Дневник времён заразы

ЭПИЛОГ

Говорил ли Дитрих Кнабе, рисуя передо мной разветвленную сеть интриг и заговоров, которым я якобы воспрепятствовал, правду, лгал или же (как это чаще всего бывает) иногда лгал, а иногда говорил правду? Признаюсь, уже находясь в Кобленце, я старался следить за вестями из Вайльбурга, чтобы узнать, как сложилась судьба города и его жителей. Что ж, Вайльбург понес большие потери из-за пожара, в нем также шел процесс против бургомистра и городского совета. Советников обвинили в пособничестве беспорядкам и призывах к мятежу, в результате которого погибло столько людей. Однако им крупно повезло, что жертвами столкновений пали лишь пришельцы из Ватикана, а не какой-нибудь порядочный аристократ, гражданин Империи, чья семья развязала бы кампанию против горожан и потребовала бы их голов. Да, князь-епископ, разумеется, не был доволен смертью своего сына и подавляющего большинства его свиты, а затем и поражением солдат, штурмовавших вайльбургские стены, но было черным по белому доказано, что Умберто Касси совершал насилие и убийства, а мятеж был лишь реакцией населения на эти преступления. В конце концов, весь процесс завершился тем, что бургомистра и советников оправдали, однако конфисковали их имущество и изгнали из города. Как мне, впрочем, донесли, все обвиняемые узнали о приговоре задолго до его оглашения и успели к нему так подготовиться, что в действительности почти ничего не потеряли и смогли начать новую жизнь в другой части Империи. Что до князя-епископа, то вскоре после вайльбургских событий он так неудачно упал с коня на охоте, что свернул себе шею. Его похоронили с великой помпой, а траурные церемонии длились больше недели. Говорят, Инквизиция прислала по случаю его похорон венок, впечатляющий своей красотой и размерами, а представитель Святого Официума произнес речь, выжимавшую из глаз слезы искреннего умиления. Все имущество епископа за неимением законных наследников перешло в руки Церкви. А чем же закончился спор о прибылях с соляных копей? Спор, который и стал тем самым первым камешком, что вызвал лавину епископской ненависти к Вайльбургу? Что ж, привилегия осталась за городом, и, учитывая понесенные им потери, надо признать, что никогда она не могла бы пригодиться больше, чем в эти тяжелые времена. Можно сказать, что многое должно было случиться, разыграться множество драм, произойти множество катастроф, чтобы все, по сути, осталось по-старому. На шахматной доске сменились некоторые фигуры, но я был уверен, что через несколько, от силы полтора десятка лет никто за пределами Вайльбурга и не вспомнит о том, что здесь творилось. Да и в самом Вайльбурге об этом несчастном знойном лете будут вспоминать главным образом из-за эпидемии кашлюхи и великого пожара, а не из-за противостояния между горожанами и епископом.

Ну вот, а что же с кашлюхой, спросите вы, любезные мои. Да ничего. Она свирепствовала, собрала смертельную жатву и куда-то исчезла, неведомо куда, и никто не знает, сгинула ли она навсегда или когда-нибудь к нам вернется. Трудно сказать, скольких граждан по всей Империи она унесла в вечность. Одни говорят, что несколько десятков тысяч, другие — что много больше ста тысяч, третьи и вовсе бают о миллионе. Но кто это сосчитает и кто досконально проверит? Да и кого это на самом деле волнует? Люди — словно сорняки. Они быстро разрастаются, а вырванные — отрастают еще быстрее. Они гибнут из-за войн, из-за убийств, от великой стужи и великого зноя, от старости и от голода, умирают в несчастных случаях и катастрофах… Так какая разница, сколько из них в этом безмерье повседневной смерти скончалось именно от кашлюхи? Что ж, была беда. Как и многие, что обрушивались на наш род до нее, и как многие, что обрушатся после. Нас ждут еще великие войны и великие эпидемии, наводнения, пожары, бури, великие землетрясения. Нас ждет без счета несчастий, трагедий и катастроф, так много, что невозможно будет запомнить, кто и когда, в какой из них лишился жизни. Конечно, те, кто потерял близких, быть может, будут помнить о кашлюхе несколько дольше, но большинство людей уже скоро забудет, свирепствовала ли эта хворь два года назад или пять, а через десять лет, если спросишь кого-нибудь о кашлюхе, он лишь нетерпеливо махнет рукой и скажет: «Сударь, да оставьте, кого это теперь волнует? Было и прошло. Кто ж теперь будет забивать себе голову тем, когда именно это было?».

Уверен, любезные мои, вы задаетесь вопросом, встретил ли я еще когда-нибудь прекрасную Кингу и увенчались ли прекрасным финалом все усилия, что я приложил ради нее. Что ж, уверен, что в ярмарочной байке мы бы увиделись еще как минимум раз, но уже в более сентиментальных обстоятельствах, чтобы на сей раз иметь возможность хорошо узнать друг друга, без тревожащего присутствия толпы кашляющих людей и без нависшего над нами зловещего рока смертельной эпидемии и неумолимой мести. Поэтому, дабы предвосхитить подобные догадки, скажу сразу: нет, я больше никогда не видел Кингу, хотя и получил от нее, или, вернее, из ее дома, два письма. В первом письме, таком сердечном и теплом, что каждое слово, казалось, естественным, непринужденным образом озарялось светом, она благодарила меня за спасение жизни и рассказывала, что произошло с тех пор, как я передал ее на попечение графа фон Берга. Граф оказался не только компаньоном, достойным доверия, но и, как она с удивлением писала, обращался с ней, словно с вельможной дамой. Что ж, мы ведь знаем, что почти в каждом человеке уживаются добро и зло, и даже создание, казалось бы, до основания испорченное, способно на благородный поступок. Может, даже не из-за того, что подумают о нем ближние, а потому, что, совершив праведное деяние, оно сможет само наслаждаться мыслью о собственной исключительности. Во всяком случае, фон Берг отвез Кингу в монастырь, где ей предстояло жить, и надменным тоном объявил матери-настоятельнице, что девушка — его кузина, и хоть и рождена вне брака, семью фон Бергов ее судьба интересует настолько, чтобы пристально следить, не причиняют ли ей какого вреда. Учитывая, что фамилия фон Бергов звучала (по крайней мере, в наших краях) словно колокольный звон, а сами фон Берги не славились ни снисходительностью, ни легким нравом, я представлял себе, что не могло быть лучшего способа обеспечить девушке уважительное обращение в монастыре.

Второе письмо я получил несколько месяцев спустя, и написано оно было настоятельницей, которая с печалью сообщала, что Кинга и две другие девушки умерли от кашлюхи. Хотя кашлюха чрезвычайно редко уносила молодых, здоровых и сильных людей, в этом случае случилось именно так. Я оцепенел, читая это письмо, и хотя уже раньше, видя, что послание из монастыря написано не рукой Кинги, ожидал дурных вестей, все же осознание того, что девушки, за жизнь которой я так отчаянно боролся, больше нет, ударило меня словно обухом. Кинга отошла быстро и спокойно, причастившись Святых Таин, и не слишком долго страдала, сообщала настоятельница, и по тону письма мне показалось, что она была искренне опечалена смертью своих подопечных.

Я сложил письмо пополам, потом еще раз пополам и еще раз пополам… пока наконец не швырнул его в огонь. Я прикрыл глаза и не мог избавиться от мысли, что, несмотря ни на что, именно я, и никто другой, виновен в этой смерти. Помните, любезные мои, как я рассказывал, что в Обезьяньем Дворце был миг, такой короткий миг доверия, близости и чувства, когда мы протянули друг к другу руки, сблизили лица, и наши губы уже вот-вот должны были соприкоснуться, но тут я отстранился? Теперь я думаю, что, поцелуй я тогда Кингу, быть может, она бы не умерла от кашлюхи. Если только безумный и гениальный аптекарь Баум был прав, то заражение герпесом на губах приводило к тому, что позже человек уже не болел кашлюхой. Если бы я тогда тем поцелуем хотя бы коснулся губ Кинги (а я ведь уверен, что одним касанием дело бы не кончилось!), может, девушка была бы жива и по сей день. Нашла бы хорошего мужа и родила ему прекрасных детей, которых воспитала бы людьми добрыми и сильными, как она сама. Все это могло бы случиться, если бы я только тогда ее поцеловал. Если бы воспользовался тем мимолетным, единственным в своем роде мгновением. А тем, что я устыдился, засомневался, счел, что ситуация неподходящая, — этим одним бездействием я изменил целый мир. Я убил ее, и убил детей, которые могли бы у нее быть, и убил детей этих детей. Я стер с лица земли частицу света…

Я откинулся на спинку стула, запрокинул голову и прикрыл глаза. Я знал, что ничто не вечно, что никакая скорбь и никакая боль не даются нам раз и навсегда. А значит, я знал и то, что рано или поздно лицо Кинги исчезнет из моего мысленного взора. Однако сейчас я отчетливо чувствовал, как девушка сжимает мои пальцы, и столь же отчетливо видел, как она смежает веки и как складывает губы для поцелуя. И теперь, в этот миг одинокого и печального воспоминания о мгновениях, застывших в прошлом, я мог думать лишь о том, что сегодня отдал бы все, чтобы тогда поцеловать ее…