Инженер Петра Великого – 13

Глава 17

Выдохнув, я смахнул невидимую пыль с рукава.

— Ладно.

— Но такое дело… — Петр обвел взглядом разгромленный шатер, цепляясь за дыры в полотне. — Насухую отмечать — грех! Алексашка!

Светлейший, деликатно переминавшийся у входа, мгновенно материализовался рядом.

— Слушаю, мин херц!

— Тащи сюда все, что горит и жуется! — рявкнул государь, и его бас, казалось, заставил пламя свечей пригнуться. — Пировать будем! Воскрешение нашего Петрухи обмыть надо! Да Ушакова с Орловым зови! Сегодня гуляют только свои!

Каморка преобразилась мгновенно, словно денщики Меншикова владели магией телепортации или, как минимум, отлаженной логистикой уровня двадцать первого века. Поверх уцелевших ящиков легла скатерть, в воздухе, перебивая тяжелый дух сырой шерсти и оружейного масла, поплыл аромат жареного каплуна и копченого окорока. Батарея винных бутылок, выстроившаяся на шатком столе, обещала долгую ночь. Напряжение, висевшее под куполом шатра, сменилось хмельным азартом — так празднуют удавшийся заговор.

Вино лилось рекой. Петр, сбросив груз скорби, вернулся к заводским настройкам — снова стал тем самым шумным, неуемным гигантом, которого я знал. Он хохотал, сотрясая посуду, травил байки и с такой силой хлопал меня по плечу, что вино в моем кубке грозило выплеснуться.

Под гогот царя и звон металла мысли, однако, сворачивали в темный угол. Ушаков. Доверие к нему требовало переоценки параметров. Он оказался безупречным инструментом: жестким, эффективным, лишенным рефлексии. Пленные исчезли лишь потому, что он усмотрел в них угрозу системе, и с точки зрения простой логики государственной безопасности его действия выглядели безукоризненно. Проблема кроется в ином: его лояльность принадлежит Короне и Империи. В критический момент, войди мой приказ в клинч с волей царя или абстрактной «государственной пользой», Ушаков выберет не меня. А мне это не нужно. И это моя ошибка.

Я уже натыкался на подобную проблему с де ла Сердой. Мудрый, тертый жизнью испанец. Преданность его не вызывала сомнений, вот только адресовалась она Алексею и дочери, вынудив меня сослать старика на Урал, к Демидову. Ситуация повторялась с пугающей точностью: вакансия начальника моей личной службы безопасности зияла пустотой. Какая-то проклятая должность.

Мне требовался не просто верный пес. Нужен был мой цербер. Человек, чья лояльность замыкалась бы исключительно на моей персоне, игнорируя корону, Империю и здравый смысл. Исполнитель, готовый по моему слову пойти на государственную измену, не задавая лишних вопросов. Мой статус призрака, тени за троном, диктовал необходимость абсолютной, почти сектантской преданности.

Взгляд упал на Орлова. Василь. Надежнее человека не сыскать. За меня он, не задумываясь, шагнет в огонь, в ледяную воду, на штыки врагов. Однако для этой работы мало одной лишь отваги. Орлов — солдат до мозга костей, великолепный штурмовик. Он идеален, чтобы вышибать двери, но совершенно непригоден для того, чтобы подслушивать под ними. Ему недостает хитрости, системного мышления, той паучьей терпеливости, без которой глава спецслужбы — покойник.

Кто тогда?

Вопрос бился в черепной коробке, словно птица в клетке.

Эта эпоха богата на таланты, особенно в сфере тайного сыска и интриг, но все эти люди уже встроены в структуру местного госуправления. Слуги короны. Вырвать их из системы, перепрошить, сделать своими — задача архисложная.

К примеру, Андрей Иванович Остерман. Умен, хитер, как лис, принципы отсутствуют как класс. Казалось бы, идеальный кандидат. Иностранец, свободный от боярских клановых пут, еще не вросший в местную бюрократию. Однако здесь же кроется фатальная уязвимость. Остерман — наемник. Человек без корней, работающий на хозяина с самым тугим кошельком. Сегодня он мой, завтра же, предложи ему Петр или кто другой пост вице-канцлера, он продаст меня с потрохами. Великолепный исполнитель, но никудышный соратник. Риск неприемлем. Я могу, конечно, ошибаться в его оценке, но не вижу его в нужной мне роли.

Дальше. Василий Никитич Татищев. Около двадцати двух. Образован, деятелен, государственник до последней пуговицы на кафтане. Человек чести — редкий зверь в наши дни. И именно это делает его непригодным. Присяга Государю для него — священный долг, который нельзя нарушить. Против царя он не пойдет никогда, даже осознавая мою правоту. Татищев навсегда останется человеком системы. Управлять заводами, организовывать экспедиции — да. Возглавить теневую структуру, готовую к предательству этой самой системы, — категорически нет.

