Дневник времён заразы

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ ЧУДАКИ И БЕЗУМЦЫ

Каждый вечер я засыпал с надеждой, что ночь принесёт облегчение земле и людям, что прольётся дождь, а удушающая жара сменится освежающей прохладой. Каждое утро я пробуждался в ожидании, что ясное голубое небо наконец затянут грозовые тучи. Но ничего подобного не происходило, и жители Вейльбурга переносили зной, как умеют люди: одни лучше, другие хуже, но, кажется, в целом скверно. С досадой, унынием и проклятиями, обращёнными к палящему с небес солнцу.

В одно из таких утр ко мне заглянул аптекарь Баум. В одежде зажиточного, почтенного горожанина, в серебре и чёрном бархате, он выглядел бы весьма достойно, если б не был красен, потлив и задыхался от жары, а его рубаха не промокла так, что, кажется, её можно было выжимать.

— Зашёл к вам, если не возражаете, — сказал он.

Я даже обрадовался его приходу, ибо с теплом вспоминал нашу совместную попойку, да и беседа с Баумом могла стать приятным перерывом в повседневной рутине.

— Заходите, господин Баум, — пригласил я. — Угощу вас чем-нибудь прохладительным.

Добрая Хельция обычно готовила нам, инквизиторам, лимонный сок, смешанный с водой и толчёными листьями мяты, и надо признать, этот напиток отлично утолял жажду. Я налил аптекарю полный кубок. Он осушил его одним глотком, попросил добавки и выпил снова. Глубоко вздохнул.

— Чёрт бы побрал эту блокаду, — проворчал он. — Моя телега и помощники, те, о которых я вам говорил, из Кобленца, стоят под стенами, и Бог знает, когда их впустят.

Я покачал головой.

— Ничем не могу помочь, хоть и очень хотел бы, — сказал я. — Даже инквизиторов не пускают в город. По-моему, из этого выйдет большая свара, ведь Святое Официум не спустит такой обиды.

Баум погрустнел.

— Честно говоря, я и не надеялся, что вы сможете помочь, — признался он. — Но, знаете, утопающий и за соломинку хватается.

Мы поболтали ещё немного о том, что творится в городе, и о том, что тревожно много людей тяжело болеют или даже умирают от кашлюхи, а те, кто умирает, перед тем сильно страдают.

— Но вы-то держитесь, как бык, — заметил аптекарь, глядя на меня с уважением.

— С Божьей помощью, — ответил я.

— Я тоже, храни Господь, ни разу не кашлянул за всю жизнь, — похвалился Баум. — А чихаю только, когда пыль в нос забьётся. Да, да. Боже, дай нам здоровья, — добавил он, возведя глаза к потолку. — Коли здоровье будет, с остальным, поди, сами справимся…

Я кивнул.

— Сам знаю, каково, когда здоровье подводит, — признался я. — Меня тоже не миновала мерзкая хворь.

— Э, да вы выглядите молодцом, — сказал он, и я заметил, как его рука дрогнула, будто он хотел хлопнуть меня по плечу, но вовремя сдержался.

— Обманчивая видимость, — вздохнул я. — Больше года провалялся в лазарете под присмотром добрых товарищей.

— Хо-хо, — изумился он. — Это, должно быть, была знатная хвороба. Что за пакость такая?

Я лишь покачал головой.

— Никто не знает. Сказали, что это колдовство.

Он улыбнулся.

— Самое ловкое объяснение, когда лекари не знают, что сказать. Колдовство, порча, проклятья, — вздохнул он. — А ведь обычно всё дело в простом невежестве медиков. Нежелание разбираться в естественных причинах они маскируют сверхъестественным.

— Колдовство, порча и проклятья существуют на самом деле, — холодно заметил я.

— О, в этом я не сомневаюсь! — Он яростно замахал руками. — Никогда бы не посмел отрицать то, что утверждают наша святая Церковь и Инквизиция, которые защищают нас от зла. Но, — продолжил он уже спокойнее и мягче, — для лекарей сверхъестественное — отличная отговорка, когда они не знают, что сказать пациенту.

— Этому не стану возражать, — ответил я и слегка улыбнулся. — Но и вы не станете отрицать, что, говоря о лекарях, вы едва сдерживаете злость и неприязнь.

Он махнул рукой.

— Как же мне, мастеру аптекарского цеха, любить и уважать лекарей, когда они на каждом шагу норовят нас, аптекарей, уничтожить? Плетут против нас интриги, доносят…

— Однако в нашем славном городе на вас донесли ваши же товарищи по цеху, а не лекари, — заметил я.

Он помрачнел.

— Потому что мы — как бешеные псы, окружённые другими бешеными псами. Но оставьте аптекарей в покое, — снова махнул он рукой. — Лучше расскажите, чем вы занимались весь тот год, пока валялись в постели. Такому живому человеку, как вы, должно быть, было смертельно скучно, когда вас приковали к кровати.

Я развёл руками.

— Ничего из того времени в памяти не осталось, — признался я. — Хоть жгите меня живым огнём, не вспомню ни единого дня. Разве что… — Я задумался на миг. — Помню девушку…

— О, девушку! — Он расхохотался. — Это, должно быть, была знатная хворь!

— Помню, как она поила меня водой с мятными листьями, — продолжал я, не обращая внимания на его шутку. — Но когда я, выздоровев, спрашивал о ней у товарищей, они сказали, что никакой девушки рядом со мной не было. Значит, это был лишь сон, — добавил я с грустью, ибо мне казалось, что это не было иллюзией, а реальностью. Её светлые волосы, серые глаза, бледное лицо, печальная улыбка и ледяной холод её рук. Она была так прекрасна… Я тосковал по ней, хотя эта тоска была совершенно бессмысленной, ведь девушка эта была лишь плодом воображения. Она никогда не существовала. И не вернётся, разве что во снах.

Баум серьёзно кивнул.

— Так часто бывает при тяжёлой болезни: сны так сильно переплетаются с явью, что не отличишь, где что, — сказал он. — И вам ещё повезло, что вам снилась девушка, а не кровожадные чудовища.

Пожалуй, так, подумал я, хотя, если бы мне снились чудовища, во мне не было бы этой тупой, раздирающей тоски, которая возникала всякий раз, когда я вспоминал лицо той девушки. Словно я потерял нечто бесконечно ценное и знал, что обречён никогда больше этого не увидеть.

— Задумались, — заметил он.

— Воображение играет с людьми злые шутки, — ответил я. — Порой доводя их до безумия. В моём случае это лишь призрак очаровательной девушки, но ведь есть и те, кто видит глазами души миры, полные демонов, слышит вымышленные ужасающие звуки, созерцает придуманные кошмарные картины и не отличает этих видений от реальности…

— Есть такие, конечно, есть, — согласился он. — И скажу вам, я знаю такие травы и микстуры — и вам, верно, они тоже не чужды, — что с их помощью можно легко свести человека с ума.

Он покачал головой.

— Но чтобы целый год лежать без памяти и без разума… — сказал он с удивлением. — Ну и ну, знатная, должно быть, хворь вас одолела. И слава Богу, что вас вылечили, а то кто бы меня спас!

Логика Баума была, быть может, и запутанной, но всё же разумной. Я не думал, что в Инквизиции ему грозила бы большая беда, но знал, что, когда тяжёлый воз покатится по скользкому склону, даже если это началось по шутке или ошибке, остановить его уже почти невозможно.

— У меня странное чувство, будто в той болезни я что-то утратил, — сказал я, и сам услышал грусть в своём голосе.

— Что же?

Я пожал плечами.

— Видели когда-нибудь вблизи снежинку? — спросил я.

— Конечно, — ответил он, удивлённый.

— Тогда вы видели, какая это сложная конструкция, какой изящный, тонко вырезанный узор. Говорят даже — хотя я в это не верю, — что на всём свете нет двух одинаковых снежинок, каждая из этих тонких узоров отличается от другой.

— И как эта история о снежинках связана с вашей болезнью? — Он внимательно посмотрел на меня.

— У меня такое чувство, будто недавно я поймал снежинку в ладонь, но теперь, когда раскрываю пальцы, чтобы рассмотреть её, вижу лишь испаряющуюся каплю воды, — грустно ответил я. — Не помню, как выглядела эта снежинка и была ли она вообще. — Я пожал плечами. — Простите, что морочу вам голову своими тревогами, — сказал я уже спокойнее. — Но вы человек учёный, вот я и подумал, может, слышали о чём-то подобном.

Он задумчиво кивнул и надолго замолчал.

— Не могу помочь, к сожалению, — сказал он наконец. — Хотя слышал похожие слова от другого человека.

— Вот как… — Я посмотрел на него с интересом.

— Он потерял память после того, как его выбросило из седла и ударило конским копытом, — объяснил Баум. — Тоже говорил, что, пытаясь вспомнить какие-то события из прошлого, чувствует, будто держит что-то в руке, но оно ускользает так быстро, что он не успевает разглядеть, что это.

— Я не потерял память, — сказал я. — Кроме, конечно, того года болезни, но что я мог бы из него запомнить? Как ворочался в постели, горел в лихорадке и потел?

— Так или иначе, благодарите Бога, что вы выздоровели и вернулись к силам, — сказал Баум. — Год в тяжёлой болезни — это не шутка. Мышцы, поди, совсем ослабли и обмякли…

Я посмотрел на него.

— А знаете, вовсе нет, — ответил я, и на этот раз удивился я сам. — Только в голове был сумбур, а телесно я не пострадал.

— Ха! Ну что ж, повезло вам в этом несчастье, — подытожил он.

Мы помолчали, а я задумался, как так выходит, что один человек преодолевает тяжёлые болезни, голод, лишения, даже пытки или раны и возвращается к здоровью, а другой заболеет кашлем или насморком — и не проходит недели, как его кладут в гроб. Видно, некоторые цепляются за нить жизни, как пауки за паутину.

— Простите, господин Баум, — я поднялся со стула. — Но меня ждут обязанности. Надо пройтись по городу. — Я с досадой покачал головой. — Чёрт бы побрал эту жару.

— Пройтись? — удивлённо переспросил аптекарь.

— Времена опасные, с тех пор как город заперли и свирепствует кашлюха, людям в голову приходят странные идеи. Поэтому мы проверяем слухи о тревожных поступках, чудачествах, конфликтах — о том, что может вызвать беспокойство или даже бунты…

Я посмотрел в окно, залитое солнечным светом.

— Если случится что-то плохое, Вейльбург вспыхнет, как стог сена, — пробормотал я.

— Матерь Божья Безжалостная, не говорите так! — Баум сплюнул в сторону и растёр плевок подошвой. Он был так напуган, что я даже не сделал ему замечания за то, что плюёт в моём доме, на мой пол. — На гвозди и тернии! Я был бы разорён! — выкрикнул он, размахивая руками.

— Да кто бы не был, — ответил я. — И то хорошо, что Вейльбург почти весь каменный, а в таком случае огонь не так легко распространяется.

— Дай Бог, чтобы ничего не случилось. — Он сложил ладони, как для молитвы. — А можно мне с вами? — вдруг спросил он.

— Со мной? — Я удивлённо посмотрел на него. — Никаких таинственных дел я вести не буду, так что секретов хранить не придётся. Но хочется вам в такую жару?

— Если честно, не хочется, — признался он. — Но, может, потом выпьем вина? Видите ли, я тут почти никого не знаю, кроме вас, а в прошлый раз мы славно провели время.

Что ж, компания Баума на прогулке — или, скорее, патруле, который меня ждал, — могла оказаться не худшей идеей. В конце концов, он был человеком образованным, сердечным и разговорчивым, а с такими людьми время проводить куда приятнее, чем с угрюмыми молчунами.

— Если у вас есть желание и силы сопровождать меня в прогулке по этой проклятой раскалённой сковороде, по этому душному котлу, то и у меня найдутся силы заглянуть с вами в винный погребок на кувшин-другой, — пообещал я.

Аптекарь широко улыбнулся.

— Решено! — воскликнул он. — Вперёд, господин Маддердин. Куда направляемся?

— На мессу в церковь Мести Иерусалимской, — сказал я.

— На мессу?

— Нам донесли, что священник проводит её… — я на миг замялся, — скажем мягко, вызывая сомнения. Надо проверить, не преувеличивают ли наши осведомители.

— А, это любопытно, — оживился он ещё больше, что меня не удивило, ведь людям обычно интересны всякие чудачества, безумства и даже кощунства, лишь бы они напоминали цирковое представление и не заглядывали в их собственные дома. А ведь если бы не мы, инквизиторы, они бы заглядывали…

Церковь Мести Иерусалимской возвышалась на пологом холме, к которому вела широкая пыльная дорога, теперь полная пыли и грязи, вздымаемой шагами людей, идущих на вершину.

