Дневник времён заразы

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ СОВЕТНИК АРНОЛЬД ЦОЛЛЬ

Я спал, но даже сквозь сон услышал, как кто-то остановился у дверей моей комнаты, и тотчас же увидел, как опускается дверная ручка. Не успела дверь и приоткрыться, как я уже сидел на кровати со стилетом в руке, однако прежде, чем я разглядел моего раннего гостя, до меня донесся запах розовой помады для волос. Так пах только Людвиг Шон.

— Дорогой Людвиг, — промолвил я, — что стряслось? Ведь еще только светает! Что-нибудь с девицей? — я вдруг встревожился.

— Нет-нет. — Он вошел и закрыл за собой дверь. Присел на стул. — Вечно начеку, а? — Он покосился на стилет в моей руке.

— Я предпочту десять раз впустую схватиться за нож, чем не сделать этого в тот единственный раз, от которого будет зависеть моя жизнь.

— Весьма разумно.

— Что происходит?

— Началось.

Я кивнул.

— Кто?

— Советник Цолль, — ответил он.

— Какие обвинения?

— Ересь, поклонение дьяволу и сговор с демонами.

— Что ж, значит, война, — мрачно заключил я. — Хорошо. В таком случае, продиктуй Виттлеру решительный протест от имени Святой Официумии и вели отправить бумагу архидьякону. Мы категорически требуем передачи нам советника Цолля и всех отягчающих его вину улик, а также прекращения ведения следствия по его делу неуполномоченными на то лицами. Копию документа вели доставить бургомистру.

— Будет исполнено. — Он кивнул. Затем цыкнул зубом. — Почему Касси взялся именно за Цолля? Почему он? — спросил он.

Цолль был честным бюргером. Известным, конечно, пьяницей и распутником, но в то же время человеком порядочным. И он никогда не попадал не то что под подозрение, но даже и в тень подозрения в прегрешениях против нашей святой веры.

— По всей видимости, Касси узнал нечто, о чем мы не ведаем, — рискнул предположить я.

— Думаешь, Цолль и вправду совершил что-то дурное?

— Скорее нет. — Я покачал головой. — Но у Касси должны быть основания для первого обвинения. Он бы не позволил себе строить его на пустых выдумках. По крайней мере, не сейчас… — я на миг умолк. — А значит, его люди и впрямь разнюхали какую-то мерзость…

— Шлюхи! — вдруг воскликнул Людвиг таким тоном, словно крикнул: «Эврика!».

Я вопросительно на него взглянул.

— Все смазливые девки Вейльбурга без конца развлекают людей Касси и уже чуть ли не живут в Обезьяньем Дворце, — начал объяснять Шон. — Может, именно от них люди Касси и узнали о Цолле что-то компрометирующее?

И впрямь, попойки, оргии и щедрая плата могли сделать девок весьма и весьма разговорчивыми. И случайно или намеренно они могли проболтаться о чем-то, что и послужило крючком, на который теперь насадили советника Цолля.

— Возможно. — Я кивнул. — А наши документы? В них ничего нет?

— Я сразу же их изучил, — заверил Людвиг. — Цолль вне подозрений. Разве что у Гекмана в сейфе есть на него какие-то бумаги, но этого нам все равно не проверить.

Вскрытие сейфа начальника отдела Святого Официума и в самом деле было поступком, которого каждый из нас предпочел бы избежать. Тем более что мы могли не найти ничего по интересующей нас теме, но зато наткнуться на документы, знакомство с которыми сулило бы нам одним лишь неприятности.

— Где Касси держит Цолля? — спросил я.

— В городских подземельях, но под охраной его людей.

Я кивнул.

— Стало быть, наш архидьякон желает сохранить хотя бы видимость законности, раз уж не запер советника в подвалах Обезьяньего Дворца, — задумчиво произнес я.

— Если так, то почему? — спросил Шон.

— Потому что это знак для городского совета, Людвиг. Знак, что Касси прибыл исполнять свой долг и руководствуется законом, а не жаждой мести. А это означает, что князь-епископ готов к переговорам. Ведь именно в этом все и дело. В переговорах и пересмотре финансового соглашения.

— Думаешь, советники понимают это так же, как и ты?

— Думаю, что если даже и не понимают, то им это объяснят.

— А для нас это означает, — медленно проговорил Людвиг, — что если мы потребуем права допросить Цолля, то архидьякон нам не откажет.

— У нас есть не только такое право, но и прямая обязанность. И знаешь, что я тебе скажу, Людвиг? Я готов поспорить, что Касси не только не помешает нам исполнить этот долг, но и не станет чинить никаких препятствий. Ведь все это лишь игра на публику. Чем ему может повредить, что мы придем в подземелье поговорить с Цоллем? Подозреваю, он даже пригласит нас на допросы, дабы мы вместе постигали истину. — Последние три слова я произнес с нарочитой, помпезной иронией.

— Так что мы делаем?

— А то, что мы отправим еще одну бумагу, на сей раз с требованием допустить нас к советнику Цоллю для его допроса по существу предъявленных ему обвинений… — Я на миг замолчал, а затем поднял руку. — Хотя нет. Сделаем лучше. Мы извещаем Касси, что завтра в полдень служащие Святого Официума намерены допросить Цолля, и требуем, чтобы стража нас к нему пропустила.

— Весьма разумно, — согласился со мной Людвиг. — Я велю немедленно отправить письма.

