Дневник времён заразы

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ ВОЙНА В ОБЕЗЬЯНЬЕМ ДВОРЦЕ

«Цепь крепка настолько, насколько крепко её слабейшее звено» — эта древняя максима сколь избита и банальна, столь и свято верна. Я ведь прекрасно знал, что Кинга — наша ахиллесова пята, а потому многократно и доходчиво предостерегал её, чтобы никому и никогда не позволяла себя одурачить, чтобы была предельно осторожна, ибо может стать жертвой нападения или провокации. Но она была всего лишь юной, своевольной девицей, живущей эмоциями и не привыкшей к постоянной опасности.

Думаю, она позволила обмануть себя кажущемуся спокойствию и безопасности нашей обители в Инквизиториуме, лениво тянущимся дням и приятному обществу заботливой хозяйки. Она словно позабыла, что Святой Официум — это анклав, островок безопасности посреди бушующего океана беззакония. И ей суждено было в этом с горечью убедиться.

Удар по ней нанесли по всем правилам: во-первых, когда никого из инквизиторов не было дома, а во-вторых, при помощи ребёнка, к которому она так привязалась. Всё произошло так стремительно, что даже Хельция, собиравшая травы в садике за нашим домом, обо всём узнала от соседей и прохожих.

Прямо под нашими окнами какой-то человек таскал за волосы и избивал кулаками того самого маленького мальчика, Кристиана, что покорил сердце нашей подопечной. Как я выяснил позже, ребёнка в тот же день, буквально за несколько минут до этого, выкрали у матери. Мальчик, как говорили, рыдал и причитал, выкрикивая имя Кинги — быть может, сам по себе, ведь он искренне её полюбил, а может, потому, что так ему велели кричать.

Кинга схватила первое, что подвернулось под руку, — а подвернулась ей тяжёлая чугунная сковорода, — и, разъярённая, словно Эриния, ринулась на улицу, дабы расквитаться с мучителем. Разумеется, прежде чем она успела хоть что-то предпринять, сбоку на неё набросились двое мужчин. Они выбили сковороду, накинули ей на голову мешок, затолкали в крытую карету, а затем сами вскочили на козлы. Кучер стегнул лошадей кнутом, и те пустились в галоп. На улице остались лишь плачущий, ошеломлённый мальчик да брошенная сковорода. Впрочем, сковороду тут же умыкнул какой-то оборванец — смельчак, раз уж не побоялся украсть собственность инквизиторов.

Винил ли я Кингу в случившемся, в этой непростительной ошибке, которую она совершила? Что ж, как и многие глупые, необдуманные поступки, влекущие за собой пагубные последствия, этот проистекал из добросердечия, помноженного на вспыльчивость. Прежде она уже спасла Кристиана, проявив немало дерзости и отваги; теперь же, увидев, что дитя вновь истязают, она бросилась ему на выручку. Она была просто хорошей девушкой, а хороших людей слишком легко использовать и одолеть.

Именно поэтому я и был сукиным сыном.

Счастье в несчастье заключалось в том, что я был почти уверен: пока, в ближайшие часы, Кинге ничто не угрожает. А дальше всё будет зависеть от решения, которое приму я. Касси мог ненавидеть девчонку сколько угодно, но она была слишком ценной монетой, чтобы он добровольно от неё избавился. Сперва он попытается мне её продать, а я, в обмен на её жизнь, пообещаю ему всё, чего он только пожелает…

У окон нашего дома появился граф Скальца в сопровождении шестерых солдат. Один из его людей громко забарабанил в дверь дверным молотком, но, когда я отворил, Скальца не пожелал входить один, а впускать его с вооружённой свитой я, разумеется, не мог. Посему я сам вышел к ним на улицу, ибо знал, или, вернее, был глубоко убеждён, что меня не убьют, не похитят и не тронут. Ведь смерть моя была им ни к чему. Я был нужен им живым, а потому мог бы хоть сейчас сплясать посреди дороги перед несущейся каретой, и, весьма вероятно, кто-нибудь из них тут же бросился бы вытаскивать меня из-под колёс.

— Мастер Маддердин! — широко улыбнулся Скальца. — Какая приятная встреча.

Я подошёл, взял его под локоть и отвёл на несколько шагов в сторону, чтобы нас никто не слышал.

— Если с девицей что-нибудь случится, вас уже ничто не спасёт, — холодно произнёс я. — Но если она цела, и останется цела и невредима, я помогу вашему господину во всём, чего бы он ни пожелал.

Скальца хотел было что-то ответить, но я сжал его локоть сильнее. Ему это не понравилось, однако интуиция, видимо, подсказала ему не поднимать шума и не возмущаться.

— Не смейте меня прерывать, — приказал я. — Если я узнаю, что с её головы упал хотя бы один волос, я убью вас всех, так или иначе. Если же с ней ничего не случится, вы получите Вейльбург на блюдечке, как и хотели с самого начала.

Я ослабил хватку и уже спокойным тоном добавил:

— Я предлагаю честную сделку и рассчитываю, что она будет соблюдена.

Граф радушно улыбнулся.

— Позвольте заметить, мастер Маддердин, хорошо иметь в вашем лице друга.

— Зато куда хуже иметь во мне врага, — закончил я за него, отпустил и ушёл.

Когда я вернулся в наш дом, Людвиг и Генрих ждали меня в трапезной. Оба хмурые — а какими им ещё быть, если был нанесён удар по авторитету и достоинству Святого Официума.

— Чего они хотели?

— А чего они могли хотеть? — Я пожал плечами. — Разумеется, помощи в расследовании и нашей покорности.

— И что?

— Я пообещал, что мы поможем архидьякону во всём, чего бы он ни пожелал.

На мгновение они замолчали.

— А что мы предпримем на самом деле? — спросил Людвиг.

— Пока мы не сделаем ровным счётом ничего, мои дорогие соратники, — ответил я. — Мы позволим событиям идти своим чередом.

— То есть мы сдаёмся? — нахмурился Хайдер.

Шён толкнул его в плечо.

— Ты слышал, что сказал Мордимер. Мы ждём.

— Верно. Ждём, — согласился я с ним. — А теперь, с вашего позволения, я вас покину, ибо у меня есть несколько исключительно важных дел.

Мне предстояло провести кое-какие беседы и потребовать от тех, кто был готов меня выслушать, конкретных действий. На это ушли весь остаток дня и весь вечер, но я счёл, что готов — и большей готовности мне уже не достичь. Я не хотел того, что должно было случиться, но меня вынудили из змеи обратиться во льва.

Я облачился в служебное одеяние: чёрный плащ с вышитым на нём большим, ломаным серебряным крестом и широкополую шляпу. Приторочил к поясу рапиру с тяжёлым клинком и длинный нож из испанской стали, а за высокое голенище сапога засунул кинжал. Под плащ я надел льняную стёганку, решив всё же обойтись без кольчужной рубахи. Она, конечно, защитила бы меня лучше, но и движения бы сковывала куда сильнее. Я и так в толстой стёганке и плаще чувствовал себя связанным по рукам и ногам, но также понимал: если хочу выжить, к этому дополнительному грузу придётся привыкать, и быстро.

Я направился к выходу, но ещё в трапезной наткнулся на стоявших у дверей Людвига и Генриха.

— Куда это ты собрался, Мордимер? — спросил Людвиг.

Я видел, что под его плащом — кольчуга, а на поясе висит сторта длиной более двух футов с массивной рукоятью. Генрих тоже был одет по-боевому.

— Ты не хотел нам ничего сказать перед уходом? — спросил он лёгким тоном.

Я молча смотрел на них.

— Может, мы и не чета инквизиторам из Британии, что сражались со сторонниками шабашей на полях брани, — молвил Людвиг. — Может, у нас и нет боевых скакунов, сияющих на солнце доспехов и знамён с крестами, что реют на ветру. Может, мы всего лишь простые парни. — Он пожал плечами. — Но в нас горит тот же огонь истинной веры, что пылал в сердцах наших праотцов. И знаешь, что у нас ещё есть, Мордимер?

