Громов. Хозяин теней. 5 [СИ]

Глава 30

Николя выглядел осунувшимся. И кружку с чаем держал обеими руками, точно опасаясь, что если руки разжать, то она выпадет. Может, и выпала бы. Вон, стоит, на стеночку опирается. И глаза красные, как у кролика-альбиноса.

— Что скажете, друг мой? — поинтересовался Карп Евстратович, тоже к стеночке прислоняясь.

— Она должна справится.

— Кто?

— Та девушка. С двусторонней пневмонией. Я надеюсь. Она очень слаба. Я погрузил её в лечебный сон и как минимум на неделю. Нужно будет организовать усиленное питание.

— А ещё выяснить личность. И в целом. Выяснить. Остальные?

— Истощены. Но да, поправятся. С княжной проще. Её защищает дар. Пара дней и она встанет на ноги. Вот уж кого не думал встретить в подобных обстоятельствах.

— Знакомы?

— Представлены были. Круг целителей довольно тесен.

— Молчите, — Карп Евстратович прикрыл глаза. — Пока.

— Но… — идея Николя не понравилась. — Я знаю, что она пропала. И родные беспокоятся.

— Они уже давно беспокоятся. А девушкам безопаснее пока побыть мёртвыми, — и я у стеночки встал. У противоположной. А что? Стена прохладная, что чувствуется даже сквозь ткань. А от холода и кожа успокаивается, зудит меньше.

Нет, не подхватил бы я чесотку.

Откуда?

Я ж только в подвал и назад. И там в подвалах довольно чистенько. Всё-таки аристократы собирались, а не бомжи. Пусть насквозь психованные, но это, в отличие от чесотки с лишаём, не заразно.

— Именно, — согласился Карп Евстратович. — Наш юный друг прав. Это дело может стать… громким. И даже если нет, девушки — свидетели.

А вот тут я крепко сомневаюсь. С остальными мы не говорили, но вряд ли они скажут что-то новое. Одоецкая хоть революционеров видела, да и то, попробуй докажи, что они причастны к тому, что в подвалах творилось.

И вовсе…

Где лаборатория была, она не знает. Её сонную привезли. Держали где-то. Подвалы какие-то. Камеры. И да, в них было чисто и тепло. Бельё меняли. Кормили.

Заботились.

Оно и понятно. С тощей коровы много молока не надоишь. А этот ублюдок практичен до крайности. Татьяна даже не могла сказать, сколько всё длилось. Она пыталась отсчитывать дни, но с каждым разом восстановление проходило всё сложнее. Она была уверена, что в последнее время проваливалась в забытье, поскольку вспоминала, как её кто-то мыл, кормил и поил, но сказать, кто это — не могла. И как долго забытье продолжалось. В последний раз ей показалось, что вот она, граница.

И словно треснуло внутри что-то.

И она потеряла сознание, а в себя пришла уже в подземелье.

В общем, немного.

Я всё-таки поскребся о стену. Может, крема какого попросить? Успокаивающего.

— И что будем делать? — поинтересовался я у Карпа Евстратовича. А тот от моего вопроса почему-то вздрогнул, потом вздохнул этак, тяжко-тяжко, и произнёс:

— Вы — ничего. Я вас тут запру.

— Зачем?!

Обидно, честное слово.

— На всякий случай. Чтоб вы ещё чего-нибудь не отыскали случайно.

— Надо квартирку осмотреть, ну, Роберта Даниловича этого. И в больничку наведаться. И…

— Осмотрят, — перебил жандарм. — Уже осматривают. И квартирку. И больничку. И свидетелей опрашивают. Мы его жизнь по минутам разложим.

Только вряд ли чего отыщете.

Алхимик осторожен. А Робертушка — дерьмец. И ни один по-настоящему осторожный человек такому не доверится. А значит что? Значит, ничего-то они не найдут.

— Савелию лучше будет дома, — Татьяна вышла из палаты и прикрыла дверь. — Я позабочусь, чтобы он там и оставался.

Ну… спасибо.

Большое.

Вот точно, нельзя женщинам верить. Сперва сама просит, чтоб за ухажёром проследил, а потом вот типа дома, ещё и проследит.

— Извините, но…

Не верит, что Татьяна сумеет меня удержать? И правильно. Было бы куда идти, я бы пошёл. А я… а мне жаль, что в книжицу не заглянул. Как-то вот сперва убраться спешил. Потом спасал.