Все случилось так, как я и предвидел: архидьякон ответил нам в высшей степени учтиво. С одной стороны, он сослался на папские грамоты, дозволявшие ему вести расследования преступлений против нашей святой веры (грамоты, которых, напомню, Святой Официум не признавал ни в малейшей детали, ни в целом), а с другой — заверил, что не имеет ничего против участия инквизиторов в следствии и допросах. Посему, как мы и заявляли, на следующий день после получения известия об аресте советника Цолля мы отправились на встречу с этим первым из схваченных горожан. А в том, что он будет не последним, можно было побиться об заклад. По пути на рыночную площадь мы увидели нечто совершенно новое для нашего города, а именно — Шествие Бичующихся.

— Подумать только, — пробормотал Шон и покачал головой. — Как же давно я не видел этих безумцев.

А стоит упомянуть, что когда-то, давным-давно, Шествия Бичующихся были вполне обыденным зрелищем на улицах наших городов. Шли эти странники на глазах у изумленной, перепуганной и завороженной толпы. Шли нагие или полунагие, изможденные голодом, жаждой, долгим путем и болью, но полные рвения вновь и вновь истязать себя и своих спутников. Шли израненные и окровавленные, с лицами, искаженными не только страданием, но и неким экстатическим восторгом от сопричастности к мучительному таинству. Они взывали: «Miserere mei, Deus», — хлеща розгами, плетьми, бичами и кнутами спины — свои или своих товарищей. И из-за этого столь частого у них возгласа наш простой люд, вечно падкий на шутки, насмешки и издевательства, прозвал сих бичующихся горемыками. Впрочем, учитывая их удручающее состояние, название это было на удивление метким.

Но, как я уже упоминал, любезные мои, те многочисленные и частые шествия остались в далеком прошлом, ибо бичующиеся не особо досаждали властям, покуда вбивали в кашу самих себя, но вызывали беспокойство, когда начинали вербовать в свои ряды мирных горожан и крестьян. К тому же, переходя из города в город, они требовали, чтобы их кормили, а не получая желаемого, с именем Божьим на устах брали сами. Зачастую дело не обходилось без краж, грабежей и поджогов, а это означало, что не обходилось и без драк, погромов и трупов. Бичующиеся также начали втягивать в свои процессии священников и монахов, причем отнюдь не с их согласия. Духовных лиц похищали, а затем полунагими тащили на веревках и яростно отделывали им спины плетьми. Святая Инквизиция, возможно, и была позабавлена подобным оборотом дел, но в союзе с церковной и светской властью была вынуждена наконец всерьез взяться за этих безумцев, чье несчастье заключалось в том, что врагов у них в мире было предостаточно, а вот могущественными покровителями они так и не обзавелись. Кончилось все тем, что большинство горемык вернулось по домам, привезя близким в гостинец не только вид исполосованных шрамами спин, но и рассказы об отдаленных провинциях Империи. А самые упорные, те, что и дальше желали буянить, были схвачены, осуждены и отправлены на работы в шахты, на лесоповал или на осушение болот. Надо полагать, участь эта была потяжелее, чем хлестать себя кнутом на улицах. Так и закончилась слава движения бичующихся, коих ученые мужи порой именовали флагеллантами, а чернь прозвала горемыками.

Случалось, однако, даже и в наши времена, что собиралась горстка людей, желавших возродить традицию истязания собственного тела на глазах у толпы, и снова в том или ином городе проходили марши подобных мучеников. Но народ наш уже дозрел до того, что таким шествиям не только не сочувствовал, не только не хотел жертвовать на их содержание, не только не молился вместе с ними, но громкими криками призывал бичующихся к еще большему остервенению, высмеивал и громко комментировал анатомические подробности их нагих тел. А порой из толпы выскакивал какой-нибудь прощелыга с дубинкой или кнутом, чтобы хорошенько приложить одного из горемык и тут же со смехом скрыться в гуще приятелей. Однако бичующимся удавалось снискать временное уважение, если они появлялись в месте, которое постигало бедствие, угрожавшее жизни и здоровью жителей. Тогда-то граждане нашей славной Империи внезапно становились не только более набожными, но и более склонными верить, что разгневанного Бога можно умилостивить страданием. Разумеется, всегда было лучше, когда жертву приносили другие, а самому достаточно было лишь помолиться во имя их самопожертвования.

Потому я ничуть не удивился, что сейчас над бичующимися никто не смеялся: одни прохожие останавливались в молчании и взирали на них с уважением, смешанным с ужасом, другие же преклоняли колени и молились. Какая-то тучная горожанка стояла, воздев руки к небу, и громко рыдала, и так горестно всхлипывала, словно это ее самое секли по широкой спине.

— Ну вот, пожалуйста, — молвил Людвиг. — Горемыки.

Заметьте, любезные мои, что эта ватага состояла исключительно из жителей Вейльбурга, ибо из-за карантина никакое шествие из-за пределов города, разумеется, не было бы пропущено за крепостные стены. Стало быть, у нас и проклюнулся этот окровавленный цветок. Что ж, как проклюнулся, так и увянет, загвоздка лишь в том, чтобы он прежде не натворил больших бед.

— Они идут от церкви к церкви, перед каждым храмом останавливаясь на несколько часов для молитвы, — объяснил нам Генрих. — Верят, что если обойдут все храмы в Вейльбурге, то чума отступит.

Я кивнул.

— А что они сделают, если, несмотря на их старания, чума вовсе не отступит? — спросил я.

Генрих пожал плечами.

— Полагаю, скоро мы узнаем ответ, — молвил он.

— Мы что-нибудь предпримем? — поинтересовался Людвиг.

Я покачал головой.

— Зачем? Покуда они ходят, молятся и бичуют сами себя, они не опасны. Уж лучше пусть так избавляются от своего рвения, чем как-то иначе.

— Какая красивая девушка, — вдруг вздохнул Генрих.

Я посмотрел в ту сторону, куда он указывал. И вправду, на краю процессии шла прелестная молодая женщина, окутанная, словно платьем, густыми темными волосами. Лицо ее застыло в выражении исступленного экстаза, а глаза были возведены к небу. Шедший за ней парень хлестал ее толстым ременным кнутом. То ли из жалости, то ли, как я предположил, от недостатка сил, он, к счастью для нее, делал это не слишком сильно и с довольно долгими промежутками между ударами. Сам он, должно быть, тоже ослаб, ибо следом за ним шагал здоровенный, мускулистый детина и с остервенением лупил его кнутом, как лавочник упрямого осла.

— Бедняжка, — вздохнул Генрих. — Зачем ей все это?

— Может, влюбилась в одного из бичующихся? Может, ее притащили сюда родители? А может, она просто полна благочестивого рвения и верит, что своей болью спасает мир? — сказал я.

— Так или иначе, я бы с радостью отстегал ее собственным бичом, — пробормотал Генрих и причмокнул губами. — И уж поверьте, пользы ей от этого было бы больше. Ну вы только поглядите, до чего же хороша… — добавил он на этот раз с неподдельной грустью в голосе.

— Бичом, — с насмешкой повторил Людвиг. — Скорее, прутиком.

Генрих одарил его тяжелым взглядом.

— Не говори, что не отделал бы такую милашку, — сказал он.

— «Отделал бы», «отстегал бы», — отчетливо и с ехидством повторил я его слова. — Не учтивее ли было бы сказать, что ты «вознесся бы с ней в край блаженства на крыльях Амура»?

— Или что твой «ясный таран с радостью ударил бы в ее нефритовые врата»? — добавил Людвиг, доказывая, что ему не чужда знаменитая книга «Триста ночей султана Алифа».

— Тоже верно. — Генрих серьезно кивнул. — А потом я бы ее как следует отделал.

Процессия бичующихся была не слишком велика, а потому мы не потратили много времени на её созерцание и в назначенный час прибыли к ратуше, в подземельях которой томился Цолль. Полагаю, бедняга никогда и не предполагал, что он — богатый и влиятельный советник — окажется не в зале заседаний (а может, даже и в кресле бургомистра!), а под прекрасным зданием ратуши, запертый в темнице. Признаюсь вам честно, любезные мои, видывал я казематы и похуже вайльбургских, здесь всё было не так уж и скверно. Разве не случалось раз, и два, и сотню раз, чтобы узника попросту сбрасывали в глубокую, прикрытую решеткой яму? И разве не случалось раз, и два, и сотню раз, чтобы в подвалах замка или ратуши набивалось столько осужденных, что спать они могли, лишь взгромоздившись друг на друга? А коль скоро городскому или замковому главе приходило в голову сострить и избавиться от злодеев, не утруждая себя судами, он просто переставал их кормить и поить, и те издыхали средь адских воплей, разрывая друг друга в клочья?

В вайльбургской тюрьме ни о чём подобном и речи не шло, а Цолля вдобавок поместили даже не в обычную камеру, а в комнатку, что обычно принадлежала, надо полагать, сторожу или стражнику. Во всяком случае, у нашего советника была там кровать с тюфяком и одеялом, табурет и даже таз с водой, и ведро для нечистот. Так что покамест большой беды с ним не приключилось, хотя я и догадывался, что он был одновременно и разгневан случившимся, и напуган мыслью о том, что может произойти дальше.

Спутников своих я оставил за дверью, впрочем, по предложению самого Людвига, который сказал:

— Кажется, Мордимер, вы с Цоллем неплохо ладили. Может, ему будет проще поговорить с тобой, если никто не станет вам мешать.

— Верное замечание, — ответил я. — В таком случае, останьтесь, сделайте милость, и приглядите, чтобы никто не пытался нас подслушивать.

Таким образом, я мог спокойно отправиться на беседу с советником. Не знаю, ждал ли Цолль меня или нет, но он даже не шелохнулся, когда я появился на пороге. Он сидел в углу камеры, мрачный, как грозовая туча, и лишь исподлобья взглянул на меня, когда я вошёл. На его лице, однако, не отразилось и тени облегчения или надежды, оно оставалось каменно-непроницаемым.

— Здравствуйте, господин Цолль, — произнёс я радушным тоном и закрыл за собой дверь. На табурет, стоявший у кровати, я поставил бутыль вина и две кружки. — Если вы голодны, я прикажу подать ужин, — объявил я.

Он с минуту разглядывал меня, а затем лишь тряхнул головой.

— У дверей вашей темницы стоят мои товарищи, и, как я разузнал, в этой комнате нет ни дыр, ни щелей, через которые можно было бы подслушивать. И всё же следует соблюдать осторожность. Если мы будем говорить не слишком громко, нас так или иначе никто не услышит.

— Мне нечего скрывать, — наконец произнёс он голосом таким же мрачным, как и его лицо.

Я скривил губы.

— Господин Цолль, вы даже не представляете, как много искусный следователь может извлечь из фраз, кажущихся совершенно невинными. Так что говорите, сделайте милость, вполголоса или шёпотом, если хотите себе помочь, а не навредить.

Он пожал плечами, но кивнул. Я наполнил нам кружки и подал одну Цоллю. Он многозначительно на меня посмотрел и не протянул руки.

— Вы с ума сошли? — спросил я. — Думаете, я пришел вас отравить?

Я вздохнул, покачал головой и залпом осушил свою кружку. Перевёл дух и налил себе ещё. Тогда Цолль вдруг усмехнулся и тоже опустошил свой сосуд.

— Ну-ну, долейте и мне, — сказал он. — Чтобы я не остался внакладе. А раз вы пришли не травить меня, то зачем?

— Если вкратце: чтобы вызволить вас из беды, — ответил я. — Хотя в нашем положении это будет совсем не просто.

Он долго молчал.

— А откуда вы знаете, что я не виновен?

— Понятия не имею, виновны вы или нет, и пока что меня это не особо занимает. Я знаю, что архидьякону не дозволено ни допрашивать вас, ни вести какое-либо следствие, вот только этого права я никак не могу добиться.

— Вас не заботит, призывал ли я дьявола и демонов? — Он широко раскрыл глаза.

— В данный момент не очень, — сказал я. — Об обвинениях против вас я составлю собственное мнение в надлежащее время. Но пока я знаю одно: архидьякона тоже не заботит, виновны вы или нет, — произнёс я тихо, но с нажимом. — Вы для него — тот кончик нити, потянув за который, он опутает весь город.

Цолль нахмурился.

— То есть, как бы… Ах, вы о том, чтобы я оговорил других советников, — сказал он.

— Именно, — подтвердил я. — Впрочем, архидьякон не станет убивать вас всех. Вы окажетесь в подземельях, а некоторых из вас для острастки подвергнут пыткам. Но вы нужны епископу, ведь кто-то же должен остаться, чтобы от имени города подписать выгодные для него бумаги, верно?

Он медленно кивнул.

— Ваша беда, господин Цолль, — продолжал я, — в том, что, по моим прикидкам, именно вы и должны стать тем самым устрашающим примером для остальных советников.

— Нехорошо, — только и пробормотал он.

— Да уж, нехорошо, — согласился я. — Ибо кажется, что ваша участь предрешена. Хотя я могу попытаться предпринять кое-что, дабы помешать планам епископа, но сперва я должен знать, о чём, чёрт возьми, вообще речь в вашем аресте? Ибо я не хочу узнать, что у них на вас есть, только во время допроса.

Он пожал плечами.

— Я что, похож на колдуна? — мрачно спросил он.

— У ремесленных цехов есть свои ритуалы, — заметил я. — Вы, конечно же, прекрасно знаете, что строители, бывало, замуровывали живых людей в стены или фундаменты зданий, дабы обеспечить новому строению благосклонность фортуны. Подобные деяния мы считаем колдовством и караем не как убийство, а как сговор против Бога.

— Да-да, а красильщики в первый день января топят новорожденного в чане с краской, чтобы обеспечить себе хороший год, — язвительно добавил он. — Всё это сказки, бредни и глупая, злая людская молва.

— Может, да, а может, и нет, — ответил я. — Когда-то подобные ритуалы вовсе не были редкостью, и у каждого цеха было то, что он предпочитал скрывать от инквизиторов. Так что мой вопрос таков: в вашем цеху практиковался какой-либо вид магии или нечто, что вы считали магией?

Он тяжело на меня посмотрел.

— Мы — добрые христиане, — отрезал он.

— Никаких старых ритуалов, даже самых, казалось бы, невинных? — допытывался я.

Он покачал головой.

— А вы сами? Ходили к гадалкам? К знахарям? К некромантам?

На сей раз он пожал плечами.

— Вы же знаете, что я за человек, — сказал он. — После тяжкого труда надобно как следует выпить и как следует позабавиться, таково моё, как это говорится… — Он щёлкнул пальцами.

— Кредо? — подсказал я.

— Точно. Кредо, — подтвердил он. — Такое вот оно. Все знают, что, когда я беру девку, или двух, или даже трёх, они уходят от меня с задницами, болящими так, словно они целый день скакали на лошади, да ещё и без седла. Но разве я их принуждаю к забавам? Сами напрашиваются!

Я мог ему верить. Он был могучим мужчиной в расцвете сил, к тому же богатым и со связями, а притом я слышал, что о его щедрости отзывались тепло. Вероятно, девицы, его посещавшие, не могли пожаловаться ни на недостаток развлечений, ни на недостаток подарков или наличных. Овцы.

— Вот именно. — Я поднял указательный палец. — Хорошо, что вы упомянули о девицах. Ибо до слуха моего дошел лишь обрывок разговора, но я услышал, что на ваш допрос должны привести неких женщин. Вы можете предположить, что это за женщины и с какой целью их будут допрашивать? Почему они должны свидетельствовать против вас? Если, конечно, я правильно понял тот, как я уже сказал, лишь обрывок разговора.

Долгое мгновение он молчал, я видел лишь, как он до хруста стиснул челюсти, так что на щеках заходили желваки.

— Ах вы, стервы гнусные, — наконец с яростью прорычал он. — Ах вы, шлюхи проклятые!

Я удовлетворенно кивнул.

— Ага. Стало быть, вы уже догадываетесь, что произошло, да?

Он грохнул кулаком по колену, а потом так сильно сцепил пальцы, что костяшки хрустнули почти так же громко, как если бы их выламывали из суставов.

— Догадываюсь, — ответил он. — Из всего, что я мог бы заподозрить, именно это я и подозреваю больше всего.

— Говорите же, сделайте милость, — попросил я.

— Но в этом нет никакой вины. — Он наклонился ко мне и теперь уже зашептал. — Клянусь вам, что то, что я делал, ни в чем не вредило ни Господу Богу, ни нашей вере, ни святой Церкви, ибо…

— Господин Цолль, — прервал я его, — если вы расскажете мне в точности, в мельчайших подробностях, что произошло, то мне будет легче оценить, было ли ваше поведение вредоносным или нет. Или можно ли его счесть таковым, если кто-то к вам неблагосклонен.

Он вздохнул.