Вопрос был, очевидно, риторическим, поэтому я лишь внимательно посмотрел на Людвига, ожидая, что он скажет дальше.

— Мы убеждены, что никто из нас не должен — и не может — ступать во мрак в одиночку, — серьёзно произнёс он. — И хотя мы, разумеется, знаем, что каждого из нас сопровождает любовь Господня, мы считаем, что было бы неплохо, чтобы в войне, которую он ведёт, его сопровождали и другие инквизиторы. — Он кивнул и улыбнулся. — Таково наше мнение, — заключил он.

— Ну и речь, — с признательностью отозвался я. — Но позволь, несмотря на твои красивые слова, ответить отказом. Я не согласен на ваше участие. Я не могу позволить вам впутываться в мои личные дела. Ибо то, что происходит, — это не война Святого Официума.

— Это уж мы решим, — жёстко вставил Генрих. — И вообще, скажу тебе, Мордимер, твоё согласие или его отсутствие никак не повлияет на наше решение, ибо мы его уже приняли, и оно бесповоротно. Для всех будет лучше и проще, если ты с ним смиришься.

Я уже было открыл рот, чтобы ответить, как вдруг из-за дверей, ведущих в трапезную, появилась Хельция.

— Это добрые юноши, мастер Маддердин, и вам бы радоваться, что они хотят идти с вами, — произнесла она со строгой серьёзностью. — Идите вместе и сражайтесь во имя Господне, дабы вырвать это бедное дитя из лап дьявола.

— Святые слова! — воскликнул Людвиг, а затем повернулся ко мне. — Слышал, Мордимер?

— Да, слышал. Я ведь всё это время тут стою, если ты до сих пор не заметил, — язвительно отозвался я.

Я вытер губы тыльной стороной перчатки и выругался — боль пронзила, как чёрт бы её побрал. Проклятая лихорадка снова дала о себе знать. На языке я ощутил вкус крови из разодранной ранки.

— Что ж, тогда идём, Мордимер, — весело скомандовал Людвиг. — И не думай, будто мы не знаем, что ты замышлял весь день и вечер. Скажу тебе лишь, что мы и от себя кое-что добавили.

И я уже знал, что мне не остаётся ничего иного, кроме как принять помощь моих соратников-инквизиторов в личной войне, которую я объявил архидьякону. Впрочем, может, эта схватка и не была до конца личной, ведь Касси был виновен в действиях, направленных против Святого Официума, — но нападение на дворец архидьякона во главе взбунтовавшейся черни уж точно не было бы решением, которое одобрило бы наше начальство. А ведь именно это я и собирался сделать.

— Я когда-то встречался с девушкой, что работала в Обезьяньем Дворце, — сказал Людвиг. — Она там заведовала прачечной, и, скажу я вам… — он даже вздохнул. — Сладкая была уточка.

— Почему уточка? — заинтересовался Генрих.

Что ж, люди, как женщины, так и мужчины, награждают своих возлюбленных самыми разными прозвищами. В деревенских избах, мещанских домах, шляхетских усадьбах и аристократических дворцах так и кишит пёсиками, мишками, котиками, рыбками, птичками и даже крысками да свинками, не говоря уже о жеребцах, коим прозвищем находчивые дамы охотно одаривают своих падких на лесть спутников.

— Ах, как же она дивно крякала, — замечтался Людвиг.

Мы непонимающе на него уставились, и он поспешил с объяснением.

— Когда жар наших утех достигал наивысшей точки, — молвил он, — у неё начинали трястись руки и ноги, и она начинала издавать такие странные звуки, которые живо напоминали мне утиное кряканье.

— Может, она была больна? — нахмурился Генрих.

— Не больна, дурень, а это было выражение высшего удовлетворения моими стараниями, — буркнул Людвиг.

Генрих почесал подбородок.

— Пусть так. — Он пожал плечами. — И что же сталось с этой уточкой?

— Умерла, — с грустью ответил Людвиг. — Она очень любила своего мужа и, как всегда мне говорила, хотела родить ему много детей. Но при вторых родах бедняжка скончалась. — Он кивнул собственным мыслям. — Человек не ведает, что ждёт его сегодня или завтра. Даже двадцати лет не было моей крякве…

— Трогательная история, — произнёс я. — Но напомните-ка мне, с чего это мы занялись ею перед войной с Касси?

— Так вот, дорогой Мордимер, спешу тебе поведать, что благодаря моей крякве я узнал об одной тайной калитке в стене, что ведёт в сад с тыльной стороны. Калитка та уже тогда была вся заросшая кустами, старая, ржавая, и, похоже, никто о ней не помнил. Думаю, трём инквизиторам будет куда проще, безопаснее и изящнее пройти через тайный вход, нежели карабкаться по стене на виду у всей дворцовой стражи.

— Превосходная новость, — сказал я с неподдельным удовлетворением. — Право слово, Людвиг, ты со своими любовными рассказами о сладкой крякве — просто дар небес. — Я широко улыбнулся.

— А что мы будем делать, когда проникнем на территорию дворца? — допытывался Генрих.

— Тогда, мои дорогие соратники, мы откроем главные ворота штурмующей их толпе.

— Толпе, — с шутливым восхищением повторил Людвиг и с довольным видом посмотрел на меня. — Я так погляжу, намечается знатная заварушка. Очень надеюсь, что это будет именно толпа.

— Мы подогревали этот котёл много дней, — сказал я. — Мы говорили о подлостях и зверствах Касси и его людей, говорили об убийстве Цолля, о расправе над Региной Кесслер, о затравленных и брошенных в реку двух молодых девушках. Мы потрудились на славу, чтобы сегодня этот котёл взорвался. Чтобы ужасающая весть о том, что настоятель Вебер убит, а его подопечную собираются сжечь в кощунственной церемонии во дворе Обезьяньего Дворца, — чтобы именно эти сенсации послужили последней каплей.

— А что на самом деле случилось с Густавом? — нахмурился Хайдер, думая о нашем знакомом настоятеле.

— Он заперся у себя в кабинете и так напуган, что, вероятно, уже спит мертвецки пьяный, — объяснил я.

— Это хорошо, — с облегчением выдохнул Генрих.

— Ты же не думал, что я убью его, дабы сделать вину Касси более правдоподобной? — Я взглянул на своего товарища, а тот лишь пожал плечами.

— Ладно, неважно, — сказал я. — С ним ничего не станется, разве что натерпится страху, не зная, чем вся эта заварушка кончится. Вернёмся к делу. Я попрошу вас проскользнуть со стороны сада, путём очаровательной людвиговой кряквы. — Я улыбнулся Людвигу. — Будут сумерки, так что заметить вас будет сложнее. Но затем перед вами встанет уже непростая задача… — я сделал паузу.

— Мы подожжём сеновал под навесом возле конюшни, — с улыбкой произнёс Шон.

— Как же я рад, что ты читаешь мои мысли, дорогой соратник, — ответил я ему улыбкой.

— Лошадей жалко, — пробормотал Хайдер.

— Все солдаты и челядь бросятся тушить пожар, и именно для того, дорогой Генрих… — я поднял палец, — чтобы спасти из конюшни лошадей, о которых и ты так печёшься. Хаос, что воцарится, позволит вам добраться до ворот и отворить их. Я буду стоять в толпе и, увидев пламя, закричу, что это невинная девушка горит на костре. А когда толпа ворвётся на территорию дворца… — я мерзко ухмыльнулся, — ничто уже не спасёт архидьякона.

— Я бы не был так поспешен в оценках, — покачал головой Хайдер. — У него всё-таки большая свита…

— Если бы одна лишь численность войск предрешала победу, то для ведения войны хватало бы и счётов, а битвы стали бы не нужны, — заметил я. — Эти слуги и солдаты будут одурманены и напуганы, — добавил я. — Я не утверждаю, что будет легко, и не утверждаю, что обойдётся без жертв, кто знает, быть может, даже многочисленных. Однако важно лишь одно: чтобы мы победили, спасли самих себя и освободили Кингу. Что нам до остального?