— Немало верующих, — заметил Баум. — Для службы посреди дня и посреди недели.

— Верно. Людей всегда больше всего привлекают странности, так что посмотрим, с чем мы тут имеем дело.

К нам подошёл осведомитель Святого Официума — худой, потный человечек с редкими волосами. Он сделал вид, что просто идёт рядом, явно не желая, чтобы кто-то заметил его беседу с инквизитором. Хотя я и не думал, что кто-то из толпы верующих меня узнает.

— Сейчас всё увидите, господин, — прошептал он.

Мы протиснулись сквозь толпу: наш проводник ловко, словно угорь, скользил между пальцами, я же — подобно тарану, прокладывая путь себе и Бауму. К слову, таран весьма раздражённый, ибо толпа, особенно в жаркое лето, воняет, как старые помои, смешанные с падалью и навозом. Для человека с тонким обонянием и утончённой натурой, как ваш покорный слуга, это крайне неприятное ощущение. Но что поделать, если инквизиторы поклялись жертвовать своим удобством на алтарь всеобщего блага.

Мы встали у стены и могли спокойно наблюдать за высоким священником с бледным лицом, который воздевал руки так высоко, как только мог.

— Вот принооошу вам освящённые консекрирооованными рукааами, благословеенные флюиды священнооослужителя, — пропел он.

— Сейчас он плюнет на руки и будет втирать слюну им в лбы, — прошептал мой спутник.

— Что ж, я видел в жизни немало отвратительных обрядов, но этот, признаться, ещё и кощунственный, — сказал я, но так тихо, чтобы мои слова дошли только до ушей Баума.

— Как будто он совершает какой-то, простите за сравнение, сатанинский и извращённый ритуал, — прошептал в ответ аптекарь.

Я кивнул.

— У меня то же впечатление, — ответил я. — Но что делать? Не секрет, что многим священникам мало быть глашатаями Слова Божьего — они сами хотели бы стать богами или хотя бы божествами.

— Их тоже не люблю, — вздохнул он. — Мерзкие негодяи, один к одному.

— Иногда попадается один-другой порядочный священник, — поправил я ради справедливости. — Но остальные либо быстро переделывают его на свой лад, либо затравливают.

Пока мы тихо переговаривались о роли Церкви и её служителей, священник тем временем проводил свой отвратительный ритуал. Он плевал на ладони и втирал слюну в лбы верующих, продолжая бормотать или выкрикивать слова на латыни. Хотя я прекрасно знал этот язык, я не мог разобрать, искажает ли он слова в порыве экстаза или просто плохо знает язык Вергилия, но ничего из его воплей не понимал. Зато мы оба ясно видели, как некоторые верующие впадали в такой раж кощунственной набожности, что целовали или лизали руки священника, текущие слюной, а тот ещё выворачивал пальцы, чтобы они могли их тщательно вылизать. Баум смотрел на это с широко раскрытыми глазами и гримасой отвращения.

— Слышал в Кобленце проповеди, после которых дамы падали в обморок, но такого ещё не видел, — прошептал он с ужасом.

— В речах, что волнуют сердца и умы верующих, нет ничего дурного, если они согласуются с учением нашей веры, — ответил я. — Но этот священник явно не веру в Бога распространяет, а вводит кощунственный и отвратительный культ собственной персоны.

— Не должны ли вы его арестовать, господин Маддердин, за это кощунство и святотатство? — взглянул на меня аптекарь.

В иные времена и при других обстоятельствах этот поп, вероятно, попал бы хотя бы на допрос, чтобы объяснить инквизиторам, почему он ведёт себя так мерзко и извращает веру. Но времена и обстоятельства были такими, какие были, ничего в эти дни не было обычным, и реакция инквизиторов тоже не могла быть обычной.

— Инквизиция не так скоропалительна в арестах, допросах и осуждениях, как думают многие простаки, — ответил я. — А что вы увидели, войдя в эту церковь?

Он посмотрел на меня с недоумением.

— Что увидел? Ну, людей… Толпу.