— Расскажу вам, конечно, расскажу, — произнес он. — Люди и не такое вытворяют, так что мне даже стыдиться нечего. У меня есть деньги и есть фантазия, так что я могу себе позволить…

— Господин советник, перейдем к делу, ибо время наше утекает с бешеной скоростью, — снова прервал я его.

— У меня за домом есть сад, окруженный стеной, — сказал он. — Там растут прекрасные старые деревья. — Он на миг умолк и прикрыл глаза, словно было важно вызвать образ этого сада перед внутренним взором.

Я терпеливо ждал.

— У меня там есть небольшой пруд, — продолжал он. — И фонтан, и греческие статуи. — Он вздохнул. — Иногда я приглашаю знакомых девиц в этот сад, чтобы они, одетые лишь в короткие туники, резвились и плескались, словно русалки или нимфы… — говорил он уже совсем приглушенным голосом.

— Прекрасная, невинная фантазия, — похвалил я радушным тоном, хотя, разумеется, знал, что дальнейший рассказ, может, и будет прекрасен, но уж точно не невинен.

— Много вина, песни. — Он опустил голову, но я видел, как под усами скользнула легкая улыбка. — Так, веселое развлечение, особенно когда тепло и солнышко пригревает.

— А когда холодно? Или когда идет дождь?

— У меня в доме есть купальня, устроенная в греческом стиле, — сказал он.

Подумать только! Так, значит, передо мной был состоятельный мясник и влиятельный горожанин, который к тому же был ценителем античной культуры. Приятно было осознавать, что человек, достигший материальных высот, начинает испытывать все более утонченные духовные потребности. Кто знает, быть может, вскоре он вместе с друзьями, картинно набросив на плечо тунику, станет горячо рассуждать о различиях между Платоном и Аристотелем? Пока что, правда, его потребности были несколько менее изысканными, но все ведь приходит со временем. Беда лишь в том, что этого самого времени у Цолля могло остаться совсем мало. Стрелки на часах его жизни опасно приблизились к полуночи, и я не знал, надолго ли смогу их остановить и сумею ли когда-нибудь повернуть вспять.

— Продолжайте, господин советник, — попросил я. — Прошу простить, что прервал вас, и поведайте мне, сделайте милость, какую роль вы исполняли в этих представлениях, ибо, как я полагаю, она не сводилась к роли пассивного зрителя…

— Да уж, не сводилась, — мрачно согласился он со мной. Затем наконец поднял на меня взгляд. — Клянусь мечом Господним, молю вас, поверьте, что в этом нет ничего дурного, ничего демонического или магического, — заговорил он быстро. — Лишь легкомысленная забава по образу и подобию живописных шедевров, существование коих отнюдь не оскорбляет нашей святой веры. Разве наши, христианские, художники не являют нам сцены не только исторические или библейские, но и взятые из греческой и римской мифологии? Признайте, мастер Маддердин, что это так. — Он сложил ладони.

— Охотно признаю вашу правоту, — сказал я. — Хотя я все еще не понимаю, к чему мы клоним…

— Я тоже переодеваюсь в этом нашем театре, — наконец выдавил он из себя.

Ну да, разумеется. Я бы мог уже сейчас поставить сто крон на то, что знаю, кем именно он наряжается. Но я, конечно, должен был спросить, дабы он подтвердил это собственными словами.

— Чью роль вы играете, господин Цолль? — Я старался, чтобы мой голос был тихим и спокойным.

— Клянусь мечом Господним, это не то, что могло бы показаться. — На этот раз он схватил меня за руки. Хватка у него была поистине сильная, а сейчас еще и усиленная нервным напряжением.

Я схватил его за загривок и притянул его голову так, что его ухо оказалось прямо у моих губ.

— Вы переодеваетесь сатиром, господин Цолль, это же ясно: раз в вашей фантазии есть прекрасные нимфы, то должен быть и сатир. Какой наряд вы тогда надеваете? Меховые штаны и куртку?

Он громко сглотнул.

— В этом нет нужды, — ответил он сдавленным голосом. — Ибо я сам по себе, знаете ли, весьма волосат. Девицы говорят, что в моей груди они могут утопить пальцы, как в ковре, — добавил он чуть более веселым тоном.

Я так стиснул ему шею, что он удивленно охнул, ибо мне не понравилось, что к нему возвращается хорошее настроение. В том положении, в котором мы оказались, не было ничего радостного.

— Так что тогда? — спросил я.

— Башмаки на котурнах. — Он вздохнул. — Чтобы были похожи на копыта.

— Дальше.

— Пояс с небольшим хвостом сзади.

— И?

— Но клянусь вам, что…

— Рога, верно? — прошипел я.

— Да, рога, — прошептал он обреченно. — Особая сбруя с козлиными рогами.

Я отпустил его и отстранился на расстояние вытянутой руки.

— Вы влипли в серьезные неприятности, — заключил я.

— Но я же клянусь вам, что ничего…

Я резко поднял руку, заставляя его замолчать.

— Неважно, каковы были ваши намерения, и неважно, какие цели вы преследовали. Важно, как они будут истолкованы. Я могу поверить вашим заверениям, что это всего лишь забава в «живые картины», но архидьякон не поверит, ибо, во-первых, не захочет, а во-вторых, поверить ему будет невыгодно.

Еще в Древнем Риме были известны подобные переодевания. И не только во время пиров или игр в «живые картины», но и, к примеру, по случаю таких празднеств, как Луперкалии. В их дни юноши, одетые в козлиные шкуры, нападали на прохожих и били их ремнями, сделанными из шкур жертвенных животных. И хотя многие христиане видели в этом поклонение дьяволу, в Святом Официуме мы осмеливались полагать, что мальчишкам больше хотелось побуянить, а если повезет, то и поймать какую-нибудь девицу и подшутить над ней в козлином наряде, а благодаря маскараду остаться неузнанным в случае расследования.