Эх.

Хотя там шифр. Но я бы, глядишь, покумекал. Потом. По памяти.

— Я бы тоже предложил молодому человеку остаться, — Николя поднёс кружку к губам и сделал глоток. — Точнее очень просил бы его остаться. Ввиду… прошлых событий… скажем так… если вы правы и девушкам угрожает опасность, то их надо защитить. Жандармы у флигеля, конечно, хорошо, но… и внимание лишнее привлекут, которого вы хотите избежать. И, уж простите, с жандармами давно научились справляться.

Он снова сделал глоток и зажмурился.

Выдохнул.

— А вот создания Савелия — дело иное. Они ведь смогут посторожить, не привлекая внимания?

— Смогут, — я вынужден был согласиться. — Куда они денутся.

Мои тени революционеров очень любят. В гастрономическом плане. И с этим надо бы что-то делать, да… кто виноват, если сами лезут? Вот то-то и оно.

— Отлично, — Николя обрадовался. — Тем паче всегда можно будет сослаться на состояние вашего здоровья, если вдруг кому станет интересно. Ваше ранение было тяжелым. И у него вполне могут проявиться некоторые отдалённые последствия. А мы оборудуем отдельную палату.

И на меня все смотрят.

Нет, можно подумать, если вдруг откажусь, то покивают и разойдутся.

Вздыхаю.

А Карп Евстратович продолжает:

— Для газетчиков пустим слух, что при прорыве обнаружили тела, тайное увеселительное заведение…

— Кстати, — я спохватился. — Там в подземельях реально тела поищите поищите. Где-то ж они должны были мёртвых хоронить. В городе ведь особо негде. И фермы у них нет. Ну, со свиньями.

Николя сразу не понял. Потом побледнел.

— Это… это байки, — сказал он. — Городские.

— Конечно, — поспешил его заверить Карп Евстратович. — Да и сами подумайте, откуда в подземельях свиньи. А вы, Савелий, правы, останки должны были куда-то убирать. В реке ничего-то не всплывало. Кладбища в последнее время тоже все спокойны были, Синод за ними весьма тщательно наблюдает. И далеко трупы не потащишь. Это сложно. Нерационально.

Он задумался.

Потом отряхнулся, сказав:

— Поищем.

А потом перевёл взгляд на меня.

— Что ж, Савелий, надеюсь, ты найдёшь, чем заняться…

— Латынью, чистописанием и арифметикой, — ответила за меня сестрица. — Учёба скоро начинается, а ты категорически не готов!

Да чтоб вас всех…

— Солнце взошло, озарив сиянием опушку леса… — Татьяна остановилась, позволяя мне дописать. Потом вздохнула, покачала головой. — Сав, не дави так на перо. Если сильно давить, то кончики расходятся, и линия получается толстой.

— Да? — я убрал руку. Пальцы от натуги дрожали.

— Да. А ещё кончик царапает бумагу. Но по-моему, у тебя уже лучше получается.

— Думаешь? — я поглядел на тетрадь, потом на сестру. — Льстишь.

Буквы получались кривыми, одни больше, другие меньше. В углу расплылась очередная клякса, причём, понять не могу, откуда она взялась.

Да и в целом вид такой, что самому на это писание смотреть противно.

— Это вопрос привычки и только. Научишься. Но вот про «ер» забывать не надо, и «фита» у тебя донельзя странная.

Третьи сутки пошли.

Чтоб вас… третьи сутки взаперти. Первый день я проспал, причём вот как вернулся в палату после разговора, рухнул в кровать так сразу и провалился в сон. А из него вынырнул ближе к обеду, чтобы этот обед проглотить. И снова провалился.

Потом уже Татьяна сказала, что дар развивается скачкообразно.

И что это сказывается.

И если мне хочется спать, то надо спать. Она же одеяло принесла, толстое и лёгкое, явно не больничное. И подушку.

И треклятые учебники, которые возвышались на подоконнике горой печали.

— Не уверен, что осилю, — я разжал сведённые натуральной судорогой пальцы. — Мне кажется, это что-то из разряда пыток.

— Не только тебе. В свое время я тоже ненавидела чистописание. И каллиграфию. У благородной особы почерк должен быть идеален. Моя гувернантка так считала. И била по пальцам линейкой, если полагала, что я плохо стараюсь.

