Громов. Хозяин теней. 5 [СИ]

Глава 31

Пациент за прошедшие сутки не изменился. Вообще с моего того, самого первого, визита не изменился. И если верить Николя, то это скорее хорошо, чем наоборот, потому что по всем его прикидкам неизвестному давно пора было отправиться на тот свет.

А он вот лежит.

Дышит.

И даже способен глотать бульон, который в него Татьяна заливает трижды в день.

— Господи, что с ним? — а вот Одоецкая несколько окрепла. Она по-прежнему была худа и бледна, но теперь уже без измождённости, что ли.

— Предположительно мы имеем дело с неизвестным паразитом, который проник в его мозг, — Николя подошёл к пациенту. — Только убедительно прошу не пытаться воздействовать силой. Это существо к ней весьма восприимчиво. Более того, оно ею питается. И развивается.

А ведь тварь никуда не исчезла. Чем бы она ни была, но всё так же сидит в мозгу.

Или… нет, не так.

Коконы будто… поблёкли? Точно.

Я встал у изголовья.

— Я сейчас гляну, — это скорее для Николя, нежели остальных. Татьяна встала у дверей с видом, будто всё происходящее вокруг её совершенно вот не касается. И Николя, кажется, нервничает, то и дело вон косится на сестрицу. Да уж, тяжко ему придётся. Характер у Танечки своеобразный. Но и понять можно. С другим было не выжить.

Одоецкая вообще не понимает, что тут происходит. Но счастлива, что вообще что-то да происходит. Это в первые сутки она лежала, радуясь, что жива. Но человек — та ещё зараза. К хорошему привыкает быстро.

Я отвлёкся.

Итак… да, основное зерно на месте, чуть подросло и оболочка воспринималась более плотной. А вот те, которые появились в прошлый раз, будто иссохли? Точно. Одно вообще ощущается пустым. В той парочке сила теплится, но стоит коснуться и огоньки вспыхивают, желая вобрать эти крохи энергии.

Э нет.

— Тань, давай, что ли попробуем увеличить дозу. Сколько вы лили?

— Каплю на стакан воды и в три приёма, — ответил Николя. А сестрица молча вытащила из кармана флакон. Ага. Флакон не наш. Аптечный. Тут в таких порошки продают или вот бальзамы.

Разумно.

— Тогда давай две? Или три?

— А если это его убьёт?

— Ну… — я окинул тело, потом поглядел на Николя с Одоецкой, которая даже приплясывала от нетерпения. — У нас тут два целителя есть.

— Каплю, — упрямо мотнул головой Николя. — И полстакана за раз. Я не уверен, что это вообще действует…

— Действует. Этой дряни, в его башке, хуже. Одно зерно померло. А мне надо глянуть, как оно вообще происходит.

Потому что меня это сидение взаперти тоже достало до крайности. Ладно, когда хоть немного больной и с Метелькой под боком, а вот здоровым и одному — это ж тоска смертная.

Капля растворилась в воде, окрасив её молочно-белым.

— Тань?

— Сейчас, — ответили обе и, глянув друг на друга, смутились.

— Извините, — произнесла Одоецкая. — Я как-то привыкла, что…

— Ничего, — сестрица изобразила вежливую улыбку. — Но буду рада помочь…

А Николя обошёл кровать и, остановившись рядом со мной, шёпотом произнёс:

— Они меня пугают.

— Чем?

— Не знаю. Просто…

— Савелий, надо подержать голову, чуть приподнять. Глотает он сам, но…

— Давайте, я? — предложила сестрице Одоецкая.

Я потянул Николя в противоположный угол палаты.

— Не стоит им мешать.

— Да. Пожалуй… знаете… я… рассказал вашей сестре всё. И это такое облегчение. Она… она сказала, что не видит моей вины. Конечно, она очень добра…

— Как вам княжна?

— Татьяна Васильевна? О, она поправится. Возможно, некоторое время будет наблюдаться ослабление дара и даже некоторая утрата контроля, но не вследствие приёма препаратов. Скорее уж ему, как и телу, нужно время, чтобы восстановиться. Я бы рекомендовал умеренные, но регулярные нагрузки.

— А как женщина?

— В каком смысле? — Николя очень удивился. Потом понял. И возмутился. — Она пациент!

— Ага. Пока. А ещё целитель.

— Знаете, это… это оскорбительно. Настолько, что… у меня появилось желание вызвать вас на дуэль.

— Не стоит, — сказал я, покачав головой. — Во-первых, нехорошо бить целителей. Во-вторых, нехорошо бить будущих родственников. А уж родственников-целителей вдвойне нехорошо.

— Людей в принципе бить нехорошо, — Николя прищурился, наблюдая за происходящим.

— Ну, тут я бы поспорил. Люди разные бывают.

Я тоже смотрел. Фигня, издали реально выглядевшая как молоко, заливалась в болезного. И вроде бы ничего не происходило, но…

— Сердцебиение ускоряется, — Одоецкая перехватила запястье. — Пульс учащённый, поверхностный.

— Силу не использовать!

— Я помню. Я считаю. Дыхание становится поверхностным.

— Стоп.

— Нет, — я мотнул головой. — Давайте дальше.

— Но…

— Дальше. Пожалуйста.

Я видел, как это перламутровое молоко, попав в человеческое тело, меняет его. Сила, в нём накопившаяся, расползается тончайшими нитями, прорисовывая вязь кровеносных сосудов. И эта вязь, мерцающая, молочно-белая, опутывает всё тело, от кончиков пальцев и… да, дальше.

Это по-своему красиво.

А ещё — жутковато.

И я шепотом описываю, что вижу. Вот она пробирается и в голову. И человек на кровати издаёт глухой стон, который заставляет Николя дёрнуться. Он не выдерживает. Подскакивает и хватает болезного за руку, уже с другой стороны кровати. Сжимает вялое его запястье. А пальцы вдруг вздрагивают, пытаясь сжаться.

— Есть… реакция есть!

Глаза под плёнками век тоже приходят в движение, будто он так, с закрытыми, читает книгу.

— Пульс высокий… — произносит Одоецкая нервно. И Николя откликается на этот целительский пароль.

— Наполненность хорошая.

Николя тянет руку вверх, сгибает и разгибает, потом смахивает одеяло и так же принимается щупать ноги. Крутит ступни влево и вправо. А я смотрю, как там, под чужой черепушкой, одна за другой загораются звёзды. Они махонькие, но такие до отвращения настоящие. И смотреть почти больно.

Но смотрю. Звёзд множество. Больше, чем на небе. И они тянутся друг к другу, сплетаясь в одно облако. А то вспыхивает сплошным светом, стирая чёрные пятна коконов.

Ещё два.

Три.

И четыре… и да! Я понял!

— Эта тварь пытается впитать силу! Поглотить её, но эта сила слишком… сильная, и поэтому они сгорают! Почти все! Давайте ещё!

Блин, никогда не думал, что лечить людей настолько интересно!

— Савелий… — Николя явно сомневался. Нет, понять можно, но я же вижу, как треклятые коконы скукоживаются. А вот человеку эта сила не вредит.

— Давайте! Тань! Дай… так, пусть допьёт, может, и хватит.

Одна капля, а получается, что силы в ней. Или не силы, может, дело не в ней, но в чем-то ином, чего тварь не может выдержать. Но сестрица не спешит. Смотрит на Николя, а тот трёт пальцами подбородок.

— Пульс выравнивается, — Одоецкая не мешает, просто держит лежащего за руку. — Дыхание спокойное, глубокое…

— Каплю. На язык. Одну. Почти все уже того… один… нет, три… два едва теплятся, а вот тот, который был изначально, он покрепче. И держится. Надо выжечь, иначе смысла нет. Тварь силу впитает и восстановится, если не хуже.

— Хорошо, — решение даётся Николя не просто. — Татьяна Васильевна, вам бы отойти. Всё же, когда имеешь дело с сумеречными тварями, то случается всякое.

— Я не боюсь.

— Дело не в страхе. Нисколько не сомневаюсь в вашей храбрости. Но вы сами ещё не оправились. К чему этот риск? — Николя крепко сжал левую руку лежащего. Ну красота, а если привязать, так вообще ладно выйдет.

Хотя некогда.

Мерцание в башке потихоньку начинает утихать. А значит.

— Тань?

— Каплю, — повторяет Николя. — Одну.

— Ему рот раскрыть бы…

— Нет, — в голову пришла занятная мысль. Пока вся эта муть светилась, я кое-что увидел. — Тут надо иначе. В кровь оно теряется, а надо напрямую. Слушайте, а можно ему дыру в черепе сделать? Но так, чтоб он не умер?

Смотрят на меня все трое и так, будто я прирезать пациента предложил.

— Так, чтоб лекарство прямо в мозг попало! — поясняю. — А то пока оно по крови бегает, то зазря тратится. А так…

— Понял, — Николя задумался. — Нет… извините, но это чересчур опасно. Мозг — крайне хрупкая субстанция, и что-то капать прямо… в него… немного чересчур.

— Глаза? — предложила Одоецкая. — Физически это лишено смысла, но если речь идёт об энергии, то её поток вполне можно направить по глазничным нервам.

— А если это вещество выжжет роговицу? Или в целом…

— Николя, лучше быть одноглазым, но живым, чем с двумя целыми, но в гробу, — мыслишка мне понравилась. — Если не получится, то капнем на язык.

А лучше бы в мозги, но да, чую, что дырка в черепе пациента — это несколько чересчур.

— Савелий, вы… уверены? — Николя всё ещё мнёт запястье пациента.

— Вам честно?

— Понял. Ладно. Рискуем… буду надеяться… сейчас. Татьяна Васильевна, подержите его голову, я раздвину веки. Татьяна, вы… капайте.

Операция, блин.

Сестрица, побледнев от свалившейся ответственности, капнула из флакона на глаз. И белый свет полыхнул, а потом я увидел, как по лицу расползается белизна. И лицо это каменеет, делаясь мраморным. Пациент застыл. А сила… сила ухнула внутрь.

В черепушку.

И следом уже не россыпь звёзд, а одна большая яркая вспышка, от которой мои тени пришли в волнение, а Птаха и вовсе высунулась, запищав что-то донельзя возмущённое. Устроившись на Танькином плече, она вытянула шею и попыталась клюнуть пациента в лоб.

— Успокойся, — Танька убрала склянку в карман халата. — Это… странно.

— Что именно? — Николя вглядывался в лицо лежащего пристально. — Ты что-то видишь?

Надо же, на «ты» перешёл. Или они уже давно? А расшаркивания — это так, приличий ради? Хотя…

— Он светится, — сказал я. — Башка. И глаз. Сила и вправду ушла внутрь, и теперь мозги тоже светятся. Если от того они как бы чутка… ну, типа звёздочками такими, но много, то теперь это выглядит, как… большая радиоактивная кулебяка.

— Савелий! — Татьяна нахмурилась, и её Птаха тоже. Хмурящаяся недосова выглядит странно. Но да, морда лица у неё превыразительнейшая.

— Не, ну реально похоже… ладно, не кулебяка, а…

— Мозг. Просто мозг.

Свечение было ровным, стабильным, я бы сказал.

— И глаз, — подтвердил я. — Вон, он тоже белый и светится.

Николя снова взялся за руку.

— Пульс у него слегка учащённый, — поспешила доложиться Одоецкая, которая не подумала отходить.

Николя всё одно проверил.

Потом наклонился, послушал дыхание, но и этого оказалось мало. Он вытащил из кармана халата трубочку, которую к груди приложил.

— Ритм стабилен, — произнёс он с некоторым удивлением, точно сам не предполагал, что мы пациента не угробим. — И в целом… мне кажется, что он тоже стабилен.

— Ага, — ответил я. — Если пациент хочет жить, то медицина бессильна.

— Савелий!

— Чего? Ну… ну ясно же, что варианта два. Или у нас получилось, или не получилось.

Теперь уже посмотрели все. А Одоецкая ещё и на мою сестрицу глянула. С сочувствием.

Но получилось.

Минут через десять свечение стало стихать. Оно как бы оставалось внутри черепушки, но уже неравномерное. То тут, то там появлялись более тусклые участки, которые стремительно гасли, а погаснув, тянули силы и гасили соседние, возвращая их в обычное существование. И вскоре в голове осталась дюжина ярких пятен.

Половина от этой дюжины.

Три…

И одно. Оно держалось дольше всех, этакой нервной пульсирующей звездой. А когда всё-таки, вспыхнув в последний раз, звезда погасла, то и пациент открыл глаза.

Резко так.

— Х… — сказал он, вперившись в потолок. И отключился.

— Очнулся! — заметила Одоецкая глубокомысленно и всё-таки отпустила вялую руку.

— Так… Савелий?

— Что? А… да, той погани в мозгах не чувствую, — я потрогал башку, которая была холодной и липкой от испарины. — Думаю, теперь, если вы начнёте лечить, то он полечится.

— Попробуем. Но вы далеко не уходите.

Теперь зеленое сияние легло на грудь болезного невесомым одеялом. И впиталось в эту самую грудь. Он зашевелился, заёрзал, а потом снова открыл глаза, чтобы сказать:

— Хр!

— Попить ему дайте, — я вспомнил себя после долгого лежания. — У него, небось, во рту спеклось всё.

Тотчас началась суета.

А я… я вышел. Что мне там было делать. Палата не так велика, чтоб не чувствовать себя лишним. Но Тьму оставил. Чисто так, на всякий случай. А то и вправду, может, тварюга в другое место спряталась и ещё себя проявит.

Пациента напоили.

Раздели. И преодолев вяловатое сопротивление человека, который, кажется, плохо понимал, что с ним происходит, отёрли уксусом. Потом снова одели. Снова ощупали…

Ничего интересного.

— Где… я? — голос у него оказался низким и сиплым, как у запойного алкоголика.

— В больнице, — Николя снова поделился силой и судя по довольному виду, сейчас от этого был толк. — Вы помните, кто вы?

— Д-да… К-каравайцев. Каравайцев Егор Мстиславович… учитель… учитель… м-математики… и естественных наук… п-пригласили. В гимназию… п-преподавать. Ехал из… Пензы… должен был п-прибыть, — он слегка заикался, то ли от волнения, то ли последствия твари в мозгах сказались. — Личная встреча… с-сказали, что директор уезжает, но очень хочет… п-пересечься… и шёл на п-постоялый двор…

— Что помните?

— Помню? Да… п-помню… я только вошёл, как… звук такой… п-простите, у меня очень чувствительный слух. И звук этот. Чрезвычайно неп-приятен. И такой страх вдруг охватил. Я п-побежал… и упал. К-кажется. Стыд какой. Теперь меня точно не п-примут… Что со мной? Я головой ударился, так?

— Вроде того, — смущённо ответил Николя. — Вы попали под прорыв.

— Да? Это… странно. Нет. Это не п-прор… рыв, — он с усилием, но выдавил слово.

— Почему?

— Я же уп-поминал. Слух… мне случалось быть п-при открытии п-прорыва. Они… звучат иначе. Я… я даже из… избрел… аппарат. З-с… зс-вук-вой ан… анлизатор. Он… улавливает и усиливает волны. В том числе и п-поэтому ехал. Надеялся п-попасть в п-патентную… к-кмиссию… а мой саквояж?

— Увы… прорыв. Воздействие неизвестной энергии и вещи все, к сожалению, пропали.

— И чертежи. И п-прибор… ничего, — он успокоился как-то быстро. — Там п-просто… п-просто повторить. Но это не п-прорыв. Я испытывал. П-пробовал… если слышали, рядом с Пензой п-прорывы часты… и у меня п-получалось по изменению спектра стандартных волн предсказать места… но этот… он иначе звучал. Совершенно иначе.

— Не волнуйтесь, — сказал Николя. — Вам надо отдохнуть. А вечером придёт человек, которому вы всё подробно расскажете…

А я послушаю.

Не, ну это точно интересней, чем правила применения ера, фиты и ять. От последнего у меня на языке одна ять и крутится…