— Что делать? Что же делать? — Он смотрел на меня так, словно верил, что я вот-вот измыслю некий чудесный способ, чтобы всё вернулось на круги своя. — Вытащите меня из этой передряги, и вы до конца своих дней не забудете моей щедрости, — горячо пообещал он.

— Тс-с-с, — остановил я его. — Об этом и речи быть не может. Мешок с золотом не только не вытащит вас из этой трясины, но и утянет еще глубже. Вы думаете, что посулили обвинителям, как не долю в вашем конфискованном имуществе?

Я на миг задумался.

— Где ваш наряд сатира?

— В сундуке в спальне, — глухо ответил он.

Я кивнул.

— Значит, люди архидьякона нашли его во время обыска, — произнёс я. — Ибо они хоть и болваны, но не стоит обольщаться, будто настолько, чтобы не заглянуть в сундук. Наряд станет подтверждением женских показаний. Ага, и что же вы там делали с этими девицами?

— Ну, как что? — удивился он.

— Помимо плотских утех, — ответил я. — Происходило ли что-то еще?

— Нет, ничего не происходило. Только шлёп-шлёп… — Он бессознательно несколько раз ударил кулаком по раскрытой ладони.

— Шлёп-шлёп, — повторил я. — Архидьякон вам сейчас устроит такое «шлёп-шлёп», что костей не соберёте. Ну хорошо. Кто знал о ваших затеях?

Он пожал плечами.

— Никто.

— Вы никого не приглашали?

— Нет. — Он покачал головой. — Зачем? Девицам меня одного вполне хватало, да и я бы не хотел видеть, как кто-то другой их ублажает…

— Но ведь это шлюхи. Каждый день их ублажает кто-то другой.

Он пожал плечами.

— Но не у меня на глазах, — ответил он.

Что ж, в этом и впрямь была своя логика.

— А слуги? — спросил я.

— Я давал им выходной.

— Значит, донесли сами девицы, — заключил я. — Вы издевались над ними? Били? Не заплатили? Почему они хотят вас утопить?

Он возмутился так бурно и естественно, что трудно было не поверить в искренность этого негодования.

— Что вы, мастер Маддердин! — воскликнул он. — Вы ведь ходите в тот же бордель, что и я. Хоть одна из девок на меня когда-нибудь жаловалась? Бьюсь об заклад, что нет…

Это, конечно, ни о чём не говорило. Я знал многих, кто на людях вёл себя безупречно, а когда оказывался вне поля зрения, из него вылезал монстр, и он измывался над самыми близкими. Над слугами, над женой или детьми, порой над старыми родителями… В данном случае, однако, я был склонен верить, что Цолль и вправду не сделал ничего дурного. Но это вовсе не означало, что он не обманул чьих-то надежд.

— Вы обещали что-то, чего потом не исполнили? — спросил я.

Он пренебрежительно фыркнул.

— Знаете, почему я никогда ничего не обещаю женщинам?

— Не знаю, но уверен, что сейчас узнаю, — ответил я.

— А потому, что если я не сдержу обещания, то будут обиды, слёзы, а может, и неприязнь. А если сдержу, то это будет воспринято как должное и очевидное. Поэтому лучше ничего не обещать, а если ты в добром расположении духа, то удивить девушку сюрпризом. Пообещайте бриллиантовое кольцо, а подарите жемчужное — и вызовете разочарование, слёзы и гнев. Не обещайте ничего и сразу подарите жемчужное кольцо — и дождётесь искренней радостной благодарности.

— Видно, что вашими устами говорит опытный практик, — похвалил я его и подумал, что и впрямь, хуже всего — обманутые надежды. Вот только порой для них и обещаний не нужно. Порой они могут просто родиться в чьём-то воображении.

— Не намекала ли какая-нибудь из этих девиц, что рассчитывает на нечто большее, чем ублажение русалки сатиром? — спросил я.

Он медленно кивнул.

— Я думал, это просто болтовня, — произнёс он после паузы.

— Ага. А что именно это была за болтовня?

— Что она могла бы заботиться обо мне и о доме. Что мужчине нужна женщина на каждый день, чтобы о нём хлопотала, что этот дом требует женской руки. И всё в таком духе. Сплошной вздор.

— Вы её высмеяли?

Он покачал головой.

— Нет. Зачем? Она была довольно мила. Зачем мне было обижать её насмешками? Разве вы не знаете, что женщины выказывают большую преданность и огромное желание угодить, когда вы с ними учтивы?

— Так как же вы ей отвечали, если вообще отвечали?

— Да вроде никак, — ответил он, подумав. — Пусть себе девушка болтает, что ей слюна на язык принесёт, а если не хотите её больше слушать, то начните её целовать, скажите, что она прекрасна, и дайте ей сладкого вина. Это всегда помогает от женской болтовни.

Я едва заметно улыбнулся, ибо по собственному опыту знал, что на самом деле этот способ помогает далеко не всегда. А быть может, порой и лучше было относиться к женской болтовне как к звукам природы, словно к шуму моря или порывам ветра за окном. Иногда лишь улыбнуться, иногда поддакнуть, но на самом деле мыслями унестись в свой собственный мир.

— Вы всегда приглашали одних и тех же девушек?

— Всего их было шесть, — ответил он. — Но за один раз — не больше трёх, — добавил он. — Потому что, видите ли, даже в постели следует избегать излишней толчеи. С четырьмя уже даже не очень-то и знаешь, что делать, а с тремя как-то всё можно уладить.

— Что ж, практика — залог мастерства. Как звали ту, что была к вам особенно расположена?