Может, военные? Новая волна, не испорченная старой гвардией. Христофор Антонович Миних. Саксонец, лет двадцати пяти. Инженер, фортификатор. Мыслит схемами, планами, категориями эффективности. Родовитостью не обременен, пробивает дорогу локтями и талантом. Плюс. Но я знаю из истории, что он расчетливый карьерист. Люди для него — расходный материал, топливо для амбиций. Он будет служить, пока я полезен для его возвышения. Стану помехой — уберет, не моргнув глазом. Дать ему в руки бритву моей СБ — самоубийство.

Взгляд в другую сторону? Не на немцев, а на своих, из тех, кто попроще. Вспомнилось имя из докладов Брюса — Александр Иванович Румянцев. Около двадцати восьми. Небогатый дворянин, выслужившийся с низов в Преображенском полку. Исполнительный, смелый, лично преданный Петру. И снова та же «проблема». Его преданность имеет конкретный адрес — царь. Идеальный гвардеец выполнит приказ государя, даже если этот приказ будет гласить: «Арестовать Смирнова».

Выйдя из душного, пропитанного винными парами шатра, я вдохнул холодный ночной воздух. Мысли продолжали метаться, пока сапоги месили грязь в лабиринте между телегами и коновязями.

Кадровый голод душил. Мне нужен кто-то, еще не сделавший главную ставку в жизни. Молодой, голодный, амбициозный, но при этом обладающий гибким умом и здоровым цинизмом. Тот, для кого я стану не просто начальником, а единственным социальным лифтом, шансом вырваться из грязи. Где искать такого юнита? В гвардейских казармах? В пыльных приказных избах?

Готового кандидата не существовало. Вывод напрашивался сам собой. Выращивать с нуля, программировать лояльность шаг за шагом. Рано или поздно Петр или его преемники решат, что тень за троном стала слишком длинной и густой. И в этот момент мне понадобится тот, кто успеет подать сигнал тревоги.

Я вздохнул и вернулся в шатер. Пир набирал обороты, трансформируясь в настоящий разгул. Напряжение последних часов испарилось, уступив место пьяной эйфории. Петр снова стал тем неуемным, стихийным гигантом, которого боялась и боготворила половина Европы. Он хохотал так, что парусина шатра опасно натягивалась, травил соленые солдатские байки и, игнорируя этикет, лично наполнял кубки собутыльников. Меншиков, сменивший «траурный» парик на что-то более легкомысленное и растрепанное, не отставал, старательно подливая масла в огонь монаршего веселья. Даже Орлов размяк и теперь с жаром доказывал Ушакову превосходство сабельной рубки над штыковым боем, чертя пальцем схемы прямо в лужице пролитого вина.

Я же старался слиться с интерьером. В шатре, прогретом дыханием и хмельными парами, стало душно, как в перетопленной бане. Среди этого буйства плоти, вина и адреналина я ощущал себя инородным элементом.

— А представляешь, — Петр, перекрикивая гвалт, развернулся ко мне всем корпусом, сверкая шальными глазами, — что будет, когда правда-то вскроется? Хотел бы я видеть рожу нашего Нартова, когда ты ему новый чертеж подсунешь! Токарь наш от радости свой новый станок разберет до винтика и заново соберет!

— А Черкасский? — подхватил Меншиков, давясь смехом и расплескивая вино на камзол. — Старый хрыч тебя уже в лик святых записал! Мученик за веру и Отечество! Увидит живым — перекрестится и завопит, что это дьявольское наваждение!

— Не завопит, — голос Ушакова прозвучал отрезвляюще. Единственный из всех, он пил воду. — Князь сначала прикажет тебя арестовать, потом учинит допрос с пристрастием — на дыбе, чтоб наверняка, — дабы убедиться, что ты не самозванец. И лишь получив признание, перекрестится.

Шатёр взорвался хохотом. Я лишь криво ухмыльнулся, оценив его профессиональный юмор.

— А Брюс? — не унимался Данилыч. — Яков-то наш Вилимович? Этот чернокнижник сразу начнет высчитывать путь твоего воскрешения по звездам! Заявит, что все предвидел!

Они смеялись, смакуя реакцию друзей и соратников. В этом смехе пульсировала сама жизнь. Они праздновали двойную победу: мое чудесное спасение и предстоящий грандиозный розыгрыш, в котором весь двор останется в дураках. Опьяненные дерзостью и безнаказанностью, они чувствовали себя бессмертными.

Однако веселье оборвалось внезапно. Наполняя очередной кубок, Петр остановился. Улыбка сползла с лица, уступив место мрачности, которую я наблюдал утром на террасе. Он уставился на дрожащий огонек свечи.

— А вот кого жалко… — произнес он тихо. — Так это сына.

Внутри у меня все сжалось.

— Ему-то ведь не скажешь, — продолжил государь, не отрывая взгляда от огня. — А он, поди, убиваться будет. К тебе, Петруха, он прикипел, как репей к собачьему хвосту. Ты ему и за отца, и за наставника стал. Как бы глупостей не наделал с горя.

Слова Петра меня зацепили. Не подумал я о нем. Увлекшись своей блестящей партией, срежиссированной «смертью», спасением царя и всей этой европейской интригой, я допустил критическую ошибку. Я вычеркнул из уравнения Алексея. Того мальчишку, которого месяцами вытаскивал из болота апатии и ненависти, которому вправлял мозги, уча думать, считать, принимать решения.

Я хорошо запомнил реакцию самого Петра — человека-глыбы, с нервами из стальных тросов, которого известие о моей гибели обескуражило. Что же тогда произойдет с Алексеем? Психика юноши тонка и издергана, как перетянутая струна. Только найдя во мне точку опоры, наставника, возможно, единственного друга, он получит такой удар под дых.

Воображение тут же, без спроса, нарисовало схему катастрофы. Хрупкий каркас мировоззрения, который мы с таким трудом монтировали в сознании наследника, рухнет от одной новости. Все настройки, все калибровки характера — псу под хвост. Парень может снова уйти в глухую оборону, забаррикадироваться иконами, монахами и старыми обидами. Или, что еще хуже, станет легкой добычей для оппозиции.

Картинка стала почти осязаемой: боярские змеи, вьющиеся вокруг царевича, шепчущие яд в уши. «Видишь, государь-надежа, к чему приводят бесовские затеи отца? Сгинул твой хваленый учитель-еретик в огне, как и положено чернокнижнику. Остался ты один. Но мы здесь. Мы — за старую, истинную Русь…»

Да нет, он уже не вернется к такому. А вот лично возглавить армию для отомщения… Меня аж передернуло.

Холодный пот проступил на спине. Спасая собственную шкуру и судьбу военной кампании, я собственными руками заложил мину замедленного действия под фундамент Империи. Моя смерть — идеальный детонатор, способный взорвать Россию изнутри сразу после ухода Петра.

Мозг лихорадочно заработал, перебирая варианты связи. Как передать весточку? Тайный знак? Шифр, понятный только нам двоим? Риск утечки зашкаливал. Любое письмо могут перехватить. Любой гонец — потенциальный предатель или болтун. Ушаков со своей тотальной слежкой способен организовать канал, но стопроцентной гарантии конфиденциальности не даст даже он. Просочись весть о моем «воскрешении» не в те уши — и вся сложная многоходовка рухнет карточным домиком.

Выхода не было. Я оказался заперт в клетке собственной гениальной легенды. Бессилие вызывало ярость. Спас всех, переиграл всех, но пропустил удар там, где было важнее всего устоять.

Утолив первый голод радостью победы и вином, Петр отправился спать, бросив мне через плечо, как кость:

— Приказ помнишь, змей. Чтоб к утру исполнил.

Меншиков и Ушаков растворились в ночи, отправившись проверять периметр и латать дыры в безопасности. Я остался один на один с Орловым и предстоящей экзекуцией.

— Ну что, командир, — вздохнул гвардеец, натягивая отсыревший плащ. — Идем «вдову» утешать?

— Идем, Василь.

Перспектива этого разговора вызывала фантомную зубную боль, но приказы царя обсуждению не подлежали.

Разбитые аллеи версальского парка тонули в вязкой темноте, лишь иногда разбавляемой серебристыми пятнами лунного света на сколах обезглавленных статуй. Лагерь затих, переваривая события безумного дня; тишину нарушали лишь редкое ржание коней да раскатистый храп кого-то из часовых. Орлов, шагавший на полкорпуса впереди, служил моим ледоколом и пропуском в мир живых. Вопросов он не задавал, понимая, что любые слова сейчас будут лишним шумом, и за это тактичное молчание я был готов выписать ему премию.

Уцелевший флигель, где разместили женщин, охраняли тщательнее, чем полковую казну. Даже в горе Петр сохранял прагматизм. Караул из отборных преображенцев, завидев широкую фигуру Орлова, вытянулся в струнку, лязгнув амуницией.

— Свои, — коротко бросил полковник, и строй расступился.

Мраморная лестница отозвалась гулким эхом на стук сапог. Коридор, похожий на зев пещеры, освещался лишь редкими факелами, чье неверное пламя выхватывало из сумрака пляшущие, изломанные тени. У одной из дверей, обитой потемневшим от времени бархатом, Орлов затормозил.

— Здесь.

Его кулак уже занесся для стука, когда я перехватил его руку.

— Погоди. Скажешь — от Государя. Срочный пакет. Обо мне — тишина.

Взгляд у него был непонимающий, но спорить он не стал. Костяшки трижды глухо ударили в дуб.

За дверью послышалась возня, затем — шаркающие шаги. С лязгом отодвинулся засов. В щели показалось заспанное, перепуганное лицо служанки.

— Полковник Орлов к госпоже Морозовой, — пробасил Василь, заполняя собой дверной проем. — По личному поручению Государя.

Узнав гвардейца, девка испуганно захлопала ресницами и, пискнув что-то невразумительное, исчезла в глубине покоев. Минуту спустя на пороге возникла Анна.

Простое темное платье, отсутствие корсета, распущенные черные волосы — без привычной брони «московской боярыни» она казалась меньше ростом и моложе. Уязвимее. Темные круги под глазами говорили о бессонной ночи красноречивее любых жалоб.

— Что стряслось, Василий Игнатьевич? — голос звучал тихо, с нотками застарелой тревоги. Зябко кутаясь в шаль, она пыталась защититься от сквозняков и дурных вестей. — Беда какая приключилась?

Ее взгляд был прикован к Орлову, полный беспокойства за царя, армию, судьбу кампании. Однако, скользнув мимо широкого плеча полковника, глаза Анны зацепились за темный силуэт в тени. За меня.

Секундная заминка. Зрачки, привыкшие к полумраку, резко расширились. Рот приоткрылся для вопроса, который так и не прозвучал. Кровь схлынула с лица, оставив вместо кожи мертвенно-бледную маску.

Идентификация прошла мгновенно. Нелепая стрижка, отсутствие усов, мешковатая солдатская роба — камуфляж оказался бесполезен. Лицо в полумраке значения не имело; меня выдала биомеханика: сутулые плечи, наклон головы, взгляд — уникальный набор, который невозможно подделать или спрятать.

Анна отшатнулась. Рука метнулась к горлу, пытаясь сдержать рвущийся наружу крик. В расширившихся глазах читался не страх перед врагом, но первобытный, леденящий ужас перед тем, кто нарушил законы природы. Перед призраком.

Видя, что она теряет равновесие, я рефлекторно шагнул из тени, выбрасывая руку для страховки.

— Аня…

Мой хриплый голос сработал как нашатырь. Она вздрогнула. Оцепенение спало, но вместо спасительного обморока или истерики сработала другая защитная реакция. Гнев.

Ужас трансформировался в ярость за долю секунды. Спина выпрямилась, бледность сменилась пятнами румянца.

— Ты! — прошипела она, и в этом звуке лязгнула сталь. — Живой…

Шаг навстречу. Рука взлетела, но не для ласки. Пощечина вышла звонкой, хлесткой — разрядка накопившегося напряжения. Голова, и без того тяжелая от вина, отозвалась тупой пульсацией.

— Сволочь! — голос сорвался на визг, полный боли. — Ты хоть понимаешь… Ты представляешь, что мы пережили⁈

Второй удар я перехватил на лету, сжав ее тонкое запястье. Холодная ладонь билась в моей хватке, как пойманная птица. Свободной рукой она колотила меня в грудь — слабо, отчаянно, по-детски. Я стоял и терпел. В ее глазах блестели слезы — злые, горячие слезы обманутого доверия, которые жгли.

— А мы… а я… — слова застревали в горле, перебиваемые рыданиями. — Мы же тебя мысленно похоронили! Понимаешь⁈ Петр чуть умом не тронулся! В огонь лез, четверо едва удержали! А я…

Фраза оборвалась. Она уронила голову, плечи затряслись в конвульсиях.

— А ты… ты…

Я ждал, пока шторм утихнет. Каждый удар, каждое слово — все по делу. Это была цена моей гениальной комбинации. Я видел не просто истерику женщины. Я видел плату за свои амбиции.

Орлов, сливавшийся со стеной, деликатно кашлянул. Поняв, что его задача выполнена и он здесь лишний, полковник беззвучно растворился в темноте коридора, оставив нас одних в гулком, пустом пространстве.

Силы покинули Анну так же внезапно, как и нахлынули. Она перестала вырываться, обмякла, уткнувшись мне в грудь.

Обнимая ее посреди каменного мешка, вдыхая знакомый, чуть горьковатый запах волос, я чувствовал себя последним мерзавцем. Я двигал фигуры на доске, спасал империи, переписывал историю. А здесь, в реальности, живой человек оплакивал меня. По-настоящему.

— Я знала, — шепот едва пробился сквозь грубую ткань моего плаща. — Я чувствовала, что ты жив.