Громов. Хозяин теней. 5 [СИ]

Глава 29

Княжна Одоецкая сидела, укутавшись в одеяло. Но спина прямая, подбородок задран. А из одеяла выглядывает серый воротничок платья.

— Благодарю вас, — при нашем появлении она попыталась встать, но Карп Евстратович замахал руками.

— Сидите, барышня, сидите. Может, приляжете? Николя говорит, что вы весьма слабы…

— Нет. Всё хорошо.

Не сказал бы. Лицо у неё серое, почти в тон платью. И сейчас видно, насколько сильно Одоецкая истощена. Щеки запали. Глаза вовсе провалились, хотя взгляд прямой и строгий.

Упрямый.

Шея тощая. И жилка на ней натянулась, бьётся нервным пульсом. Из складок одеяла выглядывает рука, тоже узкая и какая-то… как у мумии, что ли.

— Позвольте представиться. Карп Евстратович, — Карп Евстратович изящно поклонился. — А с Савелием вы, как мне сказали, знакомы…

— Да. Правда, не думала, что он всё ещё жив.

— Ну извините, что врачебные прогнозы не оправдал.

Одоецкая фыркнула и рассмеялась.

И тут же одёрнула себя.

— Не подумайте, что над вами. Это… нервическое. Стресс порой сказывается… проявляется так вот… вы ведь из жандармерии?

— Да.

— Хорошо, — кивок. — И вы уже знаете, что я…

— Княжна Одоецкая, талантливая целительница, которая решила отказаться от светской мишуры и посвятить себя службе Господу? И для того удалившаяся в монастырь где-то под Черниговом?

Ни фига себе!

— Так они это представили? — Татьяна искренне удивилась. — Хотя… конечно, логично… вы присаживайтесь.

В этой палате было пусто. И я предложением воспользовался, плюхнувшись на соседнюю с Татьяной кровать. Я бы и вовсе прилёг, да это уж совсем не по правилам. А вот Карп Евстратович опустился на табурет.

— Мы пока не сообщали вашим родным…

— Я задержана? — Татьяна покосилась на узкое окошко, забранное решётками.

— Нет, что вы. Это изолятор. Медицинский. Но свои особенности имеются, конечно. Можете потом обсудить с Николя устройство, вдруг чего ещё придумаете полезного. Просто в нынешних обстоятельствах мы решили скрыть ваше присутствие, как и присутствие ваших подруг, в госпитале. Не уверены, что те люди, которые вас пленили, обрадуются, узнав, что вы живы.

— Это точно. Не обрадуются, — Татьяна облизала сухие губы. — Но… потом… я могу написать письмо? Родителям? Деду?

— Несомненно. Я передам.

— И даже читать не станете? — она усмехнулась. А Карп Евстратович развёл руками, точно извиняясь за службу, которая заставляет достойного человека читать чужие письма. И в свою очередь уточнил:

— Расскажете свою историю? Или вы придерживаетесь мысли, что революционно настроенному молодому человеку не следует сотрудничать с охранкой? И уж тем паче выдавать имена соратников по революции?

Щеки Одоецкой вспыхнули.

И подбородок задрался чуть выше. Но она тотчас взяла себя в руки и выдохнула.

— Вы… отец рассказал вам?

— Непосредственно мне? Отнюдь. Да, я в курсе того, что княжна Одоецкая вдруг пропала прямо в вечер помолвки с одним весьма перспективным молодым человеком. Причём руку к устройству этого брака, весьма, к слову, выгодного для рода Одоецких, приложила Её императорское Высочество.

— Я не просила.

— Вы нет. Ваши родители — да. Кстати, чем жених-то не устроил? Молод. Хорош собой. И отзываются о нём весьма лестно. Не кутила, не гуляка, напротив, серьёзный молодой человек, настроенный служить на пользу Государя и отечества. О внешности судить не возьмусь…

— Вот сами за него и выходите! — огрызнулась княжна, натягивая одеяло так, словно собиралась в нём спрятаться.

— Боюсь… моя супруга будет против, — Карп Евстратович позволил себе улыбку. — Вы не явились на бал, который Шуваловы устраивали в честь помолвки, точнее на котором должны были объявить об этой самой помолвке. Вдруг резко занемогли по официальной версии. Но чтобы целитель и вашей силы приболел? Отнюдь… а после болезнь затянулось. Пошёл слух, что вы сильно пострадали от нападения террористов. И что для восстановления здоровья отбыли на воды. А оттуда прямиком в монастырь. Меж тем в городе, в обществе… особого склада… пошёл слух, что некий весьма состоятельный господин ищет сбежавшую дочь. И обещает за возвращение её в родные пенаты ни много, ни мало — двадцать тысяч рублей. И ещё пять — за информацию о местонахождении. Как вы думаете, скольких девиц попытались всучить вашему папеньке?

За такие деньги? Думаю всех, кто хоть отдалённо напоминал Одоецкую.

Папеньке её я от души посочувствовал.

— Я… я просила их не искать меня! Я писала письма… пока могла. Что жива. Что со мной всё в порядке… и…

— Быть может, вы сами расскажете?

Упрямо поджатые губы. И брошеное в сторону.

— Вы не поймёте!

— Ох уж эта молодость, — Карп Евстратович покачал головой. — Ведь только вам позволено испытывать истинные эмоции. Гореть там любовью или идеей. Или любовью к идее. А мы, старики, только и можем, что ворчать. Куда уж до понимания… родители пытаются устроить судьбу любимой дочери, как оно им видится правильным, через брак с состоятельным и перспективным молодым человеком. При том у девицы имеется место в свите сестры государя. Дар. И в целом немалые возможности… но это же не то!

— Издеваетесь…

— Нет, пытаюсь понять, что заставило вас сбежать.

— Да не хотела я замуж! Не хотела! И говорила об этом много раз! Но кто ж меня будет слушать! Правильно. Вы старше. Опытнее. И лучше понимаете, что мне для счастья надо! А я избалована и потому не понимаю. Не вижу! А я как раз и вижу! Это всё пустое! Эта придворная жизнь, где из всех событий — кто кому улыбнулся, подмигнул или позвал на тайное свидание. Бесконечное обсуждение фасонов и нарядов, а ещё чужих похождений. Неприкрытое лицемерие, когда важно соблюдать внешние приличия и не более того. Я сходила там с ума! Я… я задыхалась. И говорила маме, отцу говорила… а они не понимали! Просто не понимали, что не так. Всё ведь хорошо. Замечательно даже. У меня столько всего, о чём многие только мечтают. И зачем мне что-то другое? Учиться?! У меня отличное домашнее образование. Я знаю четыре языка, отлично музицирую, пишу акварели и кое-как, но слагаю стихи. Ах да, и могу составить меню на званый ужин. Или дружеский. Правильно рассадить гостей… знаю, как и к кому обращаться по титулу. Какая ещё учёба? На кого? На целителя? И работать?! Глупость какая невероятная!

Припекло её, однако.

— Это дед настоял, чтобы меня отпускали к нему. Он и занимался развитием дара, хотя опять же, к чему мучиться, когда и так хорошо. Дед помог устроиться в госпиталь. В обычный госпиталь! Отцу это не понравилось, он даже потребовал, чтобы я бросила пустое. Но я сказала, что сама Великая княжна в госпиталь заглядывает и не чурается помогать слабым. И она одобрила мой поступок.

— А пойти против одобрения Великой княжны ваш батюшка не мог.

— Именно. Сказал, то ладно, что пускай, незамужней женщине можно. А потом мой долг — рожать детей и заниматься домом. И я… я просто представила, что вся моя дальнейшая жизнь… это ужасно!

— Сочувствую.

— Смеетесь?

— Ничуть. У меня три дочери. Старшая обожает ленты для волос, какое-то кружево, шляпки… а средняя заявила, что ничего этого ей не надо. Она желает стать землемером. Супруга в ужасе. Но надеется, что та передумает.

— А вы?

— А мне кажется, что люди весьма различаются. И у каждого свой путь к счастью, — сказал Карп Евстратович. И ведь не соврал. Ну или так умело, что я не понял.

— Дед также говорит, — Одоецкая произнесла это куда спокойнее.

— Он помог вам сбежать?

— Нет. Я… понимаете, в госпитале… я ведь не только в тот ходила, в который меня дедушка устроил. Нет, нет. Я его не подвела. Я работала, но там ко мне относились…

— Снисходительно?

— Именно. Там имелись свои целители. Весьма хорошие. Сильные. И они деду не отказали, но и допускать до работы меня не стремились. Так, по малости. Перевязки делать. Развлекать болезных беседами. И только в чистые палаты, к людям достойным. Но были там и студенты-медики. Они меня и пригласили работать вне госпиталя. Они открывали бесплатные врачебные кабинеты, где и принимали всех, кто приходил. С одной стороны, это практика. И возможность раскачать дар, увеличить личную силу. И в целом… с другой — шанс для простых людей получить помощь целителя.