— Её зовут Финка, — ответил он. — Гладкая Финка.

— Финка, — повторил я. — Почему Финка?

— Рудольфина, — со смехом ответил он. — Ну и имечко ей дали, не диво, что она предпочитает, чтобы её звали Финкой.

Милсдарь Цолль, как видно, возвращал себе доброе расположение духа при воспоминаниях о проделках со шлюхами. Что ж, я решил пока его не укорять. Пусть смеётся, лишь бы соображал здраво. Может, оно и к лучшему, что он не погрузился в какой-нибудь беспамятный ступор, вызванный чувством отчаяния и безнадёжности?

— А почему гладкая? — допытывался я.

Он снова рассмеялся.

— Потому что начисто бреет волосы по всему телу, — ответил он. — Ну, кроме головы, разумеется, — тотчас же оговорился он. — Но там, сами знаете где… — Он многозначительно поднял палец. — Она гладкая, как подушечка пальца.

— Ах вот как, — промолвил я. — Странный обычай. Бесстыдный. Хотя, скажу я вам, он был известен ещё в римские времена, когда волосы на теле считались отвратительными, а тех, кто от них не избавлялся, почитали за обыкновенных простаков, варваров и мужланов.

Он бросил на меня тяжелый взгляд, и я тотчас же вспомнил, что он говорил о себе и о том, что для забав в сатира ему даже не приходилось надевать меховую куртку.

— Времена меняются, разумеется, — быстро добавил я. — Мода и обычаи тоже.

— Выбритый мужчина выглядел бы как блудница, приготовленная для утех содомитов, — язвительно заявил Цолль.

Я поднял руку.

— Довольно, господин советник, о нравах и моде. Самое главное, что я уже знаю, чего ожидать на вашем допросе.

Он беспокойно заёрзал.

— Меня будут пытать?

Я покачал головой.

— Я не могу сейчас ответить на этот вопрос, — сказал я. — Я постараюсь не допустить столь несчастливого оборота дел, но ничего не могу вам гарантировать.

Он тяжело вздохнул и сжал руки в кулаки.

— Что мне делать?

— Всё отрицать, — решительно ответил я. — Да, признаться в знакомстве с девицами, признаться в проделках с ними, но ни в коем случае не признаваться в переодевании сатиром.

— А как же наряд, который они нашли в сундуке? — мрачно уточнил он.

— Чёртовы рога, — проворчал я. — Если бы они не были соединены со сбруей, вы бы сказали, что это рога единорога, которыми вы проверяете, не отравлены ли ваши напитки и яства.

— А это правда? — заинтересовался он.

— Что люди его используют — правда. Что он хоть в чём-то помогает — вздор.

— Так что же мне делать?

Я на мгновение задумался.

— Вы скажете, что это часть костюма дьявола, в котором вы должны были выступить в вертепе, готовящемся вашим цехом, а я позабочусь о том, чтобы ваши товарищи в случае чего подтвердили эту информацию.

Он уставился на меня широко раскрытыми глазами.

— В вертепе? — с изумлением спросил он.

— А почему бы и нет? — Я пожал плечами. — В Кобленце каждый год устраивают вертепы, и не с куклами, а с живыми людьми, шествующими по улицам. Есть там и святое семейство, и три короля, и ангелы, и пастухи, но есть также и дьяволы, и царь Ирод.

— Я бы предпочёл играть Святого Иосифа, — нахмурившись, сказал он.

Я наклонился к нему.

— С рогами и копытами? — спросил я.

Он вздрогнул.

— Мне поверят?

— Конечно же, нет, — фыркнул я. — Нам ведь не нужно, чтобы вам кто-то поверил. Речь лишь о том, чтобы затянуть допрос как можно дольше и попытаться не допустить дознания с применением инструментов.

— Попытаться, — с ехидством повторил он моё слово.

Я развёл руками.

— Я сделаю всё, что в моих силах, чтобы вас не пытали, — пообещал я. — Но в случае, если мне это не удастся, просто сцепите зубы и терпите.

— Сцепите зубы, — прорычал он. — Легко вам советовать, ведь не ваше тело будут рвать раскалёнными клещами.

— Люди и не такое выдерживают, — утешил я его. — И вовсе не на пытках. Знаете ли вы, что медики на поле брани отпиливают раненым изувеченные конечности, дабы гниль не заразила всё тело? И солдаты как-то терпеливо сносят подобную операцию, ибо так сильна в них воля к жизни и выживанию. Так что и вы справитесь, если дойдёт до дела.

Он выслушал мою тираду с выражением лица, свидетельствовавшим о полном непонимании приведённых мною аргументов. По опыту я знал, что пытки действительно можно выдержать и не признать вины. Разумеется, до поры до времени. Но в нашем случае именно время было важнее всего. Кроме того, человеку нужно давать надежду. Если он верит в спасение, в освобождение, он способен вынести больше. Поэтому первое, что делали инквизиторы, приступая к допросу, — это убивали в обвиняемом всякую надежду на благополучный исход дела в ближайшем и отдалённом будущем, если тот не признает вины. И рисовали перед ним приятные картины, которые станут явью после того, как он проявит раскаяние. Что ж, если первое было правдой, то второе было, разумеется, лишь эффективной техникой допроса. Хотя, по сути, можно счесть, что отсутствие пыток — тоже вполне приятная перспектива для человека, которого истязают уже много дней. И действительно, обвиняемых, признавших вину, больше не пытали. Да и зачем?

— Если дойдёт до худшего, я также постараюсь, чтобы строго соблюдались процедуры, согласно которым допрашиваемого дозволено подвергать мучениям не дольше часа в день.

— Ну, утешили, — пробурчал он.