— Людей, — согласился я. — В том числе нескольких дюжих молодцев с дубинками, что прогуливались по двору и в притворе. И, что гораздо важнее, множество верующих, мужчин и женщин, в глазах которых я видел необычный блеск. Знаете, что это за блеск?

Мой спутник неуверенно пожал плечами.

— Я видел в их глазах пламя рвения, вызванного надеждой, верой и доверием, — ответил я сам, не дожидаясь его слов. — А люди с таким огнём в глазах легко могут превратить его в яростный пожар. И в этот краткий или долгий миг, пока бушует этот пожар, им мало дела до того, спалят ли они нищего, соседа, дворянина, инквизитора или князя…

— Ха, — сказал он после недолгого размышления. — Боитесь бунтов? — Он осторожно, но внимательно огляделся. — Пожалуй, вы правы…

— Слово «боюсь» здесь не совсем уместно, — спокойно ответил я. — Лучше сказать, что я знаю последствия слишком поспешных действий. Но скоро всё вернётся в норму. Весь мир, что сейчас стоит на голове и кувыркается, снова поставят на колени. И когда это случится, мы спокойно, терпеливо, но строго разберёмся со всеми, кто в трудные времена слишком высоко задирал голову, вместо того чтобы держать её ниже…

— Дай-то Бог, дай-то Бог, — горячо согласился он.

Мы протиснулись к выходу, ибо смотреть здесь больше было не на что, а увиденного мне вполне хватило для обвинительного акта. Конечно, пока жернова правосудия не начнут молоть, но я не премину составить отчёт, который в своё время будет использован так или иначе.

Мы спустились с церковного холма и вошли в улочки между каменными домами. На стене рядом с нами было нацарапано огромное объявление, гласившее, что некая Эмма Штольц — мерзкая шлюха, которая отдаётся во все три дыры и всеми тремя заражает.

— Отвратительно, — скривился я.

За углом мы увидели маленький цветной щит, сообщавший, что Эмма Штольц приглашает в своё уютное жилище.

— Значит, это конкуренты, — пробормотал Баум.

— Или разочарованный клиент, — ответил я.

— О, у меня к вам вопрос, если позволите, — аптекарь нервно потёр руки. — Вы ведь, как инквизитор, всех тут знаете, так, может… если это не будет с моей стороны невежливо…

— Говорите смело, я рад помочь.

— О, вы очень добры, господин Маддердин, — просиял он. — Может, порекомендуете мужчине вроде меня какой-нибудь спокойный, приятный приют, где обитают красивые и воспитанные девицы.

Я широко улыбнулся.

— В нашем городе таких заведений хватает, — сказал я. — Конечно, есть и притоны для черни, и изысканные дома для тех, кто желает провести время в приятной атмосфере с весёлыми девушками, а не просто, как бессловесное животное, совершить краткий акт совокупления с заскучавшей шлюхой.

— Вот-вот, — он вытянул палец. — Именно о таком очаровательном обществе я мечтаю.

— Очаровательном, — повторил я, покачал головой и улыбнулся, подумав о слове, которое выбрал Баум. — Что ж, могу порекомендовать «Римскую Баню», где можно поболтать, выпить вина, насладиться массажем и порезвиться в бассейне с горячей водой или в комнатах рядом… Девушки молоды, красивы и ухожены. И очень, очень дороги.

— Говорите, будто сами там бывали, — заметил он, взглянув на меня.

— Владельцы этого заведения действительно считают инквизиторов гостями, чьё присутствие обеспечивает им определённую… безопасность.

Не знаю, понял ли он, что я имел в виду, но он кивнул с умным видом. На самом деле хозяин «Римской Бани» был одним из нас, нашим старым товарищем, который после долгих лет службы ушёл, чтобы вести спокойную жизнь порядочного горожанина. Но дружба с инквизиторами давала ему две важные вещи в этом деликатном деле: свободу от поборов преступников и безопасность. А цена этой дружбы была невелика и платилась не им самим, а нанятыми им девушками…

— Есть и ещё один приятный дом, — продолжил я. — Основанный городскими советниками с благой целью, чтобы одинокие мужчины утоляли свои страсти с девками, а не приставали и не сбивали с пути истинного порядочных девушек. Этот приют ведёт жена Фридриха, нашего палача, которого вы уже имели честь видеть. Цены там куда доступнее, чем в «Римской Бане», но девушки подбираются так же тщательно, чтобы привлекать, а не пугать.

— Вот-вот! — Он хлопнул в ладоши, явно обрадованный. — Хорошее общество и приятная атмосфера — это то, что нужно одинокому мужчине в чужом городе.

— И не воруют, — добавил я напоследок. — Когда Фридрих одной из девиц переломал пальцы за кражу золотой броши у клиента, у остальных подобные мысли мигом вылетели из голов. А дом стал ещё более уважаемым, чем прежде. Теперь вдове придётся самой справляться.

— Превосходно, просто превосходно, — на щеках Баума проступил румянец, но, как я подозревал, вызванный не стыдом, а предвкушением удовольствий, что ждут в нашем городе добропорядочного горожанина. — А как называется это место?

Я улыбнулся.

— Название не столь изысканное, как «Римская Баня», ибо этот городской приют зовётся «У Дрынала». — Баум рассмеялся, услышав мои слова, а я продолжил объяснять: — Это должно было описывать нашего палача, вы ведь сами видели, какой из него здоровяк, но люди, как вы понимаете, толкуют это название совсем иначе.

— Пока не найду жену, вижу, будет чем заняться, — он потёр руки, на этот раз не от смущения, а от явного удовольствия. — И скажу вам, для человека вроде меня посещение таких мест — не только способ развеять тоскливое одиночество, но и возможность завязать выгодные торговые связи.

— Верно, — согласился я. — Сам знаю, что многие почтенные горожане обсуждают в таких домах дела, и история многих любопытных контрактов началась именно там. Приятная атмосфера и чистые девушки — это уже немало в наши подлые времена.

— Чистота — одна из главных добродетелей, — сказал аптекарь, прижав руку к груди.

— Чистота в духовном смысле или в телесном? — спросил я.

— О первой я никогда не скажу худого слова, — уточнил Баум. — Напротив, я глубоко уважаю людей, живущих честно и нравственно.

— Это весьма похвально, — одобрил я.

— Чистота в прямом смысле, как отсутствие грязи, тоже вызывает у меня восхищение, — заверил он. — Но вот что я называю телесной чистотой, то есть воздержание от физического общения, вызывает у меня большие сомнения. — Он покачал головой с хмурой миной.

— То есть? Какие же сомнения? — заинтересовался я.

— А именно, — Баум многозначительно поднял палец, — я считаю, опираясь на наблюдения и глубокие размышления, что этот вид чистоты, который заключается в отказе от физического общения, крайне вреден! Говорю вам со всей ответственностью: чрезвычайно вреден, особенно для организма молодого, сильного мужчины.

— Знал, — кивнул я. — Инстинктивно чувствовал, что подавление естественных человеческих страстей опасно. И потому всю жизнь старался принимать соответствующие лекарства. Теперь можно сказать: не ради мимолётного удовольствия телесного акта, а ради медицинской необходимости и укрепления здоровья.

— Вы шутите, а зря, — он погрозил мне пальцем. — Скажите, знаете ли вы, что происходит с семенем, которое мужчина не извергает естественным путём и слишком долго хранит?

— Полагаю, сейчас узнаю, — пробормотал я.

— Оно гниёт, — твёрдо заявил Баум и даже скривился от отвращения. — Как еда, что некогда была питательной и здоровой, а теперь выброшена на помойку и через несколько дней…

— Понял с первого раза, — перебил я.

— А знаете, что дальше?

— Боюсь, ничего приятного…

— Приятного! — воскликнул он с негодованием, покраснев от возмущения. — О приятности тут и речи нет! Это гнилое семя набухает, — он взмахнул руками, будто под ними вырастала огромная голова, — и, набухая, устремляется по жилам прямо к мозгу!

— Нехорошо, — сказал я.

— Конечно, нехорошо, — согласился он. — Не находя выхода, оно разлагается в мозгу и отравляет весь разум человека, иногда даже доводя до безумия! Одних это приводит к вспышкам бессмысленного гнева и злых поступков, других — к отупению и утрате воли к жизни.

Я покачал головой.

— Печально, — сказал я.

— И хуже того, — махнул он рукой и содрогнулся от отвращения. — Это испорченное семя может вытекать через разные отверстия: ноздри, уши, даже уголки глаз, распространяя вокруг невыносимый смрад.

— Мерзость, — заметил я. — Начинаю верить, что сама рука провидения оберегала меня, когда с четырнадцати лет я заботился, чтобы моё семя не гнило и не текло по жилам к мозгу.

— Правильно делаете, — серьёзно похвалил он. — И следите, чтобы не пренебрегать этой стороной жизни, ибо последствия такого пренебрежения могут быть плачевны!

Я улыбнулся.

— Есть в Вейльбурге одна очаровательная юная дама, которая усердно следит, чтобы я не запускал эти дела, — признался я. — А в крайнем случае у нас всегда есть бордели, не так ли?

— Естественно! — Аптекарь просиял. — Ведь шлюхи — как сосуды, в которые почтенный мужчина изливает избыток своего пыла, чтобы не навредить ни себе, ни другим. А если не дать себе волю, могут случиться большие беды, — добавил он предостерегающим тоном.

— Можно сказать, что дома терпимости — не притоны мимолётных утех, а прямо-таки святилища Асклепия и Гигиеи, воздвигнутые ради спасения здоровья и жизни, — заметил я с серьёзным видом.

— Именно так, — кивнул он. — Полностью согласен с таким рассуждением и выводом. Не говоря уже о том, какое значение эти дома имеют для поддержания общественных нравов, что общеизвестно.

— Теперь я лучше понимаю, почему священники, что неосторожно и рискованно соблюдают целибат, кажутся столь яркими примерами того, как гнилое семя разлагает мозг… — заметил я.

— Знаю, что вы надо мной смеётесь, — добродушно признал он. — Но то, что я вам говорю, — чистая правда, подтверждённая теориями выдающихся учёных.

— В любом случае, хорошо, что мы согласны: посещения борделей — это забота о здоровье, — я сложил ладони. — А значит, мы, кто туда охотно ходит, вовсе не похотливы, а просто озабочены своим состоянием.

— Но, знаете, тут ещё одно, раз уж речь о здоровье! — воскликнул он. — Я уверен, что работающим девицам пригодятся мази, снадобья, микстуры или эликсиры. И кто лучше меня приготовит их так, чтобы они помогали, как надо, и не вредили?

— Вижу, вы всё тщательно продумали, — похвалил я.

— Точно! — с энтузиазмом согласился он. — Я, знаете, готов служить своими умениями любому, кто заплатит, — добавил он с убеждением. — Князь или шлюха — мне всё равно, лишь бы платили.

— Не вижу в таком подходе ничего предосудительного, — сказал я. — Напротив, считаю, что такие люди, как вы, — соль земли. На вас держится благополучие нашей благословенной Империи.

Он просиял и, прежде чем я успел что-либо сделать, схватил меня за руки и сердечно их пожал.

— Как я рад, что вы это понимаете, не будучи купцом и стоя далеко от наших повседневных забот. Приятно встретить такого человека, как вы.

Я с достоинством и спокойствием вытерпел его тряску моих рук и лишь через миг мягко высвободился.

— И что теперь? — с энтузиазмом спросил он. — Уже можно пойти выпить?

— Боюсь, ещё нет, — вздохнул я, ибо мне совсем не улыбалась прогулка по раскалённым, душным улицам.

— Что нас ждёт?

— Ещё одна церковь, увы, — ответил я.

— Снова кощунственный священник?

— Посмотрим, — сказал я. — Но скажу вам, уже много лет вижу, что церкви становятся рассадниками греха и ереси, а священники — разносчиками всякой скверны. Но, даст Бог, с помощью Господа нашего мы с этим рано или поздно разберёмся.

— Я большой почитатель добродетели, — заметил Баум. — И признаюсь вам честно, я намерен найти здесь, в Вейльбурге, добродетельную женщину, чтобы удостоить её браком. В Кобленце, увы, никого подходящего не нашёл, — добавил он с огорчением.

— Хорошо выбранная жена может принести мужу много радости, — сказал я.

— О, господин инквизитор! — Он даже остановился, так тронули его мои слова. — Для радости, с вашего позволения, есть шлюхи, — твёрдо заявил он. — А жена должна быть скромной и богобоязненной. И родить детей, а потом хорошо их воспитать. Зачем к столь серьёзному делу, как брак, примешивать что-то столь мимолётное, как удовольствие? — Он смотрел на меня с укором.

— Так же думали древние греки, — похвалил я. — Жена занималась домом и детьми, а для любовных порывов, чувственных наслаждений и даже интеллектуальных взлётов в спорах об искусстве и философии были прекрасные и умные гетеры.

— Гетеры, — повторил он с улыбкой, явно довольный этим словом.

— Но у нас гетер нет, так что приходится довольствоваться шлюхами, — вздохнул я. — Что поделать, таков мир…

— Могло быть хуже, — заметил Баум. — Если бы все женщины были порядочными, вот это была бы настоящая беда.

Я рассмеялся.

— Этого никогда не будет. Уверяю вас, господин Баум, любая — девица, замужняя или вдова — так и норовит связаться с такими бравыми парнями, как мы.

Баум покраснел и подкрутил длинный ус.

— Правда так думаете?

— Вы не только учёный и богатый человек, но, хоть Господь и не наделил вас ростом великана, всё же из вас вышел славный малый, — я дружелюбно посмотрел на него. — Вам нечего стыдиться. Бьюсь об заклад, в нашем городе вы получите любую девицу, которую удостоите своим вниманием.

Потом мы говорили уже мало, ибо жара и духота были так невыносимы, что не хотелось даже шевелить губами, ведь и без того было тошно от необходимости переставлять ноги. Удивительно, что мы вообще столько болтали до этого, вероятно, потому, что Баума сильно занимала тема гниющего семени, а мне, в свою очередь, было приятно услышать теорию, подтверждающую, что я веду вполне здоровую жизнь. Наконец мы подошли к следующей церкви, и уже издалека видели поднимающийся оттуда дым и чувствовали резкий запах горящих дров. Войдя за ограду, мы ясно разглядели, как от кирпичного здания поднимается столб тёмно-серого дыма, ровной колонной уходящий в безоблачное небо.

— Что это творится? — нахмурился Баум. — Неужели какая-то святотатственная рука подожгла храм?

— Нет, нет, — рассмеялся я. — Разве священник стал бы танцевать у такого огня?

— А, это священник… Точно.

Мы приблизились, с некоторой тревогой заметив, что пламя действительно велико, а снопы искр целыми стаями несутся в небо. По срубленным под корень стволам старых берёз, что прежде окружали церковь, я понял, откуда взялось столько дров для этого огромного костра. Истребление деревьев, вероятно, произошло под водительством местного священника, который теперь командовал толпой, окружившей огонь. Несколько мужчин стояли с большими полотнищами в руках и яростно размахивали ими, направляя густой, едкий дым на ряд людей, широко раскрывавших рты.

— Поразительно, — сказал я.

— А, я знаю, — Баум хлопнул себя по лбу.

— Что знаете?

— Слышал об этой идее. Они верят, что кашлюха вызывается парами ядовитого тумана, оседающего в груди человека, — объяснил он. — Дым от берёзовых дров осушает этот туман, и человек чудесным образом выздоравливает.

Я посмотрел на мужчину, которого терзал ужасный приступ кашля: он катался по земле, хрипел, задыхался и хватался за грудь.

— Этот вот совсем не выглядит, будто чудесно выздоравливает, — заметил я.

Аптекарь вздрогнул.

— То, что они делают, чертовски глупо, но, кажется, не кощунственно, верно?

Я покачал головой.

— Верно. Пойдёмте отсюда, пока не пропахли дымом с ног до головы. Надеюсь, стража заставит их потушить этот костёр, а то… — Я ещё раз взглянул на высоко летящие снопы искр. — Ещё беда какая выйдет.

— А вы? Не можете приказать им загасить огонь?

— Могу, — ответил я. — Но эти люди так горят верой в правоту своего дела, что меня не послушают. А заставить такую толпу подчиниться моей воле я не в силах. Так что я только подорвал бы авторитет Святого Официума, отдав приказ, который не могу исполнить.

Баум задумался, а затем кивнул.

— Пожалуй, так, — сказал он.

Мы вышли за церковную ограду.

— И всё? — с надеждой спросил аптекарь.

— Пора в винный погребок, — решил я.

— Слава Богу, — сказал он с искренней радостью и явным облегчением.

Настроение у него тут же улучшилось настолько, что он снова начал болтать. Видно, не только вино развязывало язык, но и само ожидание, что скоро можно будет его выпить.