— Чего?! Ты ж… а дед?

— А у деда хватало дел, кроме меня. Да и не должен глава рода заниматься воспитанием детей. Для этого есть гувернантки. И учителя. И в целом…

Она замолчала.

А я как-то… Савку точно не били. И гувернанток у него не было. Да, писать красиво мы не научились, но стоила ли эта каллиграфия мучений? Хотя, сдаётся, мои ещё впереди.

— Тань, а если я в гимназии не приживусь?

Не то, чтобы меня это сильно волновало, скорее уж это будет волновать её.

— Значит, не судьба.

Какая-то она сегодня не такая. Задумчиво-смиренная, что ли.

— Но ты постарайся, Сав. Пожалуйста. Ты… будем честны, ты потенциальный глава рода. А это накладывает обязательства.

— Я?

— Тимофей… если он вернётся, я буду рада, — Татьяна закрыла учебник по русской грамматике и положила его на стопку. — Я очень надеюсь, что однажды он вернётся. И если бы был способ… надёжный способ ему помочь, я бы… я бы на всё пошла. Но способа нет. А он… уже сколько времени прошло, и ему не становится лучше. Хуже тоже, но и лучше нет. И такое состояние, оно ведь может затянуться на годы.

И дальше.

Вслух она этого не скажет, но Тимоха вполне может остаться таким до конца дней своих.

— А Мишка?

— Михаил очень славный. И я рада, что он наш брат.

— А ещё взрослый. И толковый. И порядочный, хотя не уверен, что это плюс для главы рода.

— Савелий! — возмущение в голосе Татьяны было искренним. Почти. И вздохнула она искренне. — Тут другое. Дед успел принять тебя в род. Это уравнивает тебя с иными наследниками. А вот Михаил… да, у нас есть заключение Николя и я не сомневаюсь в его правильности. Но оно лишает Михаила права претендовать на наследство Воротынцевых. Из законного сына он превращается в бастарда. Да и на его покойную мать ложится… тень, скажем так. Если о нашем родстве станет известно, то её репутация будет разрушена. А вот признает ли Государь за Михаилом право быть принятым в наш род — не известно. Я тем паче не могу… и не хочу… извини, слишком… многие погибли. И я не отказывают от имени!

— Тань…

— Но я боюсь не справиться. Даже если бы вдруг…

— Тань!

— Что?

— Я понял. Не майся. В теории пока Тимоха не в себе, а Мишка — не Громов, я главный. И могу таковым остаться. А главе рода стыдно писать с ошибками и кляксами. Ну и в целом быть лохом необразованным.

— Савелий! — она закатила глаза, но потом фыркнула и улыбнулась. — Да, примерно так.

— Вот. Так что не волнуйся, я всё понял. И буду стараться. Честно. Слово даю!

Татьяна склонила голову, показывая, что услышала.

— Но помощь реально нужна, потому что… ну, с математикой у меня нормально всё. Ты ж видишь.

Пока, потому как до косинусов с тангенсами и интегралов — вот помню, что это закорючки, в которых есть смысл, да не помню, какой именно — дожить надо. А делить-умножать я худо-бедно умею. И даже столбиком.

— С географией и историей тоже разберемся.

Память у меня отличная.

— Остаётся что? Слово Божие? Поднатужусь. Латынь? И этот… французский.

— Да. На классическом отделении учат ещё немецкий с английским, древнегречески и старославянский, но это явно не твой вариант. Тебя сразу в реалисты определили.

— Значит, будем работать. Не боись. Как-нибудь прорвёмся…

Главное, никого не пришибить в процессе.

— Школа хорошая. И тебе повезло. Там… там много легче в плане дисциплины. Хотя, говорят, что в нынешнем году руководство сменилось, но всё равно уставом запрещены телесные наказания, да карцер используют крайне редко.

Карцер?

Это она сейчас точно про школу? Вопросительного взгляда Татьяна не заметила.

— И главное, что там учатся наследники многих достойных семейств. И Орловы, и Шуйские, и Скуратовы… а от купечества — Полехановы и даже Демидовы-младшие.

— Вот ты сейчас совсем не обрадовала.

— Почему? — Татьяна опустилась на стул у окна. — Это шанс. Громовы слишком долго были сами по себе. Мы жили на окраинах, гордились тем, что независимы и свободны. А на деле…

— Связи нужны, — закончил я.