Людвиг рассмеялся, и Генрих спустя мгновение вторил ему.

— Ты всё изложил необычайно толково и убедительно, Мордимер, — сказал Шон.

— Нашу армию будут питать гнев, жажда мести и… — я сощурился. — Жажда быстрой и большой наживы. Ибо не зря же с самого полудня в городе судачат, какие несметные богатства хранятся в Обезьяньем Дворце и что все они могут достаться храброму люду Вейльбурга. Нужно лишь… чуточку постараться. — Я широко улыбнулся, ибо мои осведомители весь день доносили, что жители Вейльбурга, особенно те, кто не мог похвастаться достатком, очень, ну очень надеются, что именно сегодня их злая судьба переменится.

Сквозь ограду было видно, что сложенное под навесом сено пылает ярким пламенем, и огонь уже перекинулся на конюшню. В полном соответствии с моими предсказаниями и планом, во дворе Обезьяньего Дворца царили паника и хаос. В тот же миг — я даже не знаю, то ли это Генрих, чьё лицо мелькнуло мне по ту сторону ворот, отдёрнул засов, то ли толпа так сильно налегла на створки, что они поддались. Как бы то ни было, людская волна внезапно хлынула в ворота. И я хлынул вместе с этой волной.

Наверх, на каменное укрепление ворот, вела узкая лесенка, и я взобрался по ней, чтобы возвыситься над толпой и чтобы толпа лучше меня слышала.

— Инквизиторы с народом, народ с инквизиторами! — возопил я во весь голос. — Именем Святого Официума я, инквизитор Мордимер Маддердин, назначаю всех вас функционерами Инквизиции. Отныне каждый из вас — инквизитор, и вы действуете под защитой Святого Официума.

Мог ли я так поступить? Как это обычно бывает в подобных случаях, одни юристы ответили бы, что мои действия были абсолютно оправданны, другие же заявили бы, что я значительно превысил свои полномочия. Так или иначе, фактом оставалось то, что закон давал нам, лицензированным инквизиторам, право временно призывать на службу обычных граждан. Положение это было введено на тот случай, если инквизиторам в кризисной ситуации потребуется вооружённая сила для выполнения своей задачи. Можно было счесть, что именно такая ситуация и сложилась здесь и сейчас, в Вейльбурге.

— Вы можете убить всякого, кто окажет сопротивление! — выкрикнул я ещё громче. — А всё добро, которое вы найдёте и отберёте у врагов нашей Церкви, будет принадлежать вам! — закончил я, на сей раз так громко, как только мог.

Знаю, милые мои, что есть такие, и, может, их даже много, на кого действуют нежные заклинания, патетические тирады, чьё воображение будоражат картины возвышенных видений и обещания воплощения фантастических идей. Да, такие люди, скорее всего, и вправду существуют. Но здесь и сейчас, когда требуются быстрота и эффективность, лучше всего помогает обещание сорвать большой и неожиданный куш. Именно такое обещание способно не только разогреть сердца и умы, но и побудить толпу к действию. А когда чернь уже ринулась вперёд, она подобна несущемуся стаду разъярённых буйволов. И нужно либо обладать поистине великой силой, чтобы её остановить, либо быть навсегда втоптанным в землю. И эта чернь почувствует себя увереннее не только благодаря своей численности и силе, благодаря переполняющей её жажде наживы и мести, благодаря своей ярости, но и благодаря чувству законности и правоты, которое я ей только что даровал. Ибо, когда тебе предстоит идти в атаку на вооружённого врага, всегда смелее ведёшь наступление, зная, что ты — рука закона и орудие Божьей справедливости, а твой противник — всего лишь омерзительный бунтовщик и гнусное отродье дьявола. И ты знаешь к тому же, что всё содеянное тобой будет оправдано как государством, так и Церковью. О да, убивать людей тогда становится куда приятнее…

Разумеется, не всё в войне в Обезьяньем Дворце пошло быстро и гладко. Впрочем, я на это и не рассчитывал. Однако история учит нас, что доведённую до отчаяния, решившуюся на всё, разъярённую толпу нелегко загнать обратно по домам, раз уж она вышла на улицы, чтобы своими дубинами, ножами, палками и факелами нести то, что считает справедливостью. А когда эта толпа почувствует первый запах победы, когда увидит, что враг не так страшен, как казалось, когда вдобавок будет помнить о надежде на обретение великого богатства — о да, тогда такая свора становится поистине грозной для любого противника.

Вейльбургских мещан питала ненависть к Касси и его людям, ибо мы усердно заботились о том, чтобы разжигать это чувство уже много дней. Но то, что обычные беспорядки могут обернуться настоящим триумфом, бунтовщики поняли, когда рухнули ворота Обезьяньего Дворца, когда вспыхнула конюшня и когда перепуганные солдаты Касси разбежались во все стороны, не зная, спасать ли им сперва здание и лошадей или же оборонять от наступающей черни доступ во дворец. И нисколько не помогли им командиры, выкрикивавшие приказы, ибо, как я заметил, одни из них кричали одно, а другие — нечто совершенно иное. Солдаты Касси, может, и выглядели довольно занятно и привлекали взгляды зевак своими цветастыми штанами и полосатыми куртками, но, беспорядочно и в панике носясь по двору, они напоминали не армию, а банду перепуганных шутов. Если бы они стояли ровным строем, готовые к бою, с выставленными пиками и изготовленными к выстрелу пистолями или мушкетами, то толпа, даже очень разгневанная, могла бы несколько смутиться, а бунтовщики начали бы задаваться вопросом, стоит ли игра свеч. И если бы тогда нашёлся ещё и решительный, твёрдый офицер, который вдохнул бы отвагу в сердца подчинённых, а нападающих устрашил, дело могло бы пойти совсем иначе. Но поскольку ситуация была такова, какова была, чернь ворвалась во двор, огромная и неудержимая, как волна, прорывающая повреждённую, треснувшую дамбу и не оставляющая от насыпи даже следа. Признаюсь также, что в тот момент очень пригодилось то, что солдаты архидьякона были одеты так пёстро и броско, ибо благодаря этому наши почтенные горожане даже в суматохе, неразберихе и едком дыму от горящей конюшни без труда различали, где свой, а где враг. И врагов они молотили так усердно и с таким огромным пылом, что не один из солдат Касси бросал оружие и улепётывал в сторону дворца, надеясь найти спасение в одном из многочисленных помещений. Впрочем, надежды эти не были лишены оснований, ибо Обезьяний Дворец был зданием поистине огромным, а значит, и мест, где можно укрыться, в нём было предостаточно. Кроме того, всякий знал, что когда боевое безумие пройдёт, когда убийственный пыл остынет, грабящая дворец банда уже не будет обращать особого внимания на прислугу архидьякона, если только эта прислуга не станет мешать им в грабеже.

У меня, разумеется, была иная задача, нежели ввязываться в потасовки с солдатами. Мы втроём быстро собрались и, решив, что в этой сумятице во дворе мы совершенно не нужны, двинулись ко входу в здание. Я — посредине, а Генрих и Людвиг — по обе стороны от меня. Трое инквизиторов, облачённые в чёрные плащи с вышитыми серебряными, ломаными крестами, в чёрных шляпах. Все — с обнажённым оружием в руках. Пусть нас было лишь трое, но своим видом, ровным шагом и решимостью мы, должно быть, производили впечатление на солдат Касси. Скорее всего, тот факт, что мы были функционерами Святого Официума, что было видно с первого взгляда, также не располагал к попыткам нас остановить. И действительно, никто на нас не напал. Словно в этой стихии боя, то более, то менее ожесточённого, мы были совершенно чужеродным элементом. Медведем, на которого грызущиеся неподалёку крысы даже не помышляют нападать — во-первых, занятые своими крысиными делишками, а во-вторых, осознавая полную безнадёжность такого предприятия.

К несчастью, убегающие слуги и солдаты Касси затворили за собой главные врата дворца — мощные двустворчатые двери, которые, вероятно, можно было бы разбить тараном, но которые, уж конечно, даже трём таким сильным молодым людям, как мы, было не под силу высадить. Обезьяний Дворец не был оборонительным замком и ни в малейшей степени не предназначался для военных целей. Но окна первого этажа были расположены так высоко, что дотянуться до них можно было, лишь стоя на лестнице или на плечах товарища. А согласитесь, милые мои, что официально одетые функционеры Святого Официума, сооружающие из своих тел живую пирамиду на глазах у сражающейся толпы, — зрелище, не слишком способствующее укреплению нашего авторитета или авторитета нашего ведомства. Тем более что дотянуться до подоконника — это ещё не успех, а тому, кто стоит внутри, было бы проще простого ударить карабкающегося нападающего по голове, чтобы вывести его из шаткого равновесия и сбросить вниз. И для этого не потребовалось бы никакого оружия, хватило бы любого хозяйственного предмета, любой статуэтки, скамеечки или стула.

Поэтому я решил найти способ получше, чем цирковое восхождение к высоким окнам. Я несколько раз ударил рукоятью меча в дверь и зычно и грозно крикнул:

— Именем Святого Официума, отворяйте, если не хотите быть обвинёнными в кощунстве и ереси!

Генрих подсобил мне, пнув ворота с размаху и изо всей силы, а поскольку он был парень по-настоящему дюжий, да и сапоги его были подбиты сталью, от его ударов разнеслось гулкое эхо.

— Если нам придётся выламывать эти двери, пощады не будет никому! — проревел он трубным гласом, пожалуй, ещё более грозным, чем мой.

И представьте себе, милые мои, эти идиоты по ту сторону отворили нам ворота под аккомпанемент заверений в верности и невиновности. А затем отскочили к стенам, где и застыли, дрожа, с опущенными головами, стараясь придать своим лицам жалкое и глуповатое выражение. Вот так и явила себя мощь официального авторитета! В их оправдание можно сказать лишь то, что это были самые обычные слуги, а не солдаты. Разумеется, мы оставили их в покое — с чего бы нам над ними издеваться?

— Спрячьтесь где-нибудь и лучше снимите ливреи, — посоветовал я им. — А то, как толпа сюда ворвётся, могут вас избить, завидев придворные цвета, и не станут разбираться, что вы люди добрые.

Они разбежались, расточая мне угодливые и жалкие благодарности, но одного (видимо, самого важного по положению, ибо у него было самое большое брюхо) мне удалось удержать.

— Архидьякон Касси похитил девушку, — сказал я, крепко сжимая его плечо и глядя ему прямо в глаза. — Ты знаешь, где она?

Он молчал, и лишь губы его дрожали.

— Если ты проводишь нас к девушке, — продолжал я говорить мягко и спокойно, — то мы затем выведем тебя в целости из Обезьяньего Дворца. Ведь ты же не хотел бы сейчас попасть во дворе в руки толпы?

Словно в подтверждение моих слов, из-за дверей со стороны двора донёсся крик, столь ужасающий, будто кого-то там живьём четвертовали. Впрочем, не исключено, что так оно и было…

— Нет, нет, не хотел бы… — заикнулся он.

— Так проводи нас, — всё тем же мягким тоном предложил я.

— Сжальтесь, — простонал он. — Но Его Превосходительство… Он велит содрать с меня кожу живьём.

Шон рассмеялся.

— Архидьякон Касси уже никому ничего не сделает, — с усмешкой констатировал он. — Думаешь, эта толпа выпустит его живым? — обратился он к слуге. — Они пришли за его головой и без неё не уйдут. А тебе остаётся лишь молиться, чтобы заодно не забрали и твою.

— Кроме того, архидьякона здесь нет, а мы — есть, — добавил я отчётливо и холодно, приблизив своё лицо к его. — И это мы сдерём с тебя кожу живьём, здесь и сейчас, если ты нас не послушаешься.

Не знаю, что больше повлияло на решение этого человека — логика Шона или мои угрозы, но он наконец решился и быстро закивал.

— Я проведу вас, куда хотите, — горячо пообещал он. — Но поклянитесь, ради любви Господней, поклянитесь, что выведете меня целым из этого ада…

— Клянёмся, — произнёс я за всех нас и даже приложил левую руку к груди.

На лице слуги отразилось явное облегчение, и он сложил руки, словно для молитвы.

— Да благословит вас Бог, да благословит вас Бог, идите за мной, я всё покажу!

Я был уверен, что если он знает, где Кинга, то приведёт нас туда, ибо был слишком напуган, чтобы обманывать, да и, к тому же, кажется, ясно увидел, что мы — его единственная надежда на спасение. И, похоже, он также понял, что могущество Касси только что рухнуло, и архидьякон не в силах ни помочь ему, ни покарать его. Я опасался лишь, что человек этот может быть либо плохо осведомлён, либо будет так стараться доказать свою полезность, что не осмелится признаться в собственном неведении. Пока мы шли, я расспрашивал его, где находятся покои архидьякона, и он довольно точно всё мне растолковал, объяснив, как найти его апартаменты, состоявшие из нескольких комнат.

За время этого недолгого пути нас лишь раз подстерёг неприятный сюрприз: какой-то заблудившийся солдат Касси — не знаю, по какой причине, ведь мы за ним не гнались и даже не интересовались им, — решил возомнить себя героем и с диким рёвом ринулся прямо на нас, выставив вперёд пику. Я отступил в сторону, чтобы он в меня не попал, а когда он оказался совсем близко, вонзил ему меч прямо в живот. Мне даже не пришлось вкладывать силу в этот выпад: солдат бежал так быстро, что сам же своим напором и насадился на клинок почти по самую рукоять. Он громко и мучительно застонал, и в тот же миг сопровождавший нас слуга закричал от ужаса. Я выдернул меч из раны, и, разумеется, в довершение всего на меня брызнул фонтан крови.

— Чёрт побери! — прорычал я, потому что, стирая с лица кровь, снова разодрал только-только затянувшуюся ранку от лихорадки. А кроме того, у меня теперь были забрызганы куртка и плащ.

— Что за дурак, — произнёс Генрих, с крайним удивлением глядя на умирающего солдата, который ещё бился на полу в предсмертных конвульсиях. — Мы ведь от него даже ничего и не хотели.

А затем мы поспешили дальше. И наконец добрались до места, где, по словам слуги, держали Кингу. Мы встали перед запертой дверью в конце тупикового коридора.

Я, разумеется, нажал на ручку, чтобы не выяснилось потом, что мы штурмовали и выламывали незапертую дверь, но, как и ожидалось, створка даже не шелохнулась.

— Генрих, будь любезен, — обратился я к соратнику, ибо, во-первых, он был самым сильным из нас, а во-вторых, его сапоги выглядели столь внушительно, что, казалось, одним точным ударом он мог бы проломить череп не то что человеку, а даже быку.

Однако дверь, косяк и замок оказались на удивление прочными (должно быть, это была особая комната, вход в которую специально укрепили, ибо трудно было поверить, чтобы так надёжно защищали обычный дворцовый покой), и они выдержали первые удары. И лишь когда Генрих побагровел от ярости и начал бить с поистине недюжинной силой, лишь тогда они поддались и с оглушительным треском рухнули вместе с косяком внутрь.

Первое, что я увидел, была бледная как смерть Кинга. Она стояла как можно дальше от двери, у самого окна (разумеется, зарешеченного), сжимая в руках серебряный поднос, словно щит. Губы её были сжаты, а лицо — застывшее и суровое. Но всё это изменилось, словно по волшебству, когда она поняла, что это мы — те нападавшие, что высадили дверь и с боем ворвались в её темницу. Её лицо озарилось улыбкой облегчения, и девушка одним движением отбросила поднос и бросилась ко мне.

— Ты пришёл за мной, ты пришёл за мной! — выкрикнула она срывающимся голосом. — Я знала, что ты придёшь!

Жаль, что я не был облачён в серебряные, сияющие доспехи и не мог небрежным жестом встряхнуть головой, чтобы волна моих светлых локонов окутала меня, словно ореол. Я был всего лишь потным, как загнанная собака, воняющим дымом и забрызганным кровью инквизитором. Но, как видно, Кингу это нисколько не смущало, ибо она прильнула ко мне так крепко, что могло показаться, будто мы составляем одно тело, дышащее двумя прерывистыми вздохами и бьющееся двумя разогнавшимися сердцами.

Она подняла голову, чтобы взглянуть на меня. У неё были блестящие глаза и приоткрытые губы. Она замерла в этой позе, сжимая меня всё крепче и глядя на меня с каким-то почти мучительным желанием. Это был миг такой великой близости, что мне захотелось взять её лицо в ладони и крепко поцеловать, чтобы в этом глубоком и страстном поцелуе утонуть и найти не только близость, но и избавление от всего остального мира. И мир существовал бы лишь в том, что я увидел бы в её глазах, огромных и сияющих, как самые близкие к нам звёзды… От поцелуя меня удержали три вещи. В наименьшей, пожалуй, степени — мои соратники-инквизиторы, наблюдавшие за нами с порога. В средней степени — эта паршивая лихорадка, которая не только осквернила мои губы, но и о присутствии которой на них я отчётливо помнил. И в наибольшей степени — чувство, что целовать сейчас и здесь эту благодарную, перепуганную девушку было бы своего рода непристойностью. Что если этому мгновению близости между нами суждено повториться, то оно ещё повторится, но пусть это случится при более подходящих обстоятельствах, и пусть девушкой движет искренний порыв, а не только благодарность за спасённую жизнь, которую так часто путают с истинным чувством. Поэтому я лишь слегка коснулся губами щеки Кинги, на миг очень крепко прижал её к себе и тут же отстранил.

— Мы забираем тебя отсюда, — произнёс я. — Ты цела? Тебя не обидели?

Она покачала головой.

— Я видела всё, что происходит, через окно, — оживлённо сказала она. — Я знала, что это вы за этим стоите, знала!

Она отстранилась от меня и подбежала к Людвигу и Генриху. Она обняла их обоих и поцеловала, и Генрих покраснел так, словно ему натёрли щёки свёклой.

Я огляделся вокруг.

— Хочешь что-нибудь отсюда забрать? У тебя здесь есть что-то своё?

— Нет, что у меня могло бы здесь быть? — ответила она вопросом.

Что ж, всё равно должен был признать, что это было мило со стороны Касси — не бросить девушку в подвал, в какую-нибудь сырую каменную каморку в подземелье, где постелью ей служил бы сноп соломы. Очевидно, он действительно хотел совершить честный обмен и рассчитывал, что его доброта к Кинге заслужит моё одобрение, и я буду служить ему тем усерднее, искренне благодарный за то, что он не причинил вреда моей подопечной. В то же время, я бы дал руку на отсечение, что в тот миг, когда я перестал бы быть ему нужен, он приказал бы Кингу обесчестить и искалечить. Ибо такие личности, как Касси, помнят людей, которые их оскорбили, до конца жизни, и не было и речи о том, чтобы они забыли о мести или простили.

— Идёмте, — приказал я. — Чем скорее вы отсюда выйдете, тем лучше для всех.

Людвиг вздрогнул и испытующе на меня посмотрел. Только он понял, что я сказал «выйдете», а не «выйдем».

— Если можно вас просить, то выведите её из этого… — я взглянул на пузатого слугу, — ада, — с усмешкой добавил я.

— И меня! И меня! — пискляво вскрикнул тот.

— И его тоже, — согласился я.

Людвиг внимательно на меня посмотрел.

— А ты?

— У меня здесь ещё остались неоплаченные счета, — легкомысленно ответил я.

— Мы с Генрихом — оба хорошие счетоводы. — Он по-прежнему смотрел на меня. — С радостью поможем тебе подбить столбики.

Я покачал головой.

— Проводите Кингу в безопасности до нашего дома, — ответил я. — В конце концов, мы за ней сюда и пришли, так что было бы неловко потерять её в самом конце пути.

Шон слегка улыбнулся.

— Как пожелаешь, — произнёс он. — Хотя я считаю, что одинокие поиски Касси — опасная забава.

Я махнул рукой.

— Здесь все люди Касси думают уже лишь о том, как бы спрятаться и выжить, — сказал я. — Ну, может, за исключением того идиота, которого мне пришлось убить, — добавил я. — А вейльбургская чернь по одежде узнает, кто я, и поймёт, что я на их стороне. Мне ничто не угрожает.

— Оставь его! — с тревогой крикнула мне Кинга, и я понял, что она, конечно же, думает об архидьяконе. — Пойдём с нами, прошу! Бог его покарает, рано или поздно, он ведь не сбежит ни из города, ни из дворца. Его поймают по дороге…

— Без разговоров, девица, — отрезал я. — Я начал это дело, и я должен его закончить. Уходите!

А затем, уже не слушая, что они хотели сказать, и не думая о том, хотели ли они вообще что-то добавить, я двинулся вперёд.

Чем мог заниматься Касси в тот миг, когда его резиденцию штурмовала городская чернь? По идее, он должен был находиться во дворе или у дворцовых врат и руководить обороной. Но я ведь прекрасно знал, что ни там, ни там его не было. Поэтому мне не оставалось ничего иного, как пойти в его покои и собственными глазами убедиться, находится ли архидьякон всё ещё в своих апартаментах. А если не найду его самого, то, может, встречу хоть кого-то, кто будет знать, где его искать.

Разумеется, я вовсе не чувствовал себя в такой безопасности, в какой уверял своих соратников и Кингу. И в самом деле, я не боялся ни слуг, ни солдат, ни уж тем более наших достопочтенных вейльбуржцев. Однако я знал, что могу наткнуться на Касси в обществе его друзей-дворян, а схватка с двумя или тремя опытными фехтовальщиками разом вовсе не обязательно закончилась бы для меня благополучно. Я доверял своим боевым навыкам, но не принадлежал к тем людям, которые, увидев дракона перед пещерой, лишь сощурились бы и сказали: «Э-э, да не может он быть таким сильным, как говорят. Пойду на него, что мне сделается!». Ибо осторожность почти всегда лучше поспешности, а инквизиторы должны славиться не только отвагой, но и трезвой расчётливостью. Мы всегда помним, что являемся слишком ценными орудиями в борьбе Господа с Сатаной, чтобы безрассудно их губить и растрачивать.

Я шёл быстро, с обнажённым мечом в руке, и если кто меня и видел, то спешил сойти с моего пути. Впрочем, люди Касси были заняты тем, что прятались и убегали, а вейльбуржцы, уже ворвавшиеся во дворец, — грабежом. Я знал: если не буду мешать первым — убегать, а вторым — грабить, то и они оставят меня в покое. Случилось даже так, что в изгибе коридора я чуть не столкнулся со знакомым мне молодым силачом из городской стражи (тем самым, что так мечтал стать инквизитором), который шёл с товарищем, и оба они тащили немалых размеров расписной сундук и тюк блестящей ткани.

— Мастер Маддердин! — просиял юноша. — Вам что-нибудь нужно, мастер инквизитор?

Я увидел в его глазах беспокойство, что я отвечу на этот вопрос утвердительно, и потому лишь с улыбкой покачал головой.

— Берите прежде всего вещи небольшие и ценные, — посоветовал я им.

Они кивнули мне с глубокой благодарностью простых холопов, удостоенных милостивым словом ясновельможного пана, и мы тут же разошлись, каждый в свою сторону.

Тучный слуга, объяснявший мне, как дойти до апартаментов Касси, сделал это достаточно внятно, а я был достаточно понятлив, слушая его указания, так что без труда попал в ту часть дворца, что была отведена для нужд Касси и его самых доверенных слуг и друзей. В коридоре было пусто, а двери покоев — распахнуты настежь.

— Где же ты пропадаешь, мой достопочтенный архидьякон? — пробормотал я себе под нос.

Я заглядывал в открытые комнаты, но повсюду было пусто и глухо. Однако тот факт, что в покоях царил неимоверный беспорядок, ясно свидетельствовал, что это была не обычная тишина. Везде я видел перевёрнутую мебель и разбитую утварь. Ничего удивительного, ведь из большинства окон был отчётливо виден двор, а значит, прислуга сама прекрасно видела и горящую конюшню, и врывающуюся в ворота толпу, и резню, и бегство солдат.

Услышав за спиной шум, я обернулся, готовый к бою, но это были всего лишь вейльбургские горожане. Вспотевшие и запыхавшиеся, они ввалились в коридор, но, увидев меня, замерли на месте, словно их дальнейшему продвижению помешал невидимый барьер.

— Эй, Ганс! — крикнул я, узнав одного из прибывших. — Входите смело, здесь никого нет, зато полно добра, которое можно забрать. — Я отступил на шаг, чтобы они не боялись пройти. — Скажите-ка мне, не видели ли вы где-нибудь архидьякона?

— Если бы увидели, его бы уже в живых не было, — мрачным тоном ответил горожанин.

— За Регину Кесслер, — добавил один из его товарищей и торжественно перекрестился. Остальные мужчины также осенили себя крестным знамением.

Я лишь вздохнул и пошёл дальше. По сути, мне здесь больше нечего было искать. Касси, очевидно, сбежал или прятался в другой части дворца, а искать его сейчас было бессмысленно, ибо Обезьяний Дворец был строением поистине немалым. А ведь здание окружал ещё и сад, а в саду были живые изгороди, деревья, беседки… Потребовалась бы целая армия, чтобы отыскать того, кто хочет скрыться от недоброго взгляда.

Я высунулся из окна, чтобы посмотреть, не увижу ли я каким-то чудом во дворе Касси, который, быть может, с развевающимися волосами и окровавленным мечом в руке обороняется с остатками своих подчинённых от превосходящей орды врагов, но, разумеется, перед дворцом уже ничего интересного не происходило. Кто хотел сбежать — сбежал, кого убили — тот лежал мёртвый, а кто победил в бою — тот сразу после виктории побежал внутрь и занялся грабежом. Из окна не было видно горящей конюшни, но дым я чувствовал более чем отчётливо — он так щипал глаза, что они начинали слезиться.

Что тут долго говорить, я был подавлен и одновременно огорчён тем, что мне не удалось довести счёты с архидьяконом до конца. И, верите ли, милые мои, но мне помогла, как сказали бы древние греки, рука Судьбы, а я знал, что надо мной сжалился сам Господь Всемогущий. Ибо вот, в коридоре я чуть не налетел на графа Скальцу.

Граф был переодет в простую мещанскую одежду, волосы его были всклокочены, а лицо — грязно, и никто бы не узнал в нём ватиканского вельможу. Прежде чем Скальца успел хоть что-то предпринять, я схватил его за шиворот и со всей силы ударил головой о стену. Слава Богу, что я его не убил, ибо, наверное, уревелся бы до смерти при мысли, что упустил такой шанс раздобыть сведения. Но сотрясение основательно его оглушило, и мне пришлось вонзить кинжал ему в ладонь, чтобы немного его освежить и привести в чувство.

Взгляд у Скальцы ещё мгновение был мутным, но затем он сфокусировался на мне. По лицу дворянина пробежала быстрая гримаса, и я понял, что он в достаточном сознании, чтобы меня узнать.

— Где Касси? — спросил я.

Он не ответил. А поскольку у меня не было времени ни на дискуссии, ни на долгие уговоры, на сей раз я вонзил кинжал ему в ладонь так глубоко, что проткнул её насквозь. Он взвыл, а я провернул лезвие в ране, и он взвыл ещё громче.

— Где Касси? — холодно повторил я.

Он ничего не ответил, лишь мучительно стонал, поэтому я выдернул кинжал из раны в его ладони и вонзил его остриё графу в промежность. Что ж, может, слово «вонзил» в данном случае слишком сильно, но и слово «уколол» кажется мне слабоватым. В любом случае, я не хотел смертельно ранить Скальцу, а лишь поразить его в место не только чрезвычайно болезненное, но и весьма ценное, ибо к этим органам каждый мужчина необычайно привязан и с огромным страхом думает о том, что может их когда-либо лишиться.

— Я отрежу тебе яйца и хер, а потом ими же тебя и накормлю, — ледяным тоном пообещал я ему. — Ты действительно считаешь, что Касси стоит такого самопожертвования?

Представьте себе, милые мои, этот человек по-прежнему молчал, лишь стонал и съёживался.

Либо он ничего не знал, либо был необычайно предан архидьякону Касси. В первом случае я мог лишь посочувствовать его великому невезению, во втором — знал, что рано или поздно его сломаю.

Всякий, кто знаком с моей жизнью и деяниями, знает, с каким огромным нежеланием я прибегаю к грубой силе, куда больше ценя риторические способности, позволяющие убедить другого человека добрым и разумным словом и склонить его к сотрудничеству. Но здесь и сейчас у меня просто не было на это времени. Поэтому я обхватил шею Скальцы левой рукой и очень крепко сжал кольцо этого захвата, а кинжалом, что был у меня в правой руке, я выколол ему глаз.

Что я могу ещё сказать? Потеря одного глаза достаточно неприятна, а когда тот, кто тебе это сделал, угрожает, что через мгновение лишит тебя и второго, то, уверяю вас, вы будете готовы на далеко идущие уступки, лишь бы до конца жизни не погрузиться в мир тьмы. Так что оказалось, что граф прекрасно усвоил первый преподанный ему урок и не собирался получать следующий.

Рыдая и стеная, он заверил, что проводит меня в укрытие Касси, и, признаюсь, на сей раз я поверил в искренность его намерений. На всякий случай я связал ему руки за спиной его же собственным поясом и велел идти вперёд.

— Если ты меня обманешь, я выколю тебе второй глаз, — пообещал я. — Клянусь гневом Господа нашего.

Касси, весьма разумно, укрылся не в дворцовых покоях и даже не в комнатах для прислуги, а в хозяйственных помещениях. Он справедливо рассудил не выбирать ни кухню, ни прачечную, где можно было поживиться множеством ценных вещей, а значит, куда непременно должны были заглянуть грабящие дворец вейльбуржцы. Он выбрал чердак. Любой грабитель, которому вообще вздумалось бы подняться на этот чердак, немедленно бы развернулся и ушёл. Ибо если в кухне и кладовой можно было найти отменную утварь и запасы еды да напитков, если в прачечной можно было украсть дорогое бельё и одежду, то на чердаке обретались в основном старый хлам да паутина. Укрытие, таким образом, казалось надёжным — при условии, что никто не выдаст того, кто очень хочет тебя изловить, где ты прячешься.

А у меня было великое и искреннее желание изловить Касси. И за то, что он был подлой мразью (как и всё духовенство Ватикана), и за то, что он противостоял Святому Официуму, и за то, что он пытался причинить вред девушке, о которой знал, что она находится под моим покровительством. Архидьякон бросил мне вызов, и я этот вызов принял. И теперь финал нашего противостояния был таков: он прятался на чердаке в паническом страхе за собственную жизнь, а я на этот чердак входил с мечом в руке.

Будь я героем ярмарочного романа или театрального представления! О, какие же прекрасные сцены мы бы сейчас разыграли с архидьяконом Касси. Сперва каждый из нас произнёс бы длинную речь: я — трогательную и патетическую, он — полную дерзких угроз и преисполненную гордыни. Затем мы бы сошлись в драматичной схватке на мечах, используя в ней также стулья, большие и тяжёлые подсвечники и даже раскачиваясь на огромных люстрах. В какой-то миг Касси был бы уже близок к триумфу, и, когда он с усмешкой взирал бы на меня, упиваясь моим поражением и произнося язвительные фразы, я бы нанёс ему неожиданный смертельный удар. А когда он бы умирал, в комнату вбежала бы Кинга и бросилась в мои объятия.

Как вы, наверное, догадываетесь, милые мои, ничего подобного не произошло, хотя, может, и жаль, ибо это были бы события весьма красивые. Вся схватка закончилась быстрее, чем началась. Я швырнул Касси в глаза горсть шерскена, и, когда он с воем пошатнулся к стене, я со всей силы, с размаху вонзил ему рапиру под подбородок, погрузив её по самую рукоять, а затем провернув в ране. И это был конец архидьякона Касси. Согласитесь, милые мои, конец, совершенно не подобающий столь выдающейся личности и столь драматичной истории.

А я? А я, что ж… выдернул клинок из тела противника, выругался, ибо меня обрызгала его кровь, после чего отошёл на несколько шагов, вытер лезвие о какую-то старую портьеру, лежавшую на столь же старом кресле, и спрятал оружие обратно в ножны. Я не проверял, точно ли архидьякон мёртв, ибо ручаюсь вам словом инквизитора, что ещё никто не переживал сильного и точного удара острой рапирой прямо под подбородок. Если бы Касси этот удар пережил, это бы означало, что он, очевидно, не человек. Разумеется, в ярмарочном романе или на театральных подмостках он мог бы оказаться лишь раненым и ещё достаточно сильным, чтобы нанести мне удар в спину, но здесь, в реальном мире, а не во вселенной фантазий, архидьякон лежал в луже багрянца, разлившейся по полу, с вытаращенными, налитыми кровью глазами, а из раны на его шее всё ещё хлестала кровь. Видел и чувствовал он примерно столько же, сколько мёртвый муравей, а всем его миром было уже лишь чёрное солнце со сломанными лучами, если позволено мне будет так сослаться на одну из греческих поэм.

Мне следовало бы сохранять скромность и не упиваться так сильно своим триумфом, но я, увы, проявил гордыню, стоя над телом Касси, довольный собой и быстрым исходом сражения. Думаете, милые мои, что на меня напал граф Скальца, униженный и израненный? О нет, граф Скальца вовсе не думал о вашем смиренном и покорном слуге; постанывая то громче, то тише, он перевязывал себе ладонь и отирал с лица кровь. Он был человеком, который, я был в этом уверен, ещё долго не будет расположен к ссорам.

Но у архидьякона был телохранитель. Почему этот страж не появился раньше, я понял и узнал лишь позже: оказывается, этот мужчина высовывался через отверстие в крыше, чтобы разведать, что происходит снаружи и когда и каким путём отхода можно будет воспользоваться. Поэтому-то, обременённый другими обязанностями, он и не мог присмотреть за своим господином. А поскольку наша схватка была поистине исключительно короткой (по сути, я совершаю ошибку, называя это столкновение схваткой, ибо это была просто казнь), он не успел прийти на помощь.

Но зато теперь он шёл в мою сторону, разъярённый и могучий, как гора, как некая бесформенная тень, скользящая во мраке чердака. При всей своей громадности этот человек был вдобавок дьявольски быстр. Я хотел было сыпануть ему в глаза шерскеном, но он ударил меня по запястью, и я едва не швырнул этот дьявольский порошок самому себе в лицо. Я хотел ткнуть его мечом, но он плавным движением ушёл с линии удара и врезал мне кулаком в латной перчатке с такой силой, что, не отклони я голову, он бы наверняка оглушил меня ударом этих стальных шишек. Но и так, хоть удар лишь скользнул по моему виску, в голове у меня загудело.

Быть может, я бы и сражался с ним дальше, и кто знает, не проиграл ли бы я эту схватку, если бы не почувствовал запах дыма и не увидел красный отблеск. Я ринулся в ту сторону, дёрнув за груду хлама, которая немного замедлила моего противника, когда старые стулья с грохотом посыпались ему под ноги. Я услышал, как он выругался, но не собирался им заниматься. Не здесь и не сейчас. Я заметил лестницу, ведущую к отверстию в крыше, и вскочил на её перекладины, а мгновением позже вскарабкался на покатую кровлю Обезьяньего Дворца.

Как уже не раз и не два было сказано, дождя в городе не было давно, и эта засуха и зной доводили всех до безумия. Но как раз сегодня вечером с почти безоблачного неба упало несколько капель мороси. И этого ничтожного количества влаги хватило, чтобы ночью покатая крыша дворца, крытая медными листами, стала скользкой, как полированный лёд. Стоя на пороге оконного проёма, я ещё пытался сохранить равновесие, однако пошатнулся, качнулся, и, может, может быть, с Божьей помощью мне бы и удалось удержаться в безопасном месте, если бы не мой противник, который в последний миг успел швырнуть мне в лицо перчатку. Даже не нож, не щит или какой-либо другой опасный или тяжёлый предмет. А обычную толстую перчатку из твёрдой кожи со стальными шишками. И этого удара хватило, чтобы вывести моё тело из с трудом обретённого равновесия. Я пошатнулся, ступил на влажную плиту, поскользнулся и начал съезжать вниз, сперва на коленях, а затем на животе. Я отчаянно пытался за что-нибудь ухватиться, зацепиться пальцами или подошвами сапог за любую неровность между медными плитами, но не мог сделать ничего, кроме как несколько замедлить скольжение. Правой ладонью я проехал по куску оттопыренной жести, торчавшему с поверхности, словно несколько сломанных зубов, приросших к гладкому нёбу, и в тот же миг раздирающая боль едва не парализовала мне руку до самого плеча. Я доехал до края крыши, истекая кровью и тщетно дёргаясь. Я знал и помнил, что со стороны двора и главных ворот край кровли был обрамлён каменной узорной стеночкой, украшенной статуями ангелов. Но здесь, со стороны сада, крыша эта заканчивалась просто не слишком широким карнизом. Я содрал ногти, пытаясь зацепиться за этот карниз, почти, почти удалось мне остановить падение, но затем ладонь соскользнула с камня, и я рухнул в пропасть.

Я спрыгнул легко, ловко и изящно, согнув ноги в коленях, на каменные плиты, отделявшие сад от стен дворца. После чего встряхнулся, отряхнул ладони и пробормотал себе под нос: «ну и приключение». Да-а-а… Именно так и должна была бы звучать эта история, если бы её рассказывали на потеху черни, жаждущей героических подвигов. Однако я не герой, никогда им не был и, наверное, никогда не стану, а история моей жизни, вероятно, никогда не будет описана, ибо кого бы заинтересовал рассказ о тяжком труде, прерываемом постами, молитвами и умерщвлением плоти? И вот так оно и было: поскольку я жил в реальном мире, а не был смельчаком из героических мифов, то я слетел с крыши, содрав себе одну ладонь едва ли не до живого мяса, а вторую, уже раненую, ранив ещё сильнее.

Однако да будут благодарности Богу Всемогущему, что в этом несчастье, постигшем меня (отчасти, признаюсь, по моей собственной неосторожности), Он соизволил ниспослать на меня немного удачи и одарить меня не столько готовым спасением, сколько шансом и надеждой на избавление. Не получил я, стало быть, по воле Господа нашего готовую рыбу, но удочку, чтобы эту рыбу выловить, если буду достаточно старателен, мудр и вынослив, чтобы справиться с такой задачей. А что всё это означало конкретно и осязаемо в истории человека, как раз падающего с крыши и хлещущего кровью из рук? А означало то, что торчавший из стены под подоконником изогнутый железный прут зацепился за мой плащ, пробил ткань и замедлил моё падение настолько, что я успел более сильной рукой изо всех сил ухватиться за это спасительное железо, к тому же более удобное для хвата, ибо оно было обвито тканью моего плаща. Несмотря на неимоверную скорость, с которой всё происходило, я успел ещё подумать, что, лети я чуть ближе к стене, то насадился бы на этот прут не капюшоном и воротником, а затылком и задней частью головы. И, может, висел бы я сейчас на этом железе, но не как счастливо (хоть и временно) спасённый, а словно какой-то охотничий трофей, вывешенный под окнами ловчего. Или как вяленая рыба, что сушится на солнце. Слава Богу, подобной неприятности мне было суждено избежать, и я мог быть этому рад не только из собственных интересов, но и принимая во внимание репутацию всего Святого Официума. Ибо нехорошо было бы, чтобы весь город видел насаженного на крюк инквизитора и рассказывал о подобном событии потешные истории. Тем более что, кто знает, не подсказывали ли бы греховные мысли некоторым слушателям, что подобную процедуру можно было бы применить и к другому инквизитору, в другой ситуации и в другом месте…

Каждый человек должен уметь оценивать собственные возможности, руководствуясь разумом и опытом, а не обманчивыми миражами. Я обычно старался твёрдо стоять на земле и потому именно знал, что ни за что на свете не смогу вскарабкаться на подоконник. Да, я держался за крюк довольно крепко, и само железо тоже казалось надёжно вмурованным в камень, но вторая моя ладонь была почти безвольной. Я человек скорее сильный, чем слабый, но не умею подтянуть всё своё тело на левой руке, когда пальцы сжимают лишь тонкий прут. Впрочем, за что бы я эти пальцы ни сжимал, не думаю, что силы мышц мне хватило бы на подобное усилие. Что ж, придётся, стало быть, умереть, разбившись о каменные плиты под дворцовым окном. Как далеко было до земли? Я ещё раз взглянул вниз. Сорок футов, как пить дать. При огромной удаче, может, падение закончилось бы сломанными ногами. При меньшей удаче меня бы просто пришибло на месте. А вот при большом невезении я бы сломал ноги и позвоночник и, парализованный до конца жизни, вынужден был бы просить, чтобы меня и накормили, и отнесли в отхожее место. Я подумал, что в таком случае предпочёл бы умереть.

Я знал, что не выдержу слишком долго, и то, что уставшие, одеревеневшие пальцы ещё не оторвались от крюка, я был обязан лишь тому, что мог опереть левую ступню на какую-то едва заметную неровность стены, благодаря чему я не висел на руке всем весом тела.

Инквизитору не особенно весело, когда ему приходится звать на помощь и рассчитывать на чьё-то милосердие. Но Бог ведь одарил вашего покорного слугу смирением столь великим, что я мог бы им поделиться не с одним святым, даже с таким, которого обливали помоями и который жил под лестницей. Так что, что поделать, гордость пришлось засунуть в сапоги и надеяться, что громкими криками я привлеку, может, не столько какого-нибудь доброго самаритянина, сколько просто кого-то, заинтересовавшегося шумом. Ну а потом я убежу этого человека, что помощь ему щедро окупится.

Не так уж много времени прошло с тех пор, как я начал свои энергичные выкрики, когда со стороны окна я увидел свет, услышал лязг отворяемой двери, а затем чьи-то тяжёлые шаги. Признаюсь, давно меня так не радовал звук чьих-то шагов, хотя, по правде говоря, с настоящей радостью следовало бы подождать до выяснения, кто же окажется этим шумным пришельцем. Я ведь помнил поговорку, гласящую, что люди, просыпаясь в темноте в пустой комнате, боятся вовсе не того, что они одни. Они боятся того, что перестали быть одни.

— Эй, подойди-ка кто-нибудь! — крикнул я во весь голос, надеясь, что зову не кого-то из холопов Касси, который из мести мог бы пырнуть ножом вашего покорного слугу. — Подойди к окну, если хочешь заработать немного золота!

Обещание неожиданного и лёгкого заработка обычно обладает такой силой притяжения, что многих оно уже завело над бездонной пропастью и спихнуло на самое её дно. Однако правдой является и то, что немало людей нажили большие или меньшие состояния лишь потому, что оказались в нужное время и в нужном месте или же помогли нужному человеку. И именно таким образом они вкрадывались в милость к Фортуне. А поскольку я ценю свою жизнь, поскольку надеюсь быть полезным орудием в руках Господа, понятно, что я должен был эту жизнь защищать.

— Десять крон! — крикнул я.

Я мог бы пообещать и сто крон, и даже тысячу, но в обещаниях, чтобы они были правдоподобными, тоже нужно знать меру. Ибо человек, которому пообещали слишком большой и слишком лёгкий заработок, может заподозрить неладное и ожидать, что его заманивают в ловушку. А тот, кому пообещали в самый раз, подобных опасений иметь не будет, или, по крайней мере, они не будут столь сильны, чтобы вовсе удержать его от действий. К моей радости, пришельца, должно быть, заинтересовало предложение, ибо звук шагов приблизился, а затем я услышал сопение. Я поднял взгляд и увидел лицо графа фон Берга, выглядывающего из окна, освещённое дрожащим жёлтым пламенем лампы. Фон Берг зыркнул вниз, чтобы убедиться, с кем имеет дело.

— Мастер Маддердин! Неужели глаза меня не обманывают? — он был искренне изумлён, видя меня висящим над пропастью.

— Спешу заверить, что зрение у графа безошибочное, — ответил я.

— Как вы здесь очутились?

Я бы, конечно, предпочёл, чтобы фон Берг беседовал со мной уже после того, как поможет мне выбраться из ловушки, но я также понимал, что он должен получить свою минуту удовлетворения. Впрочем, чёрт его знает, такого человека, как фон Берг. Может, он поможет мне выбраться? А может, с улыбкой, глядя мне в глаза, отогнёт мне палец за пальцем и сбросит в пропасть? А может, просто оставит меня на произвол судьбы, чтобы я себе висел над этой пропастью, пока воля Божья не решит так или иначе?

— Меня сбросили с крыши, — объяснил я. — И мне повезло настолько, что, падая, я сумел здесь зацепиться.

Он кивнул и присел на широкий внутренний подоконник. Левой рукой он ухватился за раму окна.

— Высоко, а? — спросил он тоном дружеской беседы.

— Будет футов сорок, — ответил я, не кривя душой.

Он свистнул.

— Ну, это довольно высоко, — сказал он. — И ещё каменные плиты внизу, не так ли?

— Падать в сад, на мягкую землю, кусты и густую траву было бы, несомненно, приятнее, — сказал я.

— И всего десять крон вы обещаете своему спасителю?

— Когда ещё не известно, в чём дело, то слишком большая сумма, выкрикнутая неизвестно кем откуда-то из темноты, могла бы не столько соблазнить, сколько отпугнуть, — объяснил я, впрочем, в полном соответствии со своими предыдущими размышлениями.

Он кивнул.

— Это правда, — согласился он со мной. — Мы живём в опасные времена, полные ложных друзей и скрытых врагов, вот и люди недоверчивы и осторожны.

— Жаль, — сказал я.

— Да уж, жаль, — вздохнул он. — Начиная с юных лет я испытывал большую симпатию к людям доверчивым и неосторожным.

Я и не ожидал ничего иного, учитывая образ жизни, который вёл господин граф, и способ, которым он зарабатывал деньги. Я, однако, подозревал, что люди, с которыми он общался, даже если поначалу и были доверчивы и неосторожны, то под влиянием собственного опыта приобретали и осторожность, и подозрительность. Может, даже чрезмерную…

— И что же? Полагаю, вы хотите, чтобы я вас вытащил? — спросил он тоном дружеской беседы.

— Если граф найдёт минутку и не сочтёт эту помощь неуместной, то, признаюсь, я бы с радостью воспользовался подобной милостью, — ответил я.

Он улыбнулся, и в вечернем сумраке, в пляшущих светотенях от лампы, эта улыбка придала его лицу дьявольское выражение. Впрочем, быть может, это мне лишь почудилось, ибо я чувствовал, что рука моя всё больше слабеет, а нога — всё сильнее немеет. Ещё мгновение — и я потеряю власть и над той, и над другой, и у меня останется лишь несколько мгновений, чтобы молить Бога о быстрой смерти, а не об увечье.

Фон Берг отступил вглубь комнаты и на миг исчез из виду. Но тут же появился вновь, держа в руке толстый бархатный шнур, украшенный кистями. Я догадался, что он отрезал его от занавесок. Теперь граф очень глубоко перегнулся через подоконник, продел верёвку мне под мышку, завязал петлю и отступил обратно в комнату.

— Осторожнее, — сказал он. — Я крепко вас схвачу и постараюсь втащить на подоконник. Другой конец шнура я привязал к оконной раме, но не знаю, выдержит ли он вас, если вы отпустите мою руку. Понимаете?

— Так точно. Понимаю. Я очень благодарен, