Инженер Петра Великого – 13

Глава 23

Тишина в зале была абсолютно. Казалось, урони сейчас кто-нибудь перо — грохот расколет своды. Даже зимние мухи, если бы они выжили в этом холодном каменном мешке, предпочли бы издохнуть на лету, лишь бы не нарушать вакуум. Сотни взглядов, словно прицелы мушкетов, свелись в одну точку: на сутулой, обтянутой дорогим бархатом спине гетмана и багровой, налитой дурной кровью шее Петра. Классический цугцванг. Шахматная вилка, когда любой ход ведет к потере фигуры, а то и опрокидывает всю доску к чертям собачьим.

Укрывшись за массивной, пахнущей табаком и порохом спиной Меншикова, я старался дышать через раз, сливаясь с гобеленами. Моя личина безмолвного денщика Гришки трещала по швам под давлением адреналина. Мозг, привыкший оперировать векторами тяги и сопроматом, сейчас работал на предельных оборотах, пытаясь разобрать эту политическую катастрофу на винтики и шестеренки.

На столе, разделяя царя и предателя, лежала грамота. Кусок пергамента с расплывшимся пятном сургуча. Жалкий клочок кожи, весивший сейчас больше, чем все осадные орудия, которые мы с таким трудом приволокли под стены Дрездена.

Рвани Петр сейчас эту бумагу, втопчи её в грязный пол ботфортом с приказом вязать Мазепу — и случится непоправимое. На глазах у всей европейской знати, жадно ловящей каждую деталь, он объявит своего сына, Наместника престола, ничтожеством. Пустым местом. Марионеткой, чья подпись стоит дешевле чернил. Делегитимизация власти в чистом виде. Сигнал всем дворам: в России нет закона, есть лишь царская дурь. Любой указ, подписанный в отсутствие императора, отныне можно оспорить, любую сделку — аннулировать. Государственная машина, которую мы по кирпичику собирали последние годы, рухнет, превратившись в ярмарочный балаган.

Другой вариант был не лучше. Признать грамоту — значит, прилюдно проглотить звонкую оплеуху. Отпустить главного иуду столетия на все четыре стороны, позволив ему уйти с головой на плечах и той самой ехидной, стариковской ухмылкой. Для Петра, в чьей заводской прошивке понятия чести и мести прописаны заглавными буквами, это физически невыносимо.

Мазепа стоял, не шелохнувшись, вцепившись в свиток побелевшими пальцами, словно утопающий в обломок мачты. Что-то в его позе, в брошенных ранее словах царапало сознание, мешая картина сложиться.

«Принял мою казну… все золото… до последнего червонца».

Фраза крутилась в голове, цепляясь за извилины. Алексей. Мой ученик. Парень, которого я учил не просто править, а считать. Учил видеть за позолотой лозунгов сухой бухгалтерский остаток. Мог ли он просто так, по доброте душевной или мальчишеской глупости, выпустить врага из капкан? Исключено. Эту наивную блажь мы выжгли из него каленым железом реальности. Алексей прошел через ад, рулил страной на краю пропасти, принимал решения, от которых седеют ветераны. Он не идиот.

Тогда что? Предательство? Сговор за спиной отца?

Логика тут же отсекла и эту версию. Наместник слишком боится гнева Петра и, смею надеяться, слишком уважает мои уроки, чтобы играть в такие самоубийственные игры. Здесь скрыто другое. Рациональное зерно, зарытое под слоем эмоций.

Разрозненные факты вдруг с лязгом встали на места, как детали в затворе автомата.

Передо мной разворачивалось вовсе не помилование. Наместник провернул идеальный рейдерский захват: жесткую экспроприацию активов с последующей утилизацией пустой оболочки.

Чем, в сущности, был опасен Мазепа? Не дряхлым телом и уж точно не своими замшелыми интригами, а золотом. Легендарные сокровища гетмана, которые тот копил десятилетиями, выжимая соки из Малороссии, — вот его единственный реальный актив. Золото нанимает полки, золото покупает лояльность королей, золото заставляет комендантов «забывать» закрыть ворота крепостей. Гетман с казной, даже в кандалах Петропавловки, оставался бы центром притяжения, магнитом для любой оппозиции.

Алексей это просчитал. И сделал ход конем. Вместо того чтобы рубить голову гидре, рискуя забрызгать кровью мундир, он перекрыл ей кровоток. Он выпотрошил Мазепу. Обобрал до нитки, забрав ресурс, нужный сейчас воюющей России как воздух, как порох.

Мазепа без гроша в кармане — это просто старый, никому не нужный эмигрант. Политический труп, смердящий неудачей. Кто подаст руку нищему предателю? Карл? Август? Эти ребята — прожженные прагматики. Им нужен спонсор, кошелек на ножках, а не нахлебник.

«Ай да сукин сын…» — мелькнула мысль, окрашенная искренним восхищением.

Наместник решил вопрос с пугающим изяществом и цинизмом. Он продал никчемную жизнь старика за годовой бюджет среднего европейского княжества.

Однако Петр этого не видит. Ярость застилает ему глаза красной пеленой. Государь уже багровел, грудная клетка вздымалась, как кузнечные меха, готовые раздуть пожар. Кулак сжался до хруста суставов. Еще секунда — и грянет гром. Сейчас он рявкнет: «Взять его!», и вся тонкая, филигранная игра Алексея полетит в тартарары, а мы получим мертвого мученика вместо живого посмешища.

Времени на раздумья не оставалось. Лимит исчерпан. Нужно действовать, причем немедленно, на опережение. Выйти и заговорить я не мог — это мгновенно разрушило бы мою легенду и, возможно, стоило бы мне головы. Оставался только один, аварийный канал связи.

Меншиков.

Светлейший возвышался передо мной, прямой, как корабельная мачта, но пальцы, нервно перебирающие эфес шпаги, выдавали его с головой. Он чуял беду, как зверь чует лесной пожар, но понятия не имел, с какой стороны придет огонь.

Один шаг вперед. Плавный, текучий, словно ртуть. Для сотен глаз я — усердный слуга, поправляющий сбившуюся фалду камзола, но для Меншикова — голос из преисподней. Наклонившись к самому уху, скрытому под напудренными буклями парика, я прошипел, вкладывая в интонацию стальной императив:

— Александр Данилыч, тормози его. Немедленно.

Князь дернулся, но головы не повернул. Лишь ухо едва заметно подалось в мою сторону, как локатор.

— Это не измена, Данилыч, — зашептал я, прессуя смыслы в короткие рубленые фразы. — Включи голову. Алексей его не простил. Он его раздел. Догола. Выпотрошил казну. Ты слышал? «Все золото».

Напрягшаяся шея фаворита подтвердила: сигнал прошел. Данные загружены.

— Мазепа теперь — отработанный шлак, — продолжал я вбивать аргументы. — Пустой кошелек. Нищий старик. Он безопасен. Казни его Петр сейчас — сделает героем, мучеником за «вильну Украину». Признает бумагу — гетман сдохнет под забором, оплеванный всеми.

Пауза. Меншиков переваривал. У него звериное, феноменальное чутье на выгоду. Слово «золото» действовало на его нервную систему как гальванический ток на лягушачью лапку.

— Шепни Государю, — надавил я, переходя к управлению. — Скажи, что сын его — гений. Что он купил Империю за жалкую жизнь предателя. Пусть Петр восхитится. Пусть похвалит. Это единственный выход. Спасай ситуацию, Данилыч, иначе мы тут все обделаемся.

Отпрянув, я снова превратился в безмолвную тень, деталь интерьера.

Светлейший застыл, будто налетел на невидимую стену. Лицевые мышцы, еще секунду назад сведенные судорогой растерянности, расслабились. В глазах, вместо паники, вспыхнул хищный, расчетливый блеск. Калькулятор в его голове выдал итоговую сумму: нищий Мазепа — это смешно, богатый Алексей — выгодно, а великодушный Петр — политически безупречно.

Решение принято.

Действовал он молниеносно. В тот самый миг, когда Петр набрал полную грудь воздуха, чтобы разразиться громоподобными проклятиями, Меншиков скользнул к нему. Перекрыв царю обзор, он мягко, но настойчиво, на грани фола, коснулся монаршего локтя.

— Мин херц, — зашелестел голос Александра Даниловича, масляный, вкрадчивый, предназначенный исключительно для августейших ушей. — Погоди гневаться. Глянь глубже.

Петр, сбитый с ритма атаки, скосил на него налитый кровью глаз.

— Ты послушай, что иуда этот лепечет, — продолжал Светлейший скороговоркой, не давая царю опомниться и отмахнуться. — Он же сам признался! Алексей Петрович его… как липку. Обобрал! Все забрал! Всю мошну, что тот годами по крохам тащил!

Глаза Петра расширились. Дыхание сбилось, сменившись напряженным вниманием.

— Это ж какая государственная мудрость, государь! — Меншиков, почувствовав, что наживка проглочена, начал профессионально накручивать лесть. — Мальчишка наш… Наместник… он же его не простил, он его продал! Жизнь его никчемную обменял на горы золота! Для войны, для заводов, для дела твоего великого!

Лицо Петра менялось на глазах. Гнев, искажавший черты уродливой гримасой, начал отступать, смываемый волной недоумения. Кулаки медленно, словно разжимая пружины, расслабились.

— Подумай, мин херц, — добивал его Меншиков. — Ну, срубим мы ему голову. И что? Героем станет у своих казачков. А так… Нищий он теперь. Голь перекатная. Кому он нужен без червонцев? Тьфу и растереть. Алексей Петрович его страшнее смерти наказал — в нищете жить оставил. И казну пополнил. Ай да сынок! Ай да голова! В тебя пошел, государь, ох в тебя!

Настоящий мастер-класс придворной интриги. Меншиков ретранслировал мою идею, упаковал ее в такую блестящую обертку, что Петр не мог не купить этот товар. Удар был нанесен точечно: по отцовской гордости, по государственному прагматизму и по садистскому желанию унизить врага с особым цинизмом.

Петр моргнул. Еще раз. Взгляд метнулся к Мазепе, все еще сжимавшему пергамент в ожидании приговора. Но оптика изменилась. Царь смотрел на него уже не как на опасного врага, подлежащего аннигиляции, а как на выжатый лимон. Как на отработанный материал.

Уголок рта самодержца дернулся. Сначала вниз, в гримасе брезгливого презрения, а потом пополз вверх. В глазах загорелся тот самый бесовский огонек, который вспыхивал у него при виде удачной «шутихи» или хитроумного механизма.

Он понял. Он оценил изящество комбинации.

Петр медленно выпрямился во весь свой пугающий рост. Расправил плечи, огладил лацканы мундира. Напряжение, звеневшее в зале, трансформировалось. Если минуту назад воздух был пропитан страхом взрыва, то теперь он наполнился ожиданием чего-то иного. Непонятного, но, несомненно, великого.

Сделав несколько шагов, царь овладел пространством. Обведя зал взглядом, он задержался на вжавшемся в трон Августе, скользнул по шляхтичам, нервно стискивающим эфесы, и усмехнулся. Широко, страшно и весело.

— Что ж… — его бас рокотал, заполняя каждый кубический сантиметр зала, отражаясь от позолоты и венецианских зеркал. — Закон есть закон.

Толпа шумно выдохнула, словно пробитый воздушный шар. Август прикрыл глаза, не веря свалившемуся счастью.

— В Российской Империи, — продолжал Петр, раскатывая слова и наслаждаясь произведенным эффектом, — слово Наместника твердо, как гранитный монолит. И коль скоро сын мой, Алексей Петрович, счел возможным даровать тебе жизнь, Иван Степанович… значит, так тому и быть. Я не стану отменять его волю.

Мазепа сузил глаза.

— Но! — Петр выбросил вверх указательный палец, призывая к тишине. — Я вижу здесь истинно государственный ум.

Подойдя к гетману почти вплотную, он навис над ним грозовой тучей.

— Ты думаешь, ты купил свободу, старик? — спросил он громко, адресуя вопрос даже задним рядам. — Ошибаешься. Ты купил себе право догнивать свой век в позоре и нищете. Мой сын проявил мудрость, достойную царя Соломона. Он рассудил, что золото, которое ты годами крал, послужит России лучше, чем твоя старая, плешивая голова на пике.

Петр рассмеялся. Смех был недобрым, злым, уничтожающим — так смеется победитель над поверженным, но еще живым врагом.

— Ты теперь не гетман, Иван. Ты пуст. Алексей выжал тебя досуха. И я восхищаюсь его хваткой.

Развернувшись на каблуках, он обратился к Августу:

— Брат мой, — царь развел руками, демонстрируя широту души. — Я не имею к тебе претензий. Ты укрывал частное лицо. Бедного, несчастного старика, отдавшего все до последнего гроша, лишь бы дышать воздухом свободы. Храни его. Корми его. Если у тебя, конечно, найдется лишняя тарелка похлебки для нищего приживалы.

По лицу Августа поползли красные пятна. Король осознал глубину ямы, в которую угодил: он рисковал войной с гигантом ради человека, чья капитализация обнулилась прямо здесь, на этом паркете. Политический вес Мазепы испарился.

Петр снова повернулся к гетману. Тот стоял, посеревший, сжимая свой драгоценный свиток, который вдруг превратился из охранной грамоты в справку о банкротстве.

Пошарив в глубоком кармане простого зеленого кафтана, царь выудил медный пятак. Подбросил на ладони, поймал и, прицелившись, небрежным щелчком отправил монету под ноги Мазепе. Звякнув о натертый паркет, медяк волчком закрутился у сапог гетмана, отбрасывая тусклые блики.

— Возьми, Иван, — голос Петра звучал буднично, как будто он подавал милостыню на паперти. — На пропитание. А то ведь, чай, поиздержался в дороге. Негоже бывшему моему союзнику с голоду пухнуть.

Контрольный выстрел в голову репутации. Зал перестал дышать. Шляхтичи стыдливо отводили глаза.

— Идем, Алексашка, — бросил царь, не оглядываясь. — Душно здесь. Делами пахнет… мелкими.

Он зашагал к выходу, разрезая расступающуюся толпу как ледокол паковый лед. Мы двинулись в кильватере. Меншиков сиял, как начищенный тульский самовар, метая по сторонам победительные взгляды. Я же семенил в хвосте, чувствуя, как по спине, под мокрой рубахой, стекает холодный пот. Пронесло. Мы вырулили из штопора. Но какой ценой?

Мы покинули дворец под гробовое молчание, оставив за спиной руины гетманской славы и ошарашенную Европу. Петр I только что одержал одну из самых блестящих побед, не пролив ни капли крови, лишь вовремя признав тактическое поражение.

Тяжелая дверца захлопнулась, отсекая нас от сырости дрезденского утра и любопытных глаз. Герметичная коробка экипажа мгновенно превратилась в скороварку под критическим давлением. Маска вальяжного триумфатора, которую Петр так виртуозно носил на публике, сползла, обнажив перекошенное бешенством лицо.

— Сука! — рев, от которого, казалось, лопнут стекла, заставил вздрогнуть даже прожженного Меншикова.

Кулак императора — кувалда из плоти и кости — с тошнотворным хрустом впечатался в обитую бархатом стенку. Дерево под дорогой тканью жалобно треснуло, не выдержав перегрузки.

— Я хотел его крови! — Петр метался взглядом по тесному салону, ища, на чем сорвать злость. — Я хотел видеть его кишки! Я хотел, чтобы он выл, как пес! А вместо этого… пфенниги ему кидаю!

Он задыхался от невыплеснутой агрессии. Разум принял доводы, просчитал выгоду, но сердце требовало сатисфакции. Эмоции отца, чье доверие предали, бурлили, перекрывая доводы холодного политика.

— Тварь! Гадина! Ушел! Живым ушел!

Меншиков вжался в угол, пытаясь мимикрировать под обивку сиденья. Я сидел напротив, сохраняя неподвижность каменного истукана. Лезть сейчас под горячую руку было равносильно попытке остановить маховик паровой машины голыми руками. Надо дать стравить давление.

Карета тронулась, качнувшись на брусчатке. Петр тяжело, словно мешок с песком, осел на сиденье, срывая с шеи тесный галстук.

— Ну, инженер, — он уперся в меня тяжелым, немигающим взглядом, буравя насквозь. — Твоя работа? Твои мысли в голову Алексашке вложил?

Врать смысла не было. Он слишком хорошо меня знал, да и просчитывал людей не хуже меня.

— Мои, Государь.

— И ты считаешь, я правильно сделал? — в голосе звучала уже не угроза, а почти детская, горькая обида. — Что отпустил?

— Единственно верно, Петр Алексеевич, — я говорил спокойно, размеренно, понижая градус напряжения тоном опытного психиатра. — Эмоции — плохой советчик в геополитике. Давай отбросим лирику и посмотрим на сухой бухгалтерский баланс. Дебет и кредит.

Я начал загибать пальцы, раскладывая ситуацию по полочкам, как чертеж сложного механизма.

— Пункт первый. Экономика. — Я начал загибать пальцы, жестко фиксируя каждый довод. — Тебе не нужно объяснять, во что нам обходится война и строительство «Стального хребта». Мы работаем на пределе, казна звенит пустотой, а ресурсы не бесконечны. У Мазепы же активов столько, что хватит покрыть дефицит бюджета на два года вперед. Алексей не просто «взял деньги». Он провел блестящую конфискацию, закрыв кассовый разрыв без новых налогов и крестьянских бунтов.

Петр скептически фыркнул, но слушал с вниманием. Аргумент, подкрепленный звонкой монетой, всегда действовал на него безотказно.

— Пункт второй. Политический вес. — Я загнул второй палец. — Мертвый Мазепа — это икона, знамя сопротивления, святой мученик за «казацкие вольности». Шведы подняли бы его на щит, раздувая пожар по всей Малороссии. А живой старик, трусливо выкупивший свою дряхлую шкуру за золото? Это политический труп, смердящий предательством. Кто пойдет за лидером, который продал идею за возможность дышать? Он теперь не просто изгой, он — прокаженный. Токсичный актив, отравляющий любого, кто рискнет его пригреть. Август это уже понял, ты видел его перекошенную физиономию?

Царь хмыкнул, вспомнив выражение лица саксонца, осознавшего, что он вляпался в историю с банкротом.

— И третье. Самое главное. Алексей. — Я сделал паузу, давая смыслу слов укорениться в сознании отца. — Ты спрашиваешь, трусость ли это? Глупость? Нет, Государь. Это поступок взрослого правителя. Циничного технократа, если хочешь. Он поставил эффективность выше эмоций, забрал у врага ресурс, необходимый государству. Разве не этого ты от него добивался все эти годы?

Петр с силой потер переносицу, словно пытаясь отогнать головную боль. Гнев медленно, неохотно отступал, уступая место тяжелой задумчивости.

— Хватка… — пробормотал он, глядя в никуда. — Волчья хватка. Ободрал старика как липку, до голых костей. И ведь бумагу дал такую, что комар носа не подточит. «Именем Императора»…

Его взгляд блуждал за окном, где в сыром тумане проплывали серые фасады дрезденских домов.

— А может, ты и прав, Петруха. Может, так оно ему и больнее будет. Скитаться, побираться, глотать пыль дорог. Видеть, как мы на его же золотые льем новые пушки да города строим.

На губах царя змеей изогнулась злая, мстительная усмешка.

— Представляю, как он сейчас к Августу приползет. «Дай, друг, на хлебушек, Христа ради». А тот ему счет выставит. За постой, за охрану, за нервы истрепанные. И пошлет подальше. И пойдет наш сиятельный гетман по Европе, голый и босый. Красиво.

Меншиков, чье чутье на смену настроения сюзерена граничило с мистикой, тут же оживился, расправляя плечи.

— Истинно так, мин херц! — подхватил он, энергично кивая. — И главное, никто не тявкнет, что русский царь — зверь лютый. Милостивый государь! Слово держит! Европу и законы уважает! Политикум, однако, тонкий!

Петр отмахнулся от фаворита, как от назойливой мухи, но уже без прежней злобы.

— Ладно. Сделанного не воротишь. Ушел и ушел. Черт с ним.

Внезапно он снова впился в меня взглядом. В глубине темных зрачков загорелся странный, изучающий огонек.

— А вот с Алешкой… Тут вопрос. Сам ли он додумался до такой комбинации? Или кто надоумил? Брюс? Ромодановский? Неужто сам, своею головой?

— Скоро узнаем, Государь, — ответил я, не отводя глаз. — Граница близко.

— Близко, — эхом отозвался он, и слово повисло в спертом воздухе кареты. — И встреча близко.

Колонна набирала ход, колеса грохотали по брусчатке, отбивая ритм нашего возвращения. Дрезден оставался позади, растворяясь в утренней дымке, а впереди, за горизонтом, нас ждала Россия. И Алексей.

Наблюдая за каменным профилем Петра, я думал о том, что предстоящий разговор с сыном станет для него испытанием похлеще Полтавы. А для меня — проверкой моего «педагогического эксперимента». Нам обоим предстояло узнать, кого мы вырастили в пробирке экстремальных условий. Чудовище? Гения? Или просто человека, научившегося выживать и побеждать в том жестоком мире, который мы для него создали.

— В любом случае, — прервал я тишину, глядя на дорогу, убегающую под колеса, — он нам все объяснит. Глядя в глаза.

Петр кивнул, плотнее кутаясь в шинель, словно ему вдруг стало холодно.

— Посмотрим, — буркнул он, закрывая глаза. — Посмотрим.