— Да. Новые связи с теми, кто впоследствии поможет тебе возродить род.

Дожить бы ещё до тех светлых времён.

— Тань… вот тут проблема.

— Какая?

— Одно дело, если бы я был главой пусть захудалого, но дворянского рода.

По выражению лица вижу, что её не нравится определение. А что? Так оно и есть.

— И совсем другое, когда к этим Полехановым и Орловым сунут какого-то почти дворового мальчишку. Причём не за великие таланты, которые могли бы как-то нивелировать происхождение и воспитание, гениям вообще многое прощается, но потому как его пожалели и фрейлина похлопотала. Как думаешь, насколько нам обрадуются?

— В этой школе запрещены титулы. И в целом ученики равны.

— Ага. Все животные равны. Только некоторые ровнее других. Ладно, не бери в голову. Постараюсь. Я же слово дал. И глядишь, всё будет не так и плохо. Ты лучше расскажи, что у тебя с Николя.

Потому как дальше говорить про учёбу сил моих нет.

— Ничего, наверное.

— Врёшь, — я забираюсь на кровать с ногами. А что, раз уж я тут снова болезный, то можно. Татьяна хмурится, но вздыхает.

— Он… не уверена, что…

— Он рассказывал?

— О том, что с ним произошло? Да.

— А ты?

— Про нас? Нет, конечно!

— Нет, в смысле, что думаешь?

— Думаю, что не мне его судить. И в принципе, кто не совершает ошибок.

— Ему сказала?

— Да. И то, что он делает сейчас, это… это очень важно!

— А он?

— Он обрадовался. Мне так кажется.

Вот почему, как про гимназию и долг, она может часами разглагольствовать? А как о Николя, так буквально по слову вытаскивать надо.

— Кажется? Вы там чай пили. Ну, когда я приехал. И беседовали. И ты смеялась. Вроде всё нормально.

— Мне… мне кажется, что… это, наверное, глупо, и я понимаю, что глупо… но… Одоецкая ему подходит больше.

— Фига се заявки!

— Савелий!

— Реально. С чего вдруг?

— Она целительница. И он целитель. А я не целитель!

— Заметил, — киваю. — Ты — точно не целитель.

— Вот… она из древнего рода.

— Который, думаю, с радостью сплавит её в монастырь. Ну, чтоб на самом деле. Нет, не факт, конечно, но этот её побег… особенно, если вскроется, с кем она была и где. А рано или поздно вскроется.

— Почему?

— Тань. Ну одно дело, если б её с улицы взяли, запихнули в багажник и увезли в тот подвал. Тут бы участники этой затеи точно помалкивали бы. А она ж сама, считай, из дому ушла. Тусила…

— Что?

— Жила, — поправляю. — И общалась с такими же, как сама, мамкиными революционерами. Ты ж слышала. Образ жизни у них там своеобразный. Общество такой не одобряет. А молчать про Одоецкую не станут. Они вряд ли в курсе, куда она уехала.

— Почему ты так думаешь?

— Потому что тот подвальчик — это дело серьёзное. Оно не для всех. А ребятишки — расходный материал. Кто-то подорвётся на самопальной бомбе, кого-то пристрелят на экспроприации. Или при покушении. Или вон на виселицу угодит. Таким не рассказывают действительно важных вещей.

— Это как-то… подло.

— Как уж есть. Понимаешь, за всем этим стоит один человек, который сплотил вокруг себя группку очень талантливых, но напрочь отбитых типов… хотя… тут тоже не всё так просто.

Татьяна умеет слушать.

А когда слушают, то и мысли мои, которые в голове накопились, излагать проще.

— Смотри, уже двое из тех, кто мог чего-то там знать серьёзного, сдохли, едва начав говорить. Мишка сказал, что это ментальные закладки. Значит, их кто-то поставил.

— Менталист? — предположила сестрица с лёгкой улыбкой.

— Ага. Менталист… так вот, если он мог покопаться в мозгах одних, то почему бы не покопаться в мозгах других? Ну вот просто… понимаешь, ладно, папаша наш отбитый на всю башку.

Спорить она не стала, хотя определение ей не понравилось.

— Найти одного психопата в теории можно. А если двоих? Или троих? Сколько их было? Ладно, они начинали с малого. Работа над тенями и прочее. Над животными. Потом на людей перешли. И кто-то бы пересёк черту легко. А кто-то не сумел бы.

— Полагаешь?

— Уверен. Люди… понимаешь, есть такие, которым это легко. Им разницы особой нет. Человек там, свинья или ещё кто. А есть и другие. Те, что скорее сами сдохнут, чем… — я замолчал.

Мне ведь случалось встречаться.

Редко, да.

Те, кто не боится угроз. И не клюнет на деньги. Те, кому плевать на славу и побрякушки. Те, кто точно знает.

— Вот деда вспомни, — тихо добавляю. — Разве он пошёл бы на такое? Даже ради всех благ мира? А Тимоха?

— Я… поняла.

— Именно. И вот у них этот кружок радетелей. Неужели не нашлось бы в нём кого-то такого, принципиального?

— Его могли убрать.

— Да. Могли. Но вот если он, тот, кто затеял, постепенно работал? Скажем… не прямо мозги ломал, а потихонечку так…

— Влиял?

— Да.

— Это… это возможно. Пожалуй. Не уверена, но… почему бы и нет? Я мало знаю о менталистах, — Татьяна задумалась. — Большей частью слухи. Сплетни. Говорили, что менталист может вызвать безумие. Или вот убедить сделать то, что человек не хочет. Часто говорили, что цыгане сплошь менталисты, но вряд ли оно действительно так. Их бы тогда всех на особый учёт поставили. Верно? И так… говорят, что князь Горынин менталист. Что именно потому его Государь приблизил.

Горынин.

Вот и имя появилось. Нет, может, этот Горынин и не менталист, а если и менталист, то не наш, но всё одно уже есть с чего начать.

Тем паче, если при Государе, то высоко сидит.

Высоко сидит, далеко глядит… хотя, если он и так при государе, то зачем ему вся эта вот возня? И так власть там…

— А государь не боится держать при себе такого человека? — уточняю. — Менталиста? Вдруг он в мозги залезет.

— Не залезет, — Татьяна потрепала меня по макушке. — Романовых защищает свет. Говорят от всего, но тут я не верю, потому что иначе на государя не покушались бы. Так что нет… хотя, знаешь, как-то Тимоха с дедом заговорил про менталистов. Вот…

Она упёрла палец в лоб.

— Только в память не лезь! — предупредил я.

— Не полезу… хочу понять, с чего вдруг вообще такая тема… пикник. Мы… мы отправились. Семьёй. Берег реки. Дед… и Тимоха… нет, не помню. Помню, что дед рассмеялся. А потом сказал, что настоящий менталист в жизни не станет на ярмарках работать… точно! Вспомнила! Тогда в город приехал известный спиритуалист! Бег… Берж… Бержич! Точно. Иона Бержич. Столовращатель. Предсказатель. И княгиня Акутина в честь его устраивала званый вечер. Деда тоже приглашали. И Тимоху. А он не пошёл. Этот Бержич прибыл из Петербурга… да. И про него много рассказывали. Слуги. Что он мертвецов вызывает взаправду. И что те говорят такое, что другие люди не знали. Вот! И Тимоха предположил, что этот Бержич менталист. Что он забирается в голову человеку, вытягивает его мысли и сам уже озвучивает.

Татьяна резко поднялась.

— А дед?

— А дед сказал, что далеко не каждый менталист способен чужие мысли прочитать. Что это вовсе считается невозможным. А если кто-то вдруг настолько силён, что сделал невозможное возможным, то зачем ему маяться и развлекать старух и провинциалок фокусами? Что куда проще отправиться не из столицы, а в неё и уже там устроиться на службу. Что такого любой дом примет и в бархат завернёт. А Романовы — самые первые…

Интересно?

Очень.

— А Тимоха спросил, что, мол, разве не побоятся? Ладно, Романовы, их дар защитит, — Татьяна поднялась и принялась расхаживать по палате. — Но прочие-то? Сильный менталист ведь может их подмять.

Логичный вопрос.

Я бы вот с менталистом связываться не стал. Исключительно из соображений здравого смысла и личной безопасности. И даже если бы дар от него защищал, потому что меня-то защитит, но вокруг меня людей полно, и как знать, чего человек, способный пробраться в чужие мозги, в этих самых мозгах понаворотит? То-то и оно.

— И чего дед?

— А дед сказал, что возможности менталистов сильно преувеличены. Что будь всё так, как о том говорят слухи, их бы всех убивали, если не в колыбели, то всяко как только дар проснётся. Что на самом деле большей частью они могут чуять людей. Настроение… — она остановилась у окна. — Или вот отношение к чему-либо или к кому-либо. Понимать, говорит человек правду. Могут подтолкнуть память. Или вот помочь, скажем, в учёбе…

Прям начинаешь надеяться на встречу.

— Сделать так, чтобы ученик стал внимателен. И запоминал всё с первого раза… но даже сильный не способен вложить знание в чужую голову. И да, вытащить из неё мысли. Вот сделать так, что кто-то проникнется и сам выдаст свои секреты — это могут. А прям из головы — нет. Ещё могут страх навести. Или, напротив, успокоить.

— То есть всё-таки больше эмоции?

— Да. Получается, что так.

А дед про менталистов, похоже, знал побольше некоторых.

— А закладки эти? Ну, которые в мозгах? — я постучал пальцем по башке. — Это ж не просто так?

— Не просто, — согласилась Татьяна. — Он про них тоже спросил. Тимоха.

И стекло отразило печальную улыбку.

Ничего.

Справимся. Я бы хотел сказать это, да она и сама всё знала.

— Он сказал, что это — не совсем про менталистов. Что это скорее к клятвам относится, которые на дар завязаны или вот на кровь, если дара нет. Что с кровью сложнее, тут надобно умение, ну само собой, чтобы человек своей волей клятву давал, силком если, то не получится. А вот менталист способен силой закладку поставить, но только если его воля будет крепче воли того, кому закладку ставят. Да и разум человека сразу эту закладку начнёт рушить. Так что, думаю, дело не совсем в менталисте.

Татьяна ненадолго задумалась.

Вздохнула.

И произнесла:

— А ещё добавил, что менталисты в силу своего дара хорошо чувствуют людей. Именно поэтому и избегают их. И что салоны и светский раут — последнее место, куда менталист пойдёт по доброй воле.

Прав ли он?

Не знаю.

— Кстати… если так-то… Горынин очень редко появляется при дворе. Думаешь, он…

— Думаю, что не обязательно быть менталистом, чтобы не любить людей.

Я вот к примеру не менталист, но тоже их не особо жалую. А приёмы, помнится, ещё тот цирк в окружении приличий. Ну их…

— Сав… как думаешь, Николя… он…

— Думаю, что интересы у него с Одоецкой общие найдутся. И темы для бесед. Но тут… Тань, честно. Поговори, если ревнуешь.

— Я не…

— Ревнуешь! — я не удержался и показал ей язык. Дурь же. Но будем считать, что тело этой дури требует. Всё-таки надо и ему свободы.

Иногда.

— Так вот, если он переключится на Одоецкую, то и хрен с ним.

— Что?

— Ну сама подумай. На кой тебе муж, который сегодня с тобой, завтра с другой, а после завтра ещё с кем. Несерьёзно это.

Татьяна фыркнула, кажется, не особо согласная.

— Но опять же, интересы — это одно, а личная симпатия… ну… совсем личная, которая уже не дружеская… — чтоб, вот не умею я на такие темы разговаривать. — Это другое. Так что тут или поговорить, или запастись терпением и ждать, когда оно само как-то решится.

— Что-то мне оба варианта как-то… не особо.

— Ну, есть ещё один. Можешь вцепиться в косы Одоецкой и сказать, чтоб не смела заглядываться на твоего Николя.

Татьяна вспыхнула и рот приоткрыла. Она даже с ответом не сразу нашлась.

— Ты… ты что такое… это же… я же не какая-нибудь купчиха!

— Вот! Тогда или говори, или молчи и улыбайся.

— Почему мне тебя стукнуть хочется?

— Это не меня. Это Николя, но ты переносишь свои желания на мою слабую беззащитную особу… — я рухнул на кровать, а потом сел. — Слушай, а давай мы их обоих привлечём? Ну, к этому, умирающему? Два целителя, ты и я. Тогда и дозу увеличить можно, а то с вашей он и ни туда, и ни сюда. В смысле и не помирает, и не здоровеет. Вот и подтолкнём. А ты заодно глянешь, что у них там, профессиональное или личное…

— Савелий!

— Что?

— Ты предлагаешь ставить опыты над человеком, чтобы я могла разобраться в отношениях…

— Ну… — я пожал плечами. — Человеку вряд ли можно сделать хуже. А ты вот успокоишься. Или нет.