Дневник времён заразы

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ ЖЕРТВЫ И ПАЛАЧИ

Старый сторож лежал сразу за приоткрытой дверью с раскроенным горлом, его волосы утопали в крови, что растеклась вокруг головы обширной лужей. Мне не нужно было ни прикасаться к нему, ни разглядывать его ближе, чтобы понять — человек мертв. Люди, получившие такие раны, попросту не выживают, если они обычные смертные, а не демоны из адской бездны. Я был почти уверен, что нападавших в доме уже нет, ибо, как я уже упоминал, вошел через незапертую дверь. Понятно, что если бы они убили сторожа и прошли дальше, вглубь аптеки, то задвинули бы засов, дабы не подвергать себя риску нежданного визита — именно такого, какой я сейчас и нанес. Разве что они были идиотами. Знал я и то, что их ничто не спугнуло, и они не сбежали сразу после убийства старика, ибо на полу виднелись кровавые, хоть и нечеткие, отпечатки подошв, ведущие из сеней в комнату. А потому я предполагал, что убийцы уже сделали то, что должны были, и покинули дом, оставив за собой трупы… Ну да. Трупы или труп? Быть может, Бауму несказанно повезло, и его как раз не было дома, когда нападавшие ворвались в аптеку? Увы, я бы не дал за это и ломаного гроша.

Опытный убийца не оставляет раненую жертву, даже если та кажется бездыханной, и он нанес ей несколько ударов в туловище. Опытный убийца, чтобы убедиться, что работа сделана хорошо, перерезает человеку горло, как это и сделали с несчастным сторожем. В крайнем случае, если он очень зол и хочет дать волю своей ярости, он может разбить жертве голову тяжелым предметом. И для этого не требуется какого-то изощренного орудия убийства; я знал одного купца, который размозжил череп своему компаньону мраморным пресс-папье. Но перерезанное горло — способ все же более надежный, а главное, быстрый и не требующий особых навыков. Я знал одну девушку, которая перерезала горло своему спящему отцу. И хотя она была хрупкой и слабой, а он — могучим и сильным, она проделала это без особого труда. А удалось ей это по двум причинам: во-первых, она сделала это острым ножом, а во-вторых, в ней было очень много уверенности. Вопрос был в другом: имел ли я здесь и сейчас дело с профессионалами?

Я вошел в главное помещение аптеки — туда, где продавали лекарства, и где на стеллажах, уходящих под самый потолок, громоздились банки и баночки, коробки и коробочки, склянки и скляночки, бутыли и бутылочки. И тут я услышал стон, доносившийся сверху, со второго этажа. Он был не слишком громким, но достаточно отчетливым, чтобы я тотчас понял — это не обман слуха, а подлинный знак страдания. Я взбежал по лестнице и, идя на уже более различимый стон, открыл дверь в одну из комнаток. На полу, в луже крови, подперев голову о ножку шкафчика, лежал мастер Баум. Я присел рядом с ним на корточки и взял его за руку.

— Гвозди мне в раны, мастер Баум, ну и отделали же вас, — сказал я с сочувствием. — Ничего, пройдет немного времени, и выкарабкаетесь.

Аптекарь с трудом улыбнулся.

— Я, может, и не лекарь, но в медицине разбираюсь достаточно, чтобы знать — из этого я уже не выкарабкаюсь, — тихо возразил он слабым голосом.

— Выкарабкаетесь, выкарабкаетесь, — заверил я его со всей искренностью, на какую только был способен. — Главное — не падать духом.

Он положил свою ладонь на мою.

— У меня кровотечение в легкие и в желудок, — произнес он. — Времени у меня осталось немного.

— Позвольте, я проверю, — сказал я. — Слишком это серьезные дела, Йонатан, чтобы я полагался лишь на ваше суждение.

Он слабо улыбнулся.

— Я бы многое отдал за то, чтобы ошибаться, но, уверяю вас, я не ошибаюсь, — с грустью ответил он.

Я осторожно разрезал его одежду, чтобы осмотреть рану и попытаться остановить кровотечение, но когда я внимательно рассмотрел повреждения, то понял, что, по моим лучшим знаниям, Баум, к сожалению, поставил и верный диагноз, и верный прогноз на будущее.

— Кто это с вами сделал? Вы их видели? — спросил я. — Вы их опознали? — тут же поправился я.

Он покачал головой.

— У них на головах были мешки с прорезями для глаз, — прошептал он. — Их было трое.

«Значит, они не собирались его убивать», — подумал я. Они полагали, что аптекарь выживет, и не хотели, чтобы он когда-нибудь узнал их в лицо. Но, по-видимому, дело вышло из-под контроля. Всякий, кто часто сталкивается с насилием, прекрасно знает, что многие убийства не спланированы, а являются лишь результатом вспыльчивости или неосторожности.

— Я ранил одного в руку, — сказал Баум и, не двигая головой, поискал что-то взглядом на полу.

Под его предплечьем я увидел кинжал, почти полностью скрытый пышным рукавом камзола. Я осторожно извлек оружие. Длинное лезвие, сужающееся к острию, словно лист акации, было испачкано кровью. Так может, в этом и крылась причина смертельной раны аптекаря? Может, удар, нанесенный этим самым кинжалом, так разъярил нападавшего, что тот ударил вслепую, нанеся смертельную рану, которую наносить вовсе не хотел и не собирался?

— Мастер Маддердин, все мои записи, рукописи, описания экспериментов… — Он прикрыл глаза, ибо произнесение даже нескольких слов сильно его утомляло. — Отдайте их, умоляю вас, моему брату, Корнелиусу. Это самое важное, что есть в моей жизни. Годы моей работы…

Я не стал уверять его, что он сам все передаст брату, потому что мы оба знали — он уже ничего никому не отдаст и никаких визитов не дождется.

— Где вы спрятали эти записи?

— В потайном ящике в письменном столе, здесь, на втором этаже. — Он слабо улыбнулся. — Вы ведь инквизитор, вы найдете.

Это правда, инквизиторов обучали находить всевозможные тайники, ибо мы были любопытны к миру и людям, а более всего нас интересовало то, что ближние наши старались скрыть. Так что я не сомневался, что справлюсь с поиском тайника Баума.

— И никого не впускайте в лабораторию в подвале. — Он прикрыл глаза. — Это опасно. Пусть брат войдет туда первым. Он будет знать, что к чему.

Что ж, лаборатории аптекарей или алхимиков (а случалось, что одно шло рука об руку с другим) часто могли стать смертельной ловушкой для непрошеных гостей, особенно для тех, кто не знал, что скрывается в скляночках, ретортах и бутылочках, да к тому же был настолько глуп, чтобы смешать незнакомые ингредиенты или, не дай Бог, попробовать их.

— Мы опечатаем ваш дом, — пообещал я. — Ваш брат застанет все в наилучшем порядке.

Он сжал мою руку, но слабым было теперь это рукопожатие.

— Мы ведь собирались еще не раз повеселиться вместе в борделе, — сказал он с грустью. — Жаль, что из этого уже ничего не выйдет…

Он мучительно кашлянул, и изо рта его более обильной струйкой потекла кровь.

— Эх, не жалейте, — легкомысленно бросил я. — Подумайте лучше, что уже сегодня будете сидеть за одним столом с самим Господом Всемогущим, и слава Его снизойдет на вас и осветит вам вечность. Замолвите, если будет на то ваша милость, доброе слово нашему Господу и обо мне.

— Не знаю, был ли я хорошим человеком, — слабо вымолвил он, и в глазах его показались слезы.

— А вы искренне раскаиваетесь в совершенных грехах? — спросил я.

— Раскаиваюсь, — ответил он, уже плача. — Очень раскаиваюсь.

Я положил ему руку на лоб.

— Тогда я, властью, данной мне нашей святой Церковью, дарую тебе прощение, — торжественно произнес я. — И уверяю, что на самый справедливый Суд Господень ты отправишься в мире.

Он прикрыл глаза. На его лице отразилось облегчение, а на губах появилась слабая улыбка.

— Останьтесь со мной до конца, — попросил он.

— Я никуда не собираюсь, — ответил я.

— Расскажите мне что-нибудь… перед сном.

— Знаете историю о Семи Великих Римлянах? — спросил я. — Наверняка вы когда-нибудь слышали одну из ее версий, не так ли? Но я расскажу вам столько, сколько знаю сам, может, вам понравится.

Он слабо кивнул в знак согласия.

— Случилось так, что в триста тридцать третьем году от Рождества Господа Нашего Иисуса Христа и триста лет спустя после взятия Рима Армией Божьей, Священной Римской империей правил слабый и неумелый император Гонорий, — начал я. — Во времена его правления шла великая война с персами…

Баум лежал с закрытыми глазами, лишь едва заметно дыша, а из уголка его рта стекала кровь. Я взял его руку в обе свои и продолжал рассказывать.

— В Рим вернулся овеянный воинской славой трибун Децим Кассий, который и станет героем нашего повествования, — говорил я. — Однако оказалось, что в Риме его ждут не слава и не награды, а отданный при императорском дворе приказ принять участие в самоубийственной миссии. Ему было велено вместе с горсткой ветеранов и соратников, с людьми, которых позже в преданиях и легендах назовут Семью Великими Римлянами, отправиться далеко за пределы Империи, вглубь враждебных и необъятных пущ Западной Германии…

Я передвинул пальцы на запястье аптекаря и уже не мог нащупать пульс. Тогда я умолк, наклонился над Баумом и сперва приложил пальцы к его шее, а затем ухо — ко рту лежащего. И когда я не нащупал ни пульса, ни дыхания, мне стало ясно, что добрый аптекарь отошел во славу Господа. Что ж, теперь он познавал тайны, над разгадкой которых бились теологи, теперь он открывал великую книгу, страницы которой были сокрыты от всех живущих.

— И конец есть начало и новая надежда, — торжественно произнес я, закрыл ему веки и встал.

Что ж, теперь пришло время, чтобы скорбь уступила место праведной мести во имя справедливости. А это была задача, для которой мы, инквизиторы, как ни крути, и были созданы.

На улицах любого города нашей благословенной Империи так и кишит всяческим сбродом обоих полов (а может, и не только обоих, ибо кто их разберет в наши-то безумные времена!). Молодыми, старыми и такими, что и возраста их не определишь. Короче говоря, промышляют они непростым ремеслом — выжить со дня на день. В Вейльбурге в эти тяжкие дни их словно поубавилось: одних уже придушила кашлюха, а иные отлеживались по закоулкам, харкали, отплевывались и хрипели, и носа на люди не казали, чтобы не навлечь на свою голову беду еще большую. Среди этих уличных оборванцев были не только попрошайки и воры, но и работяги, готовые трудиться за жалкую поденную плату. Меня, однако, сейчас занимал совсем иной народец, а именно — уличная шпана, что промышляет невесть чем, живет тем, что под руку подвернется, но огромное их достоинство в том, что, обитая на улице и будучи от природы своей шустрыми и сообразительными, они знают всё и про всех. А если чего и не знают в данный момент, то живо все прознают, ибо попросту умеют искать. Именно такой паренек мне сегодня и был нужен, и как раз такого я и заприметил стоящим в тени у костела и грызущим собственные ногти. Я знал этого сорванца, помнится, Людвиг как-то пользовался его услугами.

— А ну-ка иди сюда, шельмец, — поманил я его рукой.

Он подбежал резво и охотно, прекрасно понимая, что подобный зов сулит возможность заработать пару грошей. А промедли он или выкажи мало энтузиазма, все могло бы закончиться тумаком или трепкой за ухо.

— К вашим услугам, мастер инквизитор, — крикнул он, осклабившись щербатым ртом.

— Хочешь заработать пару грошей?

— А кто ж не хочет, мастер инквизитор!? Только дурак откажется. Косточки кому-нибудь размять или пятки подпалить?

— Я гляжу, шуточки у тебя в ходу, — пробормотал я. — Может, мне поискать кого-нибудь посерьезнее?

— Нет, нет! — Он испуганно замахал руками. — Простите, мастер инквизитор, но иной раз такая зависть берет, что вы можете пытать кого угодно, и никто вам худого слова не скажет…

Разумеется, мне даже не хотелось отвечать на тот вздор, что он нес, поэтому я спросил:

— Знаешь лекарей по фамилии Крумм и Пуффмайстер?

— Еще бы не знать! — возмутился он. — Я в Вейльбурге всех, кого надо, знаю. А если и не знаю кого, так вы только укажите, и через час я буду знать о нем больше, чем его родная мать. — Чтобы придать своим словам веса, он с таким усердием ударил себя в грудь, что гул пошел.

— Очень хорошо. Смышленый ты парень, — похвалил я его. — Есть у меня для тебя задание. — Я поднял указательный палец. — Покрутись-ка у домов этих докторов, погляди, нет ли у кого из их слуг, помощников или подмастерьев раненой руки. — Я стукнул пальцем по своей ладони. — Сдается мне, рана серьезная, — добавил я. — Так что может быть замотана какой-нибудь тряпкой или бинтом.

— Будет сделано!

— Так чего ждешь, проваливай, — сурово взглянул я на него.

— Прошу прощения, мастер инквизитор, но в такую жару не мешало бы промочить горло, — сказал он заискивающим тоном. — А у меня со вчерашнего дня и крошки во рту не было!

— И очень хорошо, — бросил я, ткнув его кулаком в живот. — Может, пузо свое сгонишь, если жрать меньше будешь…

— Но, мастер! — Он умоляюще сложил руки, но предусмотрительно отступил на шаг, чтобы оказаться вне досягаемости моей руки и не получить добавки.

— Найдешь того, кого я велел, перепадет тебе грош-другой, — пообещал я. — А теперь лети отсюда, пока не рассердил меня. Найдешь меня «У Поющего Козлика».

«У Поющего Козлика» было не так людно, как обычно, но я не думал, что причиной тому послужило внезапное обращение жителей нашего города к богобоязненной трезвости, а скорее тем, что во время эпидемии и отупляющей жары все всем изрядно надоели. Общество ближних стало людям в тягость, а порой и вовсе гневило, особенно когда эти ближние начинали кашлять прямо за соседним столом. И если такие сотрапезники не желали уходить по-хорошему, их, разумеется, выдворяли силой. И тогда случалось, что и кашляющие, и не кашляющие оказывались в одной яме под городскими стенами.

Трактирщика в зале не было, гостей обслуживала его служанка, та самая, с необъятной грудью. С сноровкой капрала она командовала тем самым детиной, который проводил меня и Баума до аптеки сразу после того, как я познакомился с ныне покойным аптекарем. Сейчас она меня тут же узнала и окружила великой заботой, все время что-то поднося и спрашивая, не нужно ли мне чего, а в промежутках муштруя и подгоняя отданного ей в подчинение дурня.

— Что-то мне подсказывает, что ты и сама без труда могла бы управлять таверной, — похвалил я ее.

Она широко улыбнулась.

— Видите ли, мастер инквизитор, он силен как бык. — Она махнула рукой в сторону суетящегося детины. — Но глуп, как пробка. — Она глубоко вздохнула, и могло показаться, что от этого вздоха ее рубашка вот-вот лопнет на груди.

— Что ж, умом он не блещет, но трактирщик говорил, что парень он добрый.

— Добрый-то он добрый, еще какой, — горячо поддакнула девица. — Но до того глуп, что любой его обведет вокруг пальца, и всяк его обидеть норовит.

— И ты намерена с этим что-то сделать? — догадался я.

— А то! Решила я, что возьму его в мужья, — заявила она. — Хорошо ему со мной будет, я и готовлю знатно, да и ночью умею мужика ублажить как надо. — Она широко улыбнулась.

— Вижу, парень с тобой не пропадет, — снова похвалил я ее.

— Купим телегу и будем по свету ездить, пусть мой силушкой перед людьми похваляется. Пусть платят, чтобы на такого силача поглазеть!

— Разумно.

Она уставилась в окно, словно в натянутом белом полотне, залитом ярким еще послеполуденным солнцем, видела светлое будущее — свое и своего детины-силача.

— Да и я ведь легко подзаработаю, покуда имею то, что имею, — весело добавила она и со смехом сжала руками свою огромную грудь. — Хорошо заживем!

Иногда я даже завидовал этим простым натурам, чья жизнь напоминала скольжение по водной глади. Им не только не нужно было нырять или летать, но они даже и не ведали, что под поверхностью таятся неизведанные глубины, а над ней — безмерные небеса. Это их не интересовало, да и ни к чему им не было. Жили они себе вместе с другими подобными им созданиями и умирали, не только не испытывая чувства утраты из-за своей ограниченности, но даже не понимая, что им чего-то не хватает. А если бы кто-нибудь попытался им эти проблемы растолковать, они бы либо ничего не поняли, либо лишь посмеялись бы в душе над диковинными господскими причудами…

Девица убежала обратно к работе, а я лениво потягивал вино, погруженный в собственные мысли. Прошло уже довольно много времени, и я даже подумывал, не уйти ли и не поискать ли другого уличного сорванца, раз уж этот меня подвел, как вдруг тот самый удалец вбежал в таверну и, ловко ускользнув от руки придурка, охранявшего вход, который хотел его остановить (видимо, решив, что таким оборванцам не место в приличном заведении), доложился у моего стола.

— Я вернулся! К вашим услугам! — весело воскликнул он.

Жестом я приказал надвигавшемуся на нас широкими шагами детине оставить нас в покое.

— Нашел?

— А как же иначе. — Он с явным удовольствием потер руки. — Я не только знаю, у кого ранена рука, мастер инквизитор, но и знаю, где этого кого-то сейчас можно найти.

— Говори, — приказал я.

— Мастер дражайший! — Он сложил руки и посмотрел на меня взглядом голодного пса, просящего кусочек. — С вашего позволения, хотелось бы мне все же знать, что я получу за все мои великие старания и целый день, потраченный на поиски.

— Целый день, — иронично повторил я и покачал головой.

Я вытащил двухгрошовик и бросил в его сторону. Он поймал монету на лету и взглянул на нее.

— Дайте этому милостивому государю брата-близнеца, чтобы ему не было одиноко в моем кармане, — быстро и заискивающе проговорил он. — Что скажете, мастер инквизитор?

— Говори, — холодно приказал я. — А то сейчас и монету потеряешь, и добрую порку заслужишь.

— Уже говорю, уже говорю, — поспешно воскликнул он и отступил на шаг. — Зовут этого служку Никлас, и служит он у доктора Крумма. Рука у него тряпкой перевязана, я его даже в таверне разговорил. Сказал, что упал на доску с гвоздем и пробил себе ладонь…

Я вздохнул.

— Глупее не придумаешь? — спросил я даже не парня, ведь он не знал, в чем дело, а самого себя. — И что? В какой таверне он заливает это горе?

— Сидит в «Кровавом Колодце», и я видел… — он понизил голос, — что у него водятся серебряные монеты.

— Хорошо поработал, — похвалил я его. — В следующий раз, когда мне что-нибудь понадобится, я о тебе не забуду.

«Кровавый Колодец», вопреки своему названию, был вполне приличной таверной, просторной, каменной, и чуточку менее грязной и вонючей, чем большинство харчевен в Вейльбурге. Название этого заведения, не самое приятное, согласитесь, мои дорогие, пошло еще с давних и менее спокойных лет. Как-то раз в те времена в Вейльбург прислали императорских сборщиков налогов. И вдруг эти сборщики исчезли, а прекрасным летним утром в колодце во дворе таверны, которая тогда называлась просто и незатейливо «У Алоиза», были найдены два нагих обезглавленных тела. Что интересно, ни одной из голов так и не нашли, а вейльбургские слухи упоминали лишь о некой загородной свиноферме и о великом аппетите этих созданий. Так или иначе, с тех пор таверна стала называться «Кровавый Колодец».

— Жди меня у трактира, — приказал я. — Укажешь мне на этого человека.

Он аж взвизгнул, состроив страдальческую мину.

— Не бойся, никто не увидит, что это ты донес, — утешил я его. — Осторожно покажешь мне его и исчезнешь.

— Мастер инквизитор, да вы ведь и сами увидите, который это, у него же рука грязной тряпкой перевязана, — сказал он.

Мне не хотелось объяснять, что, во-первых, этот Никлас мог тем временем выйти из таверны, а во-вторых, он вполне мог держать руку под столешницей, что заставило бы меня ходить между гостями, протискиваться и заглядывать под столы. А поскольку, как я уже упомянул, мне не хотелось всего этого объяснять, я просто дал моему собеседнику по уху — ладонью, но довольно сильно. И посмотрите-ка, он тут же понял, что его идея была совершенно глупой, а моя концепция — необычайно мудрой. Должен признать, что достоинством этого простого способа выяснения отношений было то, что он действовал куда быстрее долгих объяснений. Недостатком же было то, что подобный метод убеждения подходил далеко не к каждому.

Прежде чем отправиться в таверну, я потрудился отыскать городской патруль. В нынешние времена с этим было несколько проще обычного, поскольку и городские советники понимали, что присутствие на улицах людей, радеющих о мире и покое, несколько смягчает нравы, а потому для охраны порядка посылали не только обычных стражников, но и дюжих парней из цеховой стражи. В настоящем бою от них, разумеется, было бы мало толку, но в данном случае речь шла лишь о том, чтобы кто-то, наделенный официальной властью, присматривал за городом и его обывателями.

— Именем Святого Официума, вы идете со мной, — приказал я.

Командир патруля хотел было что-то ответить — полагаю, он намеревался уклониться от своих обязанностей, — но, взглянув на мое лицо, как-то сразу отказался от сопротивления.

— Слушаюсь, мастер инквизитор, — пробормотал он голосом, в котором тщетно было бы искать энтузиазм.

Конечно, я мог бы и сам отправиться в «Кровавый Колодец» и арестовать Никласа, но тогда мне пришлось бы тащить через весь город сопляка, который только и искал бы случая, чтобы улизнуть и затеряться в толпе или скрыться в одной из узких, извилистых улочек. А так, пусть им занимаются и за него отвечают храбрые парни из городского патруля.

— Чем можем служить вашей инквизиторской милости? — спросил командир могильным тоном.

— Работа легкая, простая и приятная, — ответил я. — В «Кровавом Колодце» вы схватите для меня одного головореза и доставите его в резиденцию Святого Официума.

Мужчина тяжело вздохнул. В общем-то, я его не винил, ибо кому охота таскаться по городу. До сих пор стражники спокойно сидели себе в тени, глазели на прохожих, попивали пиво, лениво переговаривались друг с другом, иногда свистели вслед понравившейся девице. А теперь, откуда ни возьмись, нарисовался инквизитор и велел им браться за работу. Ходить по раскаленным, как сковорода, улицам Вейльбурга, да еще и стеречь какого-то обормота. Вот так несправедливость…

— Если, не дай Бог, мой пленник от вас сбежит, то вы сами окажетесь в подземелье Святого Официума. И уж я-то вами там займусь, — сурово пообещал я. — Понятно?

— Понимаю, а чего ж не понимать, — буркнул он.

Разумеется, сперва я должен был проверить, можно ли и впрямь считать этого обормота подозреваемым. Было бы весьма неловко, если бы оказалось, что руку он замотал тряпкой, потому что вывихнул пальцы или их ему скрутил артрит. Я искал человека с глубокой, серьезной раной от ножа, и только это меня и интересовало. Поэтому, как только стражники выволокли подозреваемого из таверны и как только до него дошло, что он имеет дело с мастером Святого Официума, я приказал:

— Снимай повязку!

— Это еще зачем? Я же ранен! — тут же вскричал он.

Несмотря на крик, в котором смешались и самозащита, и жалоба, и, быть может, даже нотка агрессии, я увидел страх во взгляде этого человека. О да, дорогие мои, дело было нечисто.

— Сделайте это, — приказал я стражникам.

Они бесцеремонно и безжалостно сорвали с моего пленника повязки, а тот выл и вырывался, но парни были не только весьма дюжими, но и держали его крепко. Наконец обормот получил кулаком в солнечное сплетение, задохнулся, обмяк в их руках, и тогда я смог спокойно рассмотреть рану, из которой, после того как с нее сорвали тряпье, хлынула кровь. Что ж, кровь в ремесле инквизитора — вещь не диковинная и не отвратительная, и скажу я вам, дорогие мои, что человек извергает из себя, особенно во время пыток, субстанции куда более омерзительные, чем кровь, начиная с мокроты и гноя и заканчивая испражнениями или извергнутым содержимым желудка. Я внимательно осмотрел увечье и с первого взгляда понял, что и речи быть не может о том, будто оно появилось от гвоздя. Руку Никласа рассекал порез от самого основания пальцев до запястья, рана была глубокой и широкой, но не рваной. Пробитая гвоздем рана выглядела бы совершенно иначе, равно как и та, что осталась бы, зацепись человек за торчащий гвоздь, и железо разодрало бы ему кожу. Здесь же повреждения явно были нанесены сильным ударом острого предмета. Например, ножа.

Убедившись в своих подозрениях, я мог со спокойным сердцем приказать отвести подозреваемого в резиденцию Инквизиции. Там его спустили вниз, в подвал, и я заметил, что стражники с любопытством, хотя и со страхом, озирались по сторонам. Не знаю, что они ожидали увидеть. Какие-нибудь замысловатые орудия пыток или несчастных, стонущих в кандалах? Ничего подобного они, разумеется, не увидели. В камерах в тот момент никого не было, а в комнатке, где обычно проводились допросы, находились всего-навсего: шкаф, камин, стол, несколько стульев, одна деревянная лежанка и колодки. В потолок был вбит железный крюк, а на стенах висело несколько плетей — от тонкой, не толще мизинца, до мощного кнута с множеством ремней, утыканных острыми кусочками металла. А так, никаких других орудий пыток на виду не было, ибо все они были спрятаны в шкафу.

— Привяжите его к столу и можете убираться, — приказал я.

То, что я собирался сделать, ни в коем случае не было официальным инквизиторским допросом. Впрочем, расследование убийства аптекаря, если приведенный стражей мужчина и был, как я полагал, преступником, и так не входило в круг моих обязанностей как инквизитора. Однако, как человек, который свел с Баумом довольно приятное знакомство, я не собирался спускать его смерть с рук, тем более что она была результатом заговора, рожденного из низких побуждений. По крайней мере, я так считал, и именно это свое суждение я и намеревался доказать в комнате для допросов.

Стражники растянули все еще причитающего Никласа на столе и закрепили его конечности скобами.

— Еще чем-нибудь пригодимся? — спросил командир.

— Идите на кухню и скажите, что я вас прислал. Пусть дадут вам по бутыли вина на брата, — молвил я.

— Покорно благодарю, мастер инквизитор, — просиял стражник, а его подчиненные тут же воспряли духом и повеселели.

Пока я вел короткую беседу со стражниками, мой пленник в это же самое время болтал, причитал, умолял, клялся, заклинал, расспрашивал… Короче говоря, делал все то, что делал бы человек, которого выволокли из таверны, чтобы на веревке притащить в инквизиторскую комнату для допросов и растянуть на пыточном столе. И в самом деле, с его точки зрения, дела выглядели настолько скверно, что неудивительно, что он хотел знать, почему судьба так внезапно ополчилась против него. Но поскольку его болтовня начала меня раздражать, я взял кожаную грушу, разжал ему челюсти и втиснул эту грушу ему в пасть. Теперь он мог лишь глухо стонать и мычать, что беспокоило меня в куда меньшей степени.

— Наш палач занемог, — сказал я тоном вежливого разъяснения. — Так что придется мне оказать тебе эту милость и заняться тобой лично. — Я поднял железные щипцы, рассмотрел их на свету и дважды щелкнул ими для пробы.

Из-за спины донесся особенно громкий, хоть и приглушенный, стон. Я отложил щипцы на столик. Зажег темно-коричневую свечу с толстым фитилем. Подошел к Никласу и заглянул в его вытаращенные глаза. Он очень, очень сильно пытался что-то мне сказать, но кожаная груша распирала ему всю пасть, и он едва мог дышать, не то что говорить. Я отвернулся и стянул с его левой ноги башмак.

— Ну и вонища от твоих ног, парень, — сказал я с отвращением.

Я поднес пламя свечи к его ступне, к тому нежному месту под подушечками пальцев, хотя у моего пленника кожа везде была загрубевшей, как подошва, и темно-желтой, почти коричневой. Но пламя пробивается и не через такие преграды. Впрочем, я знал, что если понадобится, я сдеру с него эту кожу и уж тогда примусь огнем за живое, кровоточащее мясо. Те, кто пережил подобную пытку, уверяли, что это весьма неприятно.

Лодыжки пленника были обездвижены, так что лишь по резким судорогам его пальцев и спазматическому напряжению мышц стопы и икр я мог судить, что он воспринимает прижигание как болезненное неудобство.

Я держал пламя свечи до тех пор, пока не почувствовал сильный смрад паленой плоти. Я все еще стоял спиной к лицу Никласа, но по громкости доносившегося сквозь кляп стона догадывался, что если бы я освободил узника от этой кожаной груши, он, без сомнения, выл бы в полный голос. Что ж, таково уж свойство огня, что мы предпочитаем от него бежать, а не купаться в нем. Но иногда выбора нет.

— Ну ладно, на пока хватит, — решил я, отодвигая свечу, и повернулся к мужчине.

Лоб его был покрыт густым потом, из уголков рта текла кровь, а из глаз — слезы.

— О, гвозди и тернии! — воскликнул я. — Как же ты мог мне в чем-то признаться, бедняга, если я не вынул грушу из твоего рта!?

Я рассмеялся, словно над собственной оплошностью, и похлопал обормота по щеке.

— Запомни, не кричать, когда я освобожу тебя от кляпа, — произнес я суровым тоном. — Ибо я очень не люблю шума. Ты меня понял?

Он усердно закивал.

Тогда я вытащил у него изо рта грушу. Отвратительно окровавленную и обслюнявленную. И должен признать, что Никлас действительно сдержал обещание: он не кричал и не причитал, а лишь сквозь сжатые зубы скулил, словно раненый пес, а из глаз его текли слезы, будто два маленьких ручейка.

— Ну хорошо, Никлас, рассказывай быстро, как вы это сделали и по чьему приказу, и я тотчас перевяжу тебе ногу, и ты вернешься в винный погребок.

Он сдержал сдавленный стон.

— Но… что? — простонал он, вытаращив на меня глаза. — Я добрый человек, мастер инквизитор, никогда никакого дурного поступка против…

Я тяжело вздохнул и снова заткнул ему рот. Разумеется, я знал, что мой пленник не признается в первую же минуту, но надеялся, что мы придем к согласию достаточно быстро, чтобы мне не пришлось утомлять себя пытками.

— Никлас, — сказал я серьезно, — я хотел бы, чтобы ты рассказал мне все, своими словами, что интересного произошло вчера и каким образом ты заработал рану на руке. Когда ты мне это расскажешь, честно и ничего не утаивая, тогда я позволю тебе жить.

Я на миг прервался и улыбнулся ему искренней и сердечной улыбкой.

— Если же ты будешь оскорблять меня ложью… — Я с грустью покачал головой. — Тогда мне придется взяться за тебя со всей инквизиторской серьезностью.

Я протянул руку так, чтобы он мог ее отчетливо видеть, и несколько раз щелкнул тисками для пальцев.

Этот маленький, удобный инструмент напоминал щипцы для колки грецких орехов, но на самом деле он отлично дробил пальцы. Пытка эта, по правде говоря, не была ни изощренной, ни особенно болезненной, однако могла доставить немало неприятностей, по крайней мере, в самом начале, когда допрашиваемый еще не познал и не свыкся с истинно великими мучениями.

Я надел ему это устройство на большой палец правой ноги, после чего закрутил винт так туго, что услышал треск ломающейся кости, а из-под когтистого, грязного ногтя Никласа хлынула струйка крови. За спиной я слышал лишь хрип моего пленника.

— Что ж, — сказал я громко. — А теперь займемся тем пальцем, которого мы обычно почти не замечаем, но который, будучи ранен или раздавлен, столь болезненно напоминает нам о своем существовании.

Не знаю, слышал ли меня Никлас, или же он был слишком сосредоточен на муке, причиняемой сломанным пальцем, но я надел ему тиски на этот раз на мизинец и провернул винт до упора. А потом еще, стиснув зубы, дожал так сильно, как только мог. На этот раз из-за спины доносился не хрип, а хоть и приглушенный, но все же ужасающий вой. Полный отчаяния и боли. Я снял инструмент со стопы пленника и повернулся к нему. Подбородок и грудь его были красны от крови, глаза вытаращены, а лицо, искаженное страданием, покрыто потом.

Я легонько похлопал его по щеке.

— До свадьбы заживет, — весело пообещал я. — Я ведь вовсе не хочу тебя мучить, — добавил я, на этот раз уже серьезным тоном. — Больше всего на свете я хотел бы отпустить тебя домой, да и сам бы с радостью отдохнул. Скажи-ка мне: зачем нам обоим здесь мучиться, а? Правда ведь?

Я дружелюбно посмотрел на него.

— Я выну кляп, — сказал я. — А ты будешь так любезен, что не станешь кричать, и даже говорить ничего не будешь, пока я не спрошу. Договорились?

Мои слова и их смысл, к счастью, до него дошли, ибо он усердно закивал и столь же усердно заморгал. Я снова вынул грушу из его рта и с удовлетворением отметил, что он оказался весьма воспитанным, сдержал обещание, и, кроме сдавленного стона и всхлипа, не издавал ни звука.

Я присел рядом с ним, положил ладони ему на щеки и приблизил свое лицо к его. От него несло не только кровью, потом и грязью, но и гнилыми зубами. О, гвозди и тернии, до чего же это было несправедливо, что люди так часто сочувствовали допрашиваемым и так неизмеримо редко задумывались о тяжкой доле инквизиторов! Разве мы желали проводить вечера среди воющих от боли, смердящих и источающих всевозможные мерзкие выделения пленников? Разумеется, нет! Насколько охотнее я бы встретился с друзьями, чтобы в обществе гетер и флейтисток предаваться диспутам о философии и искусстве. А я должен был сидеть с этим Никласом и слушать его крики, вместо того чтобы услаждать свой слух звучанием струн арфы и нежным щебетом флейт. И вместо того чтобы с восхищением и нежностью взирать на изящные пальчики арфисток, извлекающие кристальный звук из инструментов, я должен был смотреть на корявые и грязные пальцы Никласа, которые я дробил в тисках для костей. И потому, полный горечи, я мог лишь вздохнуть при таком случае: Non nobis, Domine, non nobis, sed nomini Tuo da gloriam.

— Никлас, — сказал я серьезно, — я зажал твои пальцы в тисках, напоминающих щипцы для орехов. Мы, инквизиторы, считаем подобную процедуру скорее не пыткой, а деликатной подготовкой допрашиваемого к настоящей боли. — Я на миг умолк, чтобы дать ему время осознать сказанное. — Ибо знаешь ли ты, что случится, когда я возьму добротные тиски и зажму между их губками твои яйца и твой хер? — Я сильно акцентировал слова «яйца» и «хер», с каждым разом все сильнее сжимая его лицо. — Понимаешь ли ты, какую великую боль я тебе причиню, закручивая тиски так туго, чтобы они раздавили твое мужское естество в кашу?

— Иисусе Боже, не делайте этого, прошу, — прошептал он, и слезы ручьем текли по его щекам.

Если мы хотим добиться от допрашиваемого правды, а не просто заставить его, напуганного пытками, рассказать то, что мы хотим услышать (или то, что, как ему кажется, мы хотим услышать), мы должны задавать вопросы, не содержащие в себе ответа. Пытки, по правде говоря, — превосходный ключ к ларцам с тайнами и секретами, но нужно быть осторожным, чтобы пользоваться этими ключами умело и не совать их в замки поспешно и без изящества. Ибо при таком неумелом обращении можно либо сломать замок, либо открыть ларец совершенно фальшивый, чье содержимое не реально, а является лишь плодом испуганного воображения допрашиваемого.

Видел ли я когда-нибудь человека, который выдержал бы пытки, примененные умелой рукой, и не нашел бы облегчения в признании вины и раскрытии своих грехов? Нет, дорогие мои, никогда я такого не встречал. Да, случалось, что допрашиваемые умирали, прежде чем их удавалось склонить к искренним ответам (но лишь тогда, когда дознаватели были неумелы или когда случалось исключительное несчастье), случалось также, что они выходили из тюрьмы, поскольку принималось решение об их освобождении. Но никогда, повторяю вам это, дорогие мои, со всей ответственностью, не случалось в моей инквизиторской жизни, чтобы виновный человек, подвергнутый допросу, не сломался и не признался в своей вине, рассказав нам о своих деяниях во всех подробностях. Разумеется, эта исповедь часто давалась нелегко, она не напоминала лавину, в которой каждый камешек был совершенным и исповеданным грехом. Она скорее походила на осторожное и постепенное обтесывание валуна. Крошка за крошкой, осколок за осколком. Пока наконец весь камень не оказывался разбит, и мы могли радоваться, что грешник, доселе таивший свои секреты, вдруг представал перед нами совершенно нагим и в своей наготе прекрасным. Тогда мы уже могли предать его очищающей силе пламени, с чувством, что взамен на земные неудобства мы вернули душу этого человека к Божьему свету. И верьте мне, дорогие мои, весьма часто случалось, что эти грешники, еретики, язычники или отступники, некроманты, ведьмы или демонологи умирали не только в мире, но и с полным пониманием, что лучшее, что случилось в их жизни, произошло в тот день, когда их арестовали инквизиторы.

Разумеется, в данном случае, в случае подозреваемого в убийстве Никласа, мне было совершенно безразлично, почувствует ли он раскаяние и будет ли умирать с благодарностью в сердце. Мне нужны были лишь неоспоримые доказательства из его показаний, чтобы я сам, перед собственной совестью, мог сказать себе: «Вот человек, чья вина неоспорима». И, конечно, второе: я желал, чтобы мой арестант привел меня к своим сообщникам и заказчикам.

— Расскажи мне о вчерашнем дне, Никлас, — мягко предложил я. — А прежде всего, расскажи мне о вчерашнем вечере. С кем ты встречался? Что делал? Как поранил руку?

Инквизитор часто не знает, когда допрашиваемый уже готов говорить правду и вкусить сладкую благодать исповеди вместо горького и болезненного отрицания. Иногда это происходит быстрее, иногда медленнее; обычно легче сломить людей умных, ибо те предвидят последствия, а благодаря развитому воображению способны представить, каким мукам их подвергнут. Поэтому по отношению к натурам чувствительным инквизитору порой достаточно лишь дать волю их собственному воображению.

К сожалению, Никлас не был кем-то особенным, так, простой служка, привыкший идти по жизни, угнетаемый сильными и помыкающий слабыми. Такие личности способны довольно долго и упрямо держаться своей лживой версии событий, особенно если муки, которым их подвергли, не слишком суровы. Поэтому я мог ожидать, что Никлас закричит: «Я был дома! Дома я был, клянусь! Ничего дурного никому не сделал!».

Нет смысла далее углубляться в подробности следствия. Достаточно было первой тоненькой ниточки, которой послужило предсмертное показание Йонатана Баума. Когда я пошел по ее следу, она привела меня сначала к Никласу, а имея его в руках, я мог уже дернуть за нее как следует. И вскоре эта нить привела меня к соучастникам преступления. Их я также велел доставить в Инквизицию и спокойно допросил. На этот раз обошлось даже без мучений, достаточно было лишь демонстрации орудий пыток и показаний, данных нагим, плачущим и измученным пытками Никласом. Его сообщники выслушали эту бессвязную, прерываемую рыданиями исповедь и не только ни в чем не отпирались, но и принялись сваливать вину друг на друга.

— Мы вовсе не собирались его убивать, мастер инквизитор, — сказал даже вполне спокойным и внятным голосом один из этих разбойников. — Но Никлас так разозлился, что аптекарь пырнул его ножом, что сам нанес ему несколько ударов, прежде чем мы успели его оттащить…

— Так и было, так и было! — закричал третий разбойник, и к этому гвалту присоединился писклявый, отчаянный голос Никласа, уверявшего, что он вовсе не хотел и ударил ножом вслепую, и все это лишь от страха, боли и сгоряча, а не со злого умысла, и да поможет ему Господь Бог и пусть поразит его молния, если он лжет…

Что ж, если бы людей, которые клянутся, что пусть их поразит молния с ясного неба, если они лгут, и впрямь наказывали бы громом, то, боюсь, мы бы видели на улицах и в домах множество испепеленных тел грешников. И умирали бы они, вероятно, с поистине глупым выражением на лицах, задаваясь вопросом, как это возможно, что Бог так буквально отнесся к их заклинаниям. К сожалению, наш Господь и Создатель решил не облегчать задачу инквизиторам, так что это мы сами, слуги Святого Официума, должны были осторожно, тщательно и внимательно распутывать сплетенные ближними узлы лжи, которые они к тому же переплели путами нечестивости и обвили петлями злодеяний.

Допрос троих обормотов проходил под аккомпанемент рыданий, соплей, стонов и мольб о пощаде. Поразительно, что, хотя Святой Официум существует столько веков, люди так и не научились тому, что у инквизиторов не мягкие сердца, и они не поддаются на причитания и просьбы. Мы добросовестно выполняем свою работу, а разве строитель, возводящий мост над пропастью, мост, призванный служить общему благу, послушал бы того, кто стал бы его умолять прервать свой важный труд? Разумеется, нет! А наша задача, задача инквизиторов, была ведь куда значительнее — мы возводили мост, призванный вести души наших ближних прямо в Царствие Небесное! Остановиться было бы, следовательно, не только проступком перед людьми, но прежде всего смертным грехом перед Всевышним Господом, Которому мы присягали служить безоговорочно.

Когда я услышал все, что хотел услышать, я велел позвать Виттлера и приказал ему подписать все страницы, дабы он засвидетельствовал, что допрос проходил в его присутствии. А он был достаточно умен, чтобы не спрашивать ни что это за показания, ни требовать их прочесть. По определенным соображениям я хотел, чтобы все, что оказалось в протоколе, осталось в тайне.

Кинга сидела с Хельций за кухонным столом. С тех пор как ребенок, о котором она заботилась, покинул резиденцию Инквизиции, девушка, видимо, заскучав от одиночества в своей комнате, стала составлять компанию нашей хозяйке и помогать ей. Как ни странно, они очень сдружились. Так уж водится, что красивую, молодую девушку и старую, некрасивую женщину (а Хельция, при всей ее добродетели, была, не будем этого скрывать, безобразна, как, впрочем, почти всякий старый человек) могут связывать лишь двоякого рода отношения. Либо старая возненавидит молодую, видя в ее свежести и прелести то, чем сама никогда не была и уже не будет, либо отнесется к ней как к дочери, возьмет под свою опеку и окружит мудрой заботой. В случае Хельции и Кинги, к счастью, случилось второе. Когда я вошел на кухню, обе сидели за столом и лепили вареники. Они тихо беседовали, но, завидев меня, умолкли.

— Я не хотел вам мешать, — сказал я. — Хельция дала тем стражникам вино, как я велел?

— Раз уж вы приказали, мастер инквизитор, то приказ ваш я выполнила, — ответила она почти обиженным тоном.

— Кто-то есть в подвале? — тихо спросила Кинга.

Я сурово на нее взглянул.

— Почему тебя это интересует?

Она лишь покачала головой и ничего не ответила.

— Если кто-то попадает в наши подземелья, значит, он злой человек, причинявший зло людям и вере, — промолвила Хельция. — Иных там нет.

— Святая правда, — ответил я.

После этого я велел Виттлеру вызвать в резиденцию Инквизиции лекарей Крумма и Пуффмайстера и приказать им явиться немедленно, ибо в противном случае их приведут силой.

— Вот протокол допроса убийц магистра-аптекаря Йонатана Баума, — сказал я и положил на столешницу исписанные листы. — Можете ознакомиться, господа, прежде чем с ним ознакомится городской совет.

Пуффмайстер громко сглотнул и уставился на представленные бумаги так, словно это была не стопка бумажных листов, а плетеная корзина, из которой высовывала голову змея Клеопатры. Крумм сохранял большее спокойствие. Он взял документы и пробежал их глазами. Раз, а потом другой.

— Это гнусная клевета, — наконец твердо заявил он. — Поистине гнусная. Что за люди!

Его спутник уже успокоился и теперь тоже придвинул к себе протокол. Мы молчали, пока он читал: я — бесстрастно наблюдая за ним, а Крумм — уставившись в стол и тихо сопя от раздражения.

— Это не люди, это волки, — наконец с великой горечью произнес Пуффмайстер и отодвинул бумаги в мою сторону.

Я сердечно им улыбнулся.

— Я очень рад, что дело прояснилось, — сказал я, поднимаясь с места.

Я застал их врасплох. Очень их застал врасплох.

— Так что? Это уже все? — наконец спросил Пуффмайстер.

— Да, все, — ответил я. — Святой Официум не занимается обычными преступлениями, не затрагивающими нашу святую веру. Я передам эти документы городскому суду и городскому совету, равно как и самих заключенных.

— То есть, что будет? — неуверенно спросил Пуффмайстер.

— Это значит, что жернова правосудия придут в движение, — ответил я. — По опыту подозреваю, что вас задержат до выяснения обстоятельств. Убийство богатого горожанина, которого знали даже при императорском дворе, который вместе с братом держал крупнейшую аптеку в Кобленце… — я сделал паузу. — О-хо-хо, это не какое-то пустяковое дельце. Наш суд сделает все, чтобы найти и примерно наказать не только самих убийц, но и заказчиков этого преступления.

Лекари молчали.

— Конечно, если это не вы, господа, если вас обвинили несправедливо, то через несколько месяцев, вероятно, все прояснится, — добавил я и покачал головой. — Но шуму в городе будет много. Ха! Лекари убивают аптекаря, ну-ну, будет о чем поговорить…

Лекари в панике переглянулись.

— Мы будем разорены! — воскликнул Пуффмайстер. — Не может такого быть, чтобы из-за поклепа, клеветы и высосанной из пальца лжи была уничтожена жизнь двух ученых докторов!

— О разорении финансов и репутации я бы так сильно не беспокоился, — легкомысленно заметил я. — Учитывая, что в игру вступают также долгое заключение и пытки, а значит, вероятно, и безвозвратное разорение здоровья. Короче говоря, господа… — произнес я уже ледяным тоном. — Вы перешли черту, которую ни один человек переходить не должен. Вы приказали убить невинного ближнего лишь потому, что он мешал вашим делам. Наказание за это может быть лишь одно, и уверяю вас, вы будете очень страдать, прежде чем его дождетесь.

— Это был несчастный случай! — взвизгнул перепуганный Пуффмайстер. — Клянусь Богом, Матерью Господа Нашего и Его святым гневом, опустошившим Иерусалим, что мы не хотели этой смерти!

Крумм поначалу пытался сдержать это внезапное признание испуганного товарища, но позже, видя, что ничего не поделаешь, лишь понуро покачал головой.

— Поверьте мне, клянусь вам, этим глупым негодяям было строжайше приказано лишь напугать Баума, — произнес он траурным голосом. — Могу вам поклясться на любой святыне, что мы не желали смерти Баума.

Пуффмайстер горячо кивал и поддакивал: так и было, о да, именно так, и не иначе.

— Сторожа, можно сказать, они напугали до смерти в самом начале своего предприятия, — сказал я.

Скривившийся Крумм кивнул и лишь развел руками.

— Что я могу вам сказать, мастер Маддердин, — наконец заговорил он. — Мы наняли для этого дела идиотов, а эти идиоты все дело испортили.

— И как испортили, — заломил руки Пуффмайстер. — А ведь сторожу они должны были лишь дать по голове, а Баума обокрасть на то, что у него будет при себе, да попортить ему утварь, да немного на него покричать…

— Мы запретили, Боже упаси, поджигать помещение, потому что в такую жару, не дай Бог, огонь перекинулся бы на соседние дома, — сказал Крумм и перекрестился.

— Нам казалось, мы обо всем позаботились, — вздохнул Пуффмайстер с искренним, как мне показалось, сожалением. — Но что ж, случилось. А что случилось, того не воротишь, — добавил он. — И что теперь с нами будет? — Он посмотрел на меня невинным взглядом человека, обиженного судьбой, который в силу дурных обстоятельств оказался в совершенно неподходящем для себя месте.

Я молчал, а они беспокойно ерзали, переступали ногами, вертели пальцами и нервно переглядывались. Полагаю, теперь до их одурманенных от шока голов дошло, что раз я вызвал их в Инквизицию, вместо того чтобы позволить делу идти официальным путем… значит, у меня в этом есть какая-то цель.

— А скажите нам, по милости вашей, мастер Маддердин, какая же польза будет городу от того, что он накажет нас, бедолаг? — сладким голосом спросил Пуффмайстер и молитвенно сложил руки. — Как я и говорил: случилось. Несчастье. Но зачем же к одному несчастью посылать в пару другое? Разве этому достойному аптекарю поможет то, что нас постигнет незаслуженная обида?

— Незаслуженная, — повторил я.

Пуффмайстер фыркнул.

— А конечно, незаслуженная, ибо, клянусь Господом Богом, чтоб мне умереть на этом месте! Мы не планировали, что он погибнет.

— Не планировали! — Крумм посмотрел на меня и ударил себя кулаком в грудь.

— Они должны были толкнуть его разок-другой да попортить ему утварь, — повторил он еще раз, только другими словами то, что уже исповедал ранее. — Но все лишь для того, чтобы он начал с нами разговаривать, а не чтобы заставить его замолчать навсегда!

Пуффмайстер умолк, заметно погрустнел и покачал головой.

— Не так должно было быть, совсем не так, — сказал он. — Мы хотели жить с ним в согласии, — добавил он.

— Как братья, — вставил Крумм.

Я уже не хотел отвечать, что закончилось все тем, что жили они не как Кастор и Поллукс, а как Ромул и Рем. Тем более, что я не знал, способны ли их умы, ограниченные постановкой пиявок, кровопусканиями и очищением пациента клизмами, понять, о чем вообще говорит кто-то с классическим образованием. Кто-то, чей разум порой выныривает из смрадного болота нынешней действительности, чтобы воспарить к миру минувших представлений. Миру, конечно, не идеальному, но разве не находящемуся ближе к идее калокагатии, чем любое творение человеческой цивилизации, последовавшее за ним?

Пуффмайстера и Крумма, должно быть, обеспокоило мое молчание, ибо они снова забеспокоились, сначала один, потом другой. Наконец Пуффмайстер откашлялся. Настолько громко, что, кажется, ему самому это откашливание показалось чересчур дерзким, ибо он тут же прикрыл его нервным кашлем. Я внимательно на него посмотрел. Он заметил мой взгляд и тут же замахал руками.

— Это всего лишь хрипота, — испуганно воскликнул он. — Я не болен, Боже упаси, ничего такого! Меня эта проклятая кашлюха совсем обошла стороной, совсем!

— Мы лишь размышляем, над чем, мастер, вы так задумались, — вставил Крумм, на этот раз тихо, мягко и с заискивающей улыбкой.

— В сосредоточении мысли я искал божественного просветления, чтобы Господь помог мне принять решение по вашему делу, — сказал я.

— Бог не желал бы нашей погибели, — произнес Пуффмайстер голосом, еще сдавленным от кашля, и покачал головой. — Подумайте, мастер инквизитор, — сказал он уже более уверенным голосом. — Сколько человеческих жизней можем спасти я и мой почтенный коллега. А если мы повиснем на виселице…

Он внезапно умолк, и я заметил, что, произнося эти слова, он побледнел, ибо, кажется, осознал, что это не просто фигура речи, а предвосхищение возможных и невеселых событий, которые действительно могут произойти.

Губы Пуффмайстера задрожали, но он быстро провел рукой по лицу и продолжил:

— …а если мы повиснем на виселице, то ведь не только мы, бедняжки, станем жертвами этого прискорбного недоразумения, но оно также станет причиной болезни, несчастья и смерти многих наших пациентов, которых, будучи здоровыми и живыми, мы могли бы спасти!

— Жаль этих бедных людей, очень жаль, — могильным голосом подтвердил его правоту Крумм.

Йонатану Бауму уже ничто не могло вернуть жизнь. Я мог поверить, и я поверил, что его смерть была несчастным случаем, хотя Пуффмайстер и Крумм действительно могли бы в результате процесса оказаться на виселице. А уж репутацию и большую часть, если не все состояние, они бы точно потеряли. Конечно, все мы знаем, что наказание — это не только возмездие виновным, но и устрашение для тех, кто захотел бы пойти по их стопам. Но действовало ли это устрашение? Разве не раз я сам видел, как, пока у позорного столба бичевали вора, в то же самое время ему подобные обкрадывали на рынке зевак, глазеющих на казнь? Увы, так уж было, что глупость и алчность правили родом человеческим, а слова «то, что плохо, случится с другими, не со мной» повторялись и склонялись слишком уж часто. Я не пытаюсь вам, дорогие мои, объяснить, что Пуффмайстер и Крумм были невинны, ибо они были виновны, как пить дать. Их глупость, злоба и алчность привели к смерти достойного, мудрого человека, каким был Йонатан Баум. Только вот, заплатив смертью за его смерть, я никому жизнь не верну…

— Тысяча крон, — твердо потребовал я. — И я буду молчать как могила.

— Ты… тысяча, — заикнулся Пуффмайстер, и его глаза стали большими, как у совы.

— Тысяча? — глухо повторил Крумм.

— Смилуйтесь, но это совершенно невозможная сумма. — Пуффмайстер уже обрел голос и замахал руками. — Мы сможем, может быть, собрать триста крон, и на таких вот условиях, что…

Я встал с грохотом стула и поднял руку, прерывая его.

— Тысяча крон до утра воскресенья, — произнес я властным голосом. — Когда колокола зазвонят к главной мессе, я хочу видеть вас с деньгами в канцелярии Святого Официума. В понедельник утром цена за мою любезность составит уже две тысячи крон. А в понедельник вечером я прикажу вас арестовать.

Я обвел их взглядом. Медленно, останавливая взгляд то на одном, то на другом, а они оба не поднимали голов.

— Надеюсь, меня хорошо поняли, — сказал я и подошел к двери.

Я задержался еще на мгновение на пороге.

— Доброго дня, господа, — сказал я. — Вероятно, вас обрадует весть, что, как говорил мне один нищий, сегодня, похоже, пойдет дождь…

А потом я отвернулся и ушел, ибо добавить было нечего.

Пуффмайстер и Крумм явились с самого утра.

— Опять они пришли! — воскликнула Хельция. — Лекари то есть.

Я сошел по лестнице и учтивым жестом пригласил обоих лекарей в трапезную.

— Точность — вежливость королей, — сказал я. — Рад вас видеть, достопочтенные доктора.

Пуффмайстер натужно улыбнулся, а Крумм приложил руку к сердцу и склонил голову. Однако, что бы они ни делали, было видно, что настроение у них отнюдь не превосходное. Мы сели за стол, и Пуффмайстер извлек из-за пояса большой, пухлый кошель и с громким звоном положил его на столешницу.

— Мы собрали восемьсот крон, — произнес он таким мрачным голосом, словно был грозовой тучей, надвигающейся на Вейльбург и предвещающей гибель человечества.

— Ибо больше мы не сможем, хоть зарежься, — не менее понуро вставил Крумм.

— Не вижу никаких проблем, — сказал я с улыбкой и сгреб кошель.

Я увидел, как на лицах обоих лекарей появилось облегчение, и мне захотелось рассмеяться их простодушному легковерию.

— Завтра, господа, принесете оставшиеся тысячу двести крон, и все мы будем очень счастливы, — добавил я.

С усмешкой я наблюдал, как облегчение сползает с их лиц, уступая место ошеломлению и страху.

— К-как э-это, тысячу двести? — пролепетал Пуффмайстер, глядя на меня широко открытыми глазами.

— Я ведь предупреждал, что в понедельник сумма возрастет до двух тысяч, не так ли? — мягко напомнил я. — Две тысячи минус восемьсот дает нам тысячу двести, не правда ли? — Я нахмурился. — Если только моя алгебра не успела заржаветь…

— Смилуйтесь, но… — начал Пуффмайстер.

Я поднял руку, прерывая его на полуслове.

— Напоминаю, однако, что до вечера вы, господа, еще можете донести двести крон, и мы будем в расчете.

Сразу после этого я встал.

— А теперь простите, но меня ждут неотложные дела, — вздохнул я. — Что поделать, служба не дружба, а у нас, инквизиторов, так мало свободного времени, которое мы могли бы посвятить столь приятным занятиям, как беседа с вами.

Лекари вскочили со своих стульев.

— А вы примете, мастер Маддердин, долговую расписку из флорентийской конторы, с оплатой в следующем месяце на предъявителя? — быстро спросил Пуффмайстер и вздохнул.

Я сердечно улыбнулся.

— До вечера, — сказал я. — Я приму любую монету с изображением нашего милостивого императора, и даже с ликом василевса или польского короля, лишь бы металл был хорошей пробы, а монеты не обрезаны по краям, — добавил я. — Так что можете не беспокоиться о превосходстве золота над серебром, лишь бы сумма сходилась…

Они направились к двери, и только на пороге Пуффмайстер остановился и обернулся ко мне.

— А если позволите спросить, с вашего позволения. — Испуганный лекарь опустил глаза. — Вы не пересчитаете, сходится ли сумма?

— Я верю вам безоговорочно, уважаемые доктора, — сердечно ответил я. — А если обнаружу неточности, то ведь я буду знать, где вас найти, не так ли?

— Мы не ошиблись. — Он приложил руку к груди. — Ни на одну крону.

— Я дважды пересчитывал, каждую монетку сосчитал, — заверил Крумм.

— Я бы никогда не посмел усомниться в вашей честности, господа, — молвил я.

Как я и ожидал, оба доктора явились еще до вечера и принесли недостающие двести крон, а потом, все в реверансах, ужимках и поклонах, долго уверяли меня в своей благодарности и преданности. Я избавился от этих мерзких тварей так быстро, как только мог, и пошел в кабинет, где, как я знал, находились Людвиг и Генрих. Оба моих товарища сидели за письменным столом при свете горящего подсвечника, склонившись над документами, и о чем-то рассуждали вполголоса. Увидев меня, они умолкли, и Хайдер кивнул мне.

— Хочешь посмотреть, чем мы занимаемся? — спросил он.

— Если вы будете так любезны уделить мне минутку, — сказал я.

— Разумеется. Все, что пожелаешь. — Шон поднял на меня взгляд.

Я отодвинул документы и книги, занимавшие место на столешнице, и взял тяжелый, поистине тяжелый кошель с монетами. Струя золота и серебра, звеня и сверкая в пламени свечей, разлилась по столешнице. Инквизиторы с удивлением разглядывали ее, пока наконец Людвиг задумчиво не произнес:

— Ну и дела.

— Тысяча крон, — объяснил я. — По триста тридцать каждому из нас, а десять, если вы не против, подарим Хельции за то, что она окружает нас материнской заботой.

Они помолчали с минуту, пока наконец Людвиг не протянул руку и не поворошил пальцами в груде монет.

— Раз уж этот дар свалился нам с небес, — промолвил он, — я дам Хельции из своей доли даже на тридцать крон больше. Я знаю, что ее внучка выходит замуж, и старушка очень беспокоится об этой свадьбе. Может, такой подарок поднимет ей настроение.

— Правое дело — делиться с ближними, когда тебе улыбнулась неожиданная удача и фортуна, — весьма серьезным тоном поддержал его Генрих. — Так что и я дам тридцать крон нашей хозяйке.

— Дорогие товарищи, да благословит вас Господь, ваши добрые сердца и праведные деяния, — сказал я. — Так разделим же эти деньги следующим образом: по триста крон нам, а сто пожертвуем в подарок нашей хозяйке. Вы согласны?

— Мы согласимся на любое твое решение, — сердечно заявил Шон. — Учитывая, как невежливо было бы спорить, раз уж ты — бескорыстный даритель этого состояния. Ха! — На этот раз он зачерпнул горсть монет в левую руку и со звоном пересыпал их в правую. — Добавлю: сколь же неожиданного состояния.

— Не просветишь ли нас, откуда эти деньги? — осторожно спросил Генрих. — Конечно, если у тебя нет такого…

Я поднял руку.

— Уже объясняю, — прервал я его. — Откуда этот доход, вы узнаете из документов, которые я вам оставляю.

Я достал аккуратно сложенные и запечатанные листы бумаги, на которых была запись допросов трех головорезов и мое описание встречи с Пуффмайстером и Круммом, во время которой лекари признались в заказе нападения на дом Баума.

— Вот документы, с которыми вы поступите, как сочтете нужным, — объяснил я. — Можете их сжечь, можете обнародовать, а можете и осторожно стричь овечек, о которых прочтете, до конца их дней. Лично я бы выбрал третий вариант, но, как я уже сказал, решение за вами, и меня оно не касается.

Людвиг кивнул и, не распечатывая документов, убрал их в ящик стола.

— Единственная цена, которую вам придется заплатить, — это принять решение, что делать с тремя негодяями, запертыми в наших подземельях, — сказал я. — Они виновны в убийстве двух человек, так что можно оставить их в камере, пусть там сдохнут с голоду, или сделать что-либо иное, по вашему усмотрению.

Людвиг и Генрих переглянулись и, как по команде, кивнули.

— А теперь что ж. — Я улыбнулся. — Разделим наше золото, как договорились, и пойдем развлечемся по случаю неожиданного обогащения.

— Скажу я вам, очень приятно считать собственные деньги, когда их у тебя так много, что сам даже не знаешь, сколько, — с улыбкой ответил Людвиг. — Или когда знаешь сколько, но даже еще не знаешь, на что потратишь такую большую сумму, ибо в голову приходят десятки возможностей, — добавил он.

— К сожалению, деньги кончаются обычно гораздо раньше, чем нам бы того хотелось, даже если поначалу их очень много, — с грустью заметил Хайдер. — И я бы даже сказал, что чем их больше вначале, тем быстрее они потом исчезают.

— Подумать только, есть люди, которые просыпаются утром и даже не помнят точно, сколько у них домов, доходных домов или дворцов, потому что давно сбились со счета, — сказал Людвиг.

— Или никогда и не должны были считать, — добавил я.

Так мы беседовали о радостях и горестях богатства и, деля золотые монеты на четыре кучки, вспоминали также о несчастных судьбах людей, которые быстро разбогатели, а затем трагическим образом лишились всего состояния, и участь их становилась еще хуже, чем когда они были бедны.

— Нехорошо иметь слишком много, и нехорошо иметь слишком мало, — вынес вердикт Людвиг. — Лучше всего иметь в меру.

— Да уж, — развел руками Хайдер. — Но как это сосчитать, если никто не знает, что это такое на самом деле — «в меру»?

— Человек должен быть в меру богат, но никогда не слишком состоятелен, — согласился я с ними. — Счастливее всех те, кто имеет в меру.