— Это незаконно. У вас ведь не было лицензии.

— Была. У… у Грозового… это псевдоним. Он закончил университет. И имел право практиковать, как и учить. Он открывал кабинет под своим именем, а работали в нём мы. И поверьте, мы много полезного сделали!

— Верю, — согласился Карп Евстратович. — А дальше? Вы сближались с новыми друзьями, верно?

— Да. Они нисколько не походили на тех, с кем я имела дело прежде. Это было так… так необычно! — она кривовато улыбнулась. — Впервые со мной обсуждали не брачные перспективы какого-нибудь овдовевшего князя или чьего-то родственника, а действительно важные вопросы. Мы говорили о бедственном положении народа. О том, как тяжело приходится тем, кто работает на фабриках. И не легче тем — кто остаётся на земле. О том, почему получилось так, что большая часть страны прозябает в нищете. А меньшая, получив в свои руки богатства, не стремиться потратить хотя бы малую их толику на улучшение жизни прочих. Наоборот, они лишь со всё возрастающей жадностью пытаются эти богатства преумножить, чтобы потом спустить на наряды, фейерверки, драгоценности…

— Дорогая княжна, я в курсе, — прервал её Карп Евстратович. — Извините. Просто вы устали. Мне в ближайшие дни отдых в принципе не грозит. Так что давайте не будем тратить время на прокламации. И так, вас вовлекли в помощь народу? Верно?

— Да. Я… я помогала. И не стыжусь этого.

— И не надо. Это весьма похвально. Более того, скажу, что сейчас идёт работа над проектом, который предусматривает открытие уездных государственных лечебниц по всей стране. И привлечение молодых людей к работе. Причём Гильдия Целителей готова пойти на уступки и предоставить временную лицензию тем, кто сдаст упрощённый экзамен. То есть, ваши друзья смогут работать сами, без прикрытия старших… товарищей, но вполне легально и с оплатой. То же самое со школами. Да, это дело не года и не двух, но в перспективе должно переломить ситуацию.

Глаза Одоецкой вспыхнули. Она аж вперёд подалась.

— Кстати, именно ваш дед и возглавляет рабочую группу. Но мы не о том. Дайте я предположу, что было дальше. Работа вас увлекла. Ваша натура требовала действия. А ещё, что бы вы ни делали, число страждущих не уменьшалось. И вы пришли к пониманию, что сколь бы великим целителем ни стали, вас не хватит на всех. Что менять надобно саму структуру. Глобально. Так?

— Д-да… но…

— Не вы первая, Татьяна Васильевна, не вы, боюсь, последняя. Это уже давно не новость, что они умеют натолкнуть на правильные мысли. Сперва, полагаю, беседы были вполне умеренного толка. Скажем, о реформах, которые облегчат участь народа. Затем о том, что правительство сознательно не желает проводить эти реформы. С каждым разом разговоры становились всё более радикальными. И вот кто-то бросил мысль, что, если система так дурно работает, надо сломать её. Всю. От основания. Разрушить плохой старый мир и построить хороший.

— Я… не одобряла путь насилия, — сухо произнесла Одоецкая, которая, кажется, на жандарма обиделась. А за что? Правду же сказал.

Хотя с женщинами поэтому и сложно. Вроде правду сказал, а всё одно виноватый.

— Верю. И всецело одобряю. И понимаю, что перемены нужны, — а Карп Евстратович, похоже, умел ладить с женщинами куда лучше меня. — И они будут. Там тоже пришли к правильным выводам.

Он указал пальцем на потолок.

— Но мы к вам переходим. Итак, с одной стороны собратья по грядущей революции, с другой — ваши родители и жених. В какой-то момент вам стало тяжело существовать в двух мирах. И вы решились бежать.

— Не совсем. Решительности мне никогда не хватало. Я… я ведь пыталась быть хорошей дочерью. И Герман где-то был мне симпатичен. Он умный. Серьёзный. И в целом не то, чтобы полностью разделял мои взгляды… скорее он придерживался умеренно-либеральных, понимая, что реформы назрели и… не важно.

Ну да, замечательный жених.

Вот только невеста дала дёру. И опять я ни фига не понимаю. Ладно, если б он вызывал отвращение, а родители настаивали. А тут чего не так-то?

— Вы встретили кого-то… другого? — очень осторожно поинтересовался Карп Евстратович.

И по тому, как вспыхнули щёки Одоецкой, я понял — угадал. Что ж, тогда многое становится понятно. Если большая любовь, то здравый смысл бессилен.

— Он… да, я влюбилась! — Татьяна Васильевна вскинула голову. — И не стыжусь этого! Я…

— Помилуйте, кто ж вас тут стыдит. И ваши сердечные дела меня интересуют исключительно в плане общего влияния на ситуацию, в которой они оказались. И если к оной отношения не имеют…

— К сожалению, имеют, — краска схлынула со щёк Одоецкой и она опустила голову. — Если бы вы знали, какой дурой я была…

Кажется, теперь смутился Карп Евстратович.

А я ляпнул:

— Девочкам можно…

И заработал полный гнева взгляд. Прям хоть уходи. В теории, конечно, можно и уйти, оставив Тьму слушать, но это ж не честно.

— Извините, мне… надо быть сдержанней, — Татьяна подняла одеяло повыше. — Но это всё… понимаете, в тот вечер я вдруг ясно осознала, что не смогу. Я стояла перед зеркалом. Смотрела на себя. Шёлковое платье. Драгоценности… матушка обсуждала, что на помолвку допустимо надеть только жемчуга[39], но вскоре я смогу позволить себе выбрать что-то более впечатляющее. И я понимала, что всё это глупо… и её рассуждения о свадьбе. О том, что нужно будет добавить в приданое и можно ли заменить рубиновый гарнитур изумрудным, поскольку изумруды мне куда больше к лицу, но рубины — это подарок от бабушки. И это такое вот… я чувствовала себя в ловушке. Понимаете? А ещё осознала, что помолвка — это ведь слово. Обещание. Нельзя нарушать данное слово.

— И вы сбежали.

— Да… прямо, как была, в бальном платье, в этих жемчугах… матушка дала мне свою нить, которую получила в подарок от своей матушки, а та от своей…

Вздох.

— Я… я сказала, что мне нужно… нужно побыть одной. Немного. Что я волнуюсь. А сама позвонила другу… тогда я думала, что он мне друг. И он сказал, что всё устроит. Чтобы я выждала десять минут и дальше выходила. Я спустилась на кухню. Выбралась через чёрный ход. И села в машину, которая меня ждала. Вот… я знала, что отец будет искать. Я… я оставила письмо. Я попросила прощения. Сказала, что не вижу дальнейшего пути в замужестве. Что собираюсь посвятить свою жизнь служению народу. Просила меня не искать. Обещала писать. Я держала обещание.

— Только письма не доходили.

— Что?

— Первое, которое вы оставили, ваша матушка сожгла.

— Зачем?

— По словам вашего деда, надеялась, что вас вернут и не желала, чтобы оставались этакие свидетельства вашей глупости.

— Дед…

— Ему сообщили не сразу. Он связался с моим… знакомым. Просил о помощи. В частном, так сказать, порядке. И да, он уверен, что других писем не было.

— Я… я передавала…

— Как вы оказались в подвале?

— Сперва я жила на тайной квартире. С другими членами…

— «Нового света»?

— Да, — Татьяна выдохнула. — Вы знаете о них?

— Не так много, как хотелось бы. Имена назовёте?

Она задумалась. Ненадолго, но…

— Да. То, что они делают… это неправильно. Дело даже не во мне. Я… я сильная. Меня хватило не на один цикл. Но другие девочки не всегда выдерживали и первого. Так что я назову. Пусть… пусть сочтут предателем. Выживу. Они не имеют права делать это. Ни ради светлого будущего, ни ради чего иного.

На бледной коже вспыхнули пятна.

— Сперва всё было хорошо. Я помогала… да, подпольно и своим, но лечила.

— От чего?

— Раны. И отравления. Вторых больше. Многие… типографии или вот лаборатории, которые обустраивались тайно, не имели защиты. И люди вынуждены были работать в сложных условиях.

А молоко за вредность им не давали.

— А работа с бумагой и краской — это пыль, которая оседает в лёгких. И сами красители, разогреваясь, делаются ядовитыми. Про химические лаборатории и вовсе говорить нечего. Там и пироксилин, и гремучая ртуть. В итоге постоянные ожоги, травмы, отравления. Я помогала. Мне казалось, я делаю всё правильно, хотя…

Она запнулась и отвела взгляд.

— Их было не так и много. Пациентов. И у меня оставались силы. Я сливала их в накопители. Но… понимаете, просто сидеть и делиться силой — это не то, чего я хотела. Мне представлялось, что я уеду куда-нибудь… не знаю, в Ростов? В Тверь? Да пусть бы и в Екатеринбург. Куда-нибудь, где целителей мало. Я бы устроилась в лечебницу. И там помогала простым людям.

— А вместо этого оказались заперты на конспиративной квартире.

— Да. И… я… увидела изнанку мира, который казался мне прекрасным. Знаете, теперь мне удивительно, как я вообще… впрочем, неважно. Наивность и глупость. Глупость и наивность. Хотелось бы надеяться, что я от них излечилась. Но это очень… отрезвляет, когда те, кем ты восхищалась недавно, чьей жизни завидовала, кого полагала одухотворённым, вдруг позволяют себе напиться. Мой отец или в целом в доме… никто не позволял себе подобного поведения. Орать матерные песни? Употреблять столько, чтобы организм не справился и исторг выпитое? Или вот… та свобода отношений, которая… существовала в доме… она показалась мне несколько чрезмерной. Нет, я не собиралась читать мораль, но и считать её вовсе устаревшей полагала неправильным. А ещё эта свобода развращала. И мне даже пришлось несколько раз давать отпор тем, кого я полагала товарищами по борьбе. По идее.

Домашняя девочка попала в гнездо разврата и удивилась, что так тоже бывает?

— Как-то случился конфликт, когда я… они ведь употребляли не только алкоголь. А опиум вызывает зависимость. Пусть её и не считают опасной, но мой дед убеждён, что просто недооценивают. Что необходим жёсткий контроль над подобными препаратами. Что регулярное их употребление разрушает саму личность.

— Он прав, — сказал я. И Карпу Евстратовичу пояснил. — Нарики — это ещё тот головняк. Наркоманы. Ну, те, кто потребляет эту гадость. У них, когда ломать начинает, вообще мозги отключаются. Они за дозу и мать родную прибьют, и не только. Что угодно сотворят.

— Именно, — Одоецкая поглядела на меня и что-то такое во взгляде было, врачебно-любопытное, так вот на меня в том мире глядели, когда я не помер, но начал вдруг выздоравливать. — И я потребовала запретить употребление опиума. И в целом заговорила о дисциплине. О том, что если мы собираемся менять мир, то должны стать образцом для подражания. И значит, нужно думать в том числе о морали.

— Вас не поняли?

— Мы… понимаете, я… меня… — она густо покраснела. — Меня подняли на смех. И вовсе… сказали, что мораль устарела. Что по-настоящему свободный человек свободен и от неё. Что главное — это благо революции. Я читала кодекс, но я со многим категорически не согласна! И… случился спор. Очень некрасивый… его остановил Ворон.

Я прям вперёд подался, услышав это имя.

Вернее, кличку.

Птичка-невеличка, чтоб его. Привет передала и исчезла. Но выходит, что не совсем.

— Это ваш… возлюбленный?

— Да, — княжна опустила голову. — Мне так казалось. Он… он тогда снова пришёл мне на помощь. Просто велел замолчать, и все замолчали. А мне сказал, что я ещё не готова. Что некоторые идеи могут показаться на первый взгляд радикальными, но это потому что я выросла в другом мире. И мне нужно больше времени, чтобы проникнуться. Только… знаете, я тогда уже начала понимать? Прозревать? Как правильно? Этот путь… он не мой. Взрывы. Террор. Убивать народ, чтобы вызвать его гнев? Чтобы обострить существующие проблемы? Это… это как грелку класть на живот, когда он болит!

— А нельзя? — удивился Карп Евстратович.

— Конечно, нет! Воспалительный процесс от тепла усугубится! Это верная смерть! И я… я сказала это Ворону. Сказала, что думаю. О разочаровании. О сомнениях. Что я не собираюсь выдавать их полиции, но у меня своя дорога. Я уеду, как собиралась. Сперва к деду. Он всегда понимал меня лучше остальных. Он бы помог сдать экзамен на первую ступень, на младшего целителя, а там, возможно, нашёл бы место. У меня имелись деньги. Небольшое наследство от прабабушки. Его бы хватило, чтобы жить и организовать небольшой кабинет. Я могла бы лечить людей. Просто лечить людей. Когда я произнесла это вслух, то и сама осознала, что всегда хотела именно этого. Возможно, в будущем открыть госпиталь, где нуждающимся бы оказывали помощь бесплатно.

Парадокс в том, что выйди Одоецкая замуж за своего этого… как его там… Германа? Генриха? В общем, открыть госпиталь ей было бы проще.

— И что вам ответили?

— Ворон сказал, что понимает. И принимает. Что не всем дан путь огня.

Интересное выражение.

Очень.

— Он маг? — Карп Евстратович тоже за него уцепился.

— Ворон? Да.

— Огневик?

— Не знаю, — Татьяна покачала головой. — Он и о даре молчал. Но… однажды его ранило. Была операция… экспроприация…

Я киваю. Мол, понятно.

Оно и вправду понятно. Грабёж обыкновенный, но с благородным названием. Как там говорил глава пиар-отдела? Слова имеют значение. Так что грабёж — это для бандитов. Голая уголовщина. А вот экспроприация — дело иное. Благородное и подобающее строителям нового мира.

— Ранение сквозное, но я волновалась. И не только я. Ворона все любили. И ценили. Он… понимаете, сложно описать словами. Но когда он появляется, то все остальные будто исчезают. А когда начинает говорить, хочется слушать и слушать.

Ага, я тоже заметил, что эта зараза харизматичная до крайности.

— И поэтому его ранение многих испугало. Я взялась помочь. И помогла. Тогда и поняла, что он одарённый. На дарников сила отзывается иначе. Но вот что это за дар, я не сумела определить. Только то, что он есть и яркий.

— Вы спрашивали?

— Да. Но мне сказали, что это не имеет значения. Тогда… мне кажется, что уже тогда он решал, что со мной делать. А после разговора, когда я заявила, что ухожу, решение и принял. Ворон попросил потерпеть ещё немного. Ему нужно было время, чтобы выправить документы. Чтобы перевезти меня в другой город. Сказал, что оттуда я смогу связаться с дедом, если захочу. Но лучше бы самой попробовать, чтобы понять, как оно, жить без поддержки семьи и в целом…

Вдох.

И выдох. И бледность её становится сильнее.

— Он пришёл в сопровождении ещё двоих. Сказал, что всё готово. Что меня довезут до станции, но не в Петербурге, где за вокзалами полиция наблюдает, а дальше, до местечковой. Как он… не помню. Название такое, забавное… сели в машину. Он убрал саквояж с моими вещами. Не совсем моими. Платье я сразу после побега отдала. К чему мне шелка? Вот… а ожерелье оставила. Я хотела его вернуть маме. Это ведь её. Но мне кое-что собрали с собой. Обычную одежду. Бельё. Саквояж, помню, был таким лёгким. Ворон вручил паспорт. Татьяна Михалецкая.

Она грустно улыбнулась.

— Я села в машину. Ворон поцеловал в щеку, сказал, что свяжется со мной. И чтобы я не волновалась. Всё будет хорошо. И флягу дал. С чаем. Сказал, что дорога долгая, мне понадобятся силы. Флягу и пирожок. Мне показалось это таким… милым. И надежда появилась, что он действительно меня найдёт. Что эта забота, она… она уже личная немного. Понимаете?

— И вы съели?

— Да. Я… люблю пирожки. Я потом уже поняла, что что-то не так, когда в сон потянуло. И я уснула. А проснулась уже в совсем другом месте. Боюсь, я мало что могу рассказать о нём. Это определённо лаборатория. И хорошо оборудованная. Хотя большая часть приборов изменена, и я не совсем понимала суть этих изменений.

— Что они делали?

— Привязывали. К такому вот… не стол, скорее как крест. Широкий. Руки разводятся. Фиксируются. И они, и шея. И ноги. Пошевелиться невозможно. Потом тебе делают укол. Очень аккуратно. Там всё делали аккуратно. Бережно даже. А после укола наступало оцепенение. Не могу сказать, что за лекарство. Определённо не опиум, что-то другое. Сознание остаётся, но как бы всё кажется затуманенным, сонным. И нет никаких сил шевелиться. Ты лежишь и чувствуешь, как к тебе подключают… это. А потом оно начинает выкачивать силы. Сперва дар, потом жизнь, медленно, по капле… а ты лежишь и ничего не можешь сделать. Потом и не хочешь. Зачем? А потом всё темнеет и сознание гаснет…