Затем он испытующе на меня посмотрел.

— А вы сами придерживаетесь этих процедур?

— Конечно же, нет, — ответил я. — Ибо эта теория лишь усложняет практику допроса. Но в вашем случае я заставлю архидьякона — подчеркиваю: если вообще дойдёт до худшего — соблюдать процедуры до последней буквы.

После этого мы попрощались, ибо добавить было нечего, а я не мог ни особо утешить Цолля, ни обещать ему что-либо наверняка. Я лишь надеялся, что этот сильный, как бык, мужчина выдержит пытки, или, по крайней мере, выдержит их какое-то время. Хотя, скажу я вам, любезные мои, по своему инквизиторскому опыту я знал, что порой несокрушимым духом и железной закалкой щеголяли узники, за которых никто не дал бы и медного гроша, а самые отпетые, самые, казалось бы, твёрдые негодяи начинали горько плакать и отчаиваться, едва им показывали инструменты. Я надеялся, что советник Цолль не принадлежит к этому второму сорту людей, и я также надеялся, что сумею вытащить его из беды. А если дойдёт до худшего, что ж… тогда лучше, чтобы он умер, чем начал давать показания, порочащие других достопочтенных горожан.

Посетив Цолля и доложив товарищам о том, что я услышал (Людвиг аж за голову схватился, когда услышал о наряде сатира, а Генрих сплюнул в сторону и мрачно изрёк: «Ну, теперь ему конец»), я решил, что пора хоть немного скрасить этот пока что безрадостный день, и надумал зайти к своей любовнице. Я заблаговременно послал к ней слугу, чтобы она меня ожидала. Моя прелестная, весёлая вдовушка любила порой меня удивлять, так что на сей раз она открыла мне дверь в собольей шубе, доходившей до самых щиколоток. Её лебединая шея тонула в пышном воротнике, а крохотные ладони прятались в широких рукавах. И хотя она походила на карлика, нацепившего на себя наряд великана, надобно признать, что это был карлик, полный изящества и источающий девичье очарование. А поскольку ступни её были босы, я догадался, что под шубой она, вероятнее всего, совершенно нагая. Впрочем, учитывая царившие зной и жару, она, надо полагать, и сама желала поскорее сбросить с себя это одеяние. Однако сперва она завертелась волчком, и шуба вместе с ней описала круг, и лишь затем она ловким движением сбросила наряд на пол, представ в ослепительной белизне своего тела, подобно Афродите, рождённой, однако, не из средиземноморской раковины, а из восточных соболей. Я подхватил её на руки, чтобы отнести в спальню, но она крепко обвила меня руками.

— Нет-нет, здесь! — настойчиво воскликнула она.

— А Каська? — спросил я, подумав о служанке, ибо у меня не было ни малейшего желания, чтобы какая-то кашляющая девка глазела на наши забавы.

— А, она умерла два дня назад, — беззаботно ответила моя любовница. — Вчера её забрали, и мне ещё пришлось платить за перевозку и похороны, наказание Господне…

Она обвила меня ногами, левой рукой сжимала мою шею, а правой поспешно возилась с моей пряжкой.

— И где я теперь найду прислугу? — дышала она мне прямо в ухо. — Ну же, отстёгивайся! — прошипела она, но не мне, а пряжке, с которой не могла совладать.

Я помог ей, и тогда она навалилась на меня и сжала бёдрами ещё сильнее.

— Ну вот, мишка в пещере, — с довольством объявила она и качнула бёдрами.

Я сжал её за ягодицы.

— Медведище, — поправил я её. — И не в пещере, а всего лишь в норке.

Она хихикнула.

— Так шевелись же, медведь, — приказала она. — Только никуда не спеши.

Прежде чем нам снова представился случай для беседы, прошло столько времени, за которое столько всего произошло, что мы оба, полагаю, были более чем довольны случившимся. Мы лежали на полу, потные, уставшие, на расстеленной собольей шубе. Моя любовница с трудом дышала. Наконец она встряхнулась, откинула волосы со лба и, оперевшись на локоть, посмотрела мне прямо в лицо.

— Скажи-ка мне, что за девица с тобой живёт? — спросила она холодным тоном.

Ну вот, пожалуйста. Стало быть, несмотря на то что жители города были поглощены в основном эпидемией и прибытием свиты архидьякона, они всё же нашли достаточно времени, чтобы посплетничать о том, чем занимается ваш покорный и смиренный слуга. А сплетни, надо полагать, были жирными, ибо тон голоса моей спутницы не оставлял и тени сомнения в том, насколько ей по душе присутствие молодой и красивой девушки в стенах Инквизиториума.

— Говорят, она тощая и груди у неё совсем нет, — со злобным пренебрежением добавила моя любовница. — А ты ведь таких не любишь, правда?

— Эта девушка не живёт со мной, — я сделал сильное ударение на двух последних словах. — Она лишь находится под защитой Инквизиции.

— Ага, я уж представляю себе, как ты её защищаешь. Она хоть хороша? Даёт тебе лучше и больше, чем я?

— Помилуй. — Я сложил ладони. — Клянусь, я до неё даже не дотронулся.

Не знаю, поверила ли она мне, но я решил незамедлительно применить мудрые советы Цолля. А поскольку под рукой у меня не было бокала со сладким вином, я просто приник губами к её ушку и прошептал:

— Ты так прекрасна, что только глупец возжелал бы другую!

И вот, пожалуйста: помогло. Это, правда, вынудило меня к скорому участию в дальнейших объятиях на собольей шубе, но зато к теме девушки, живущей в конторе Инквизиции, мы больше не возвращались. Надо признать, всё же неглуп был этот советник Цолль, и методы его мне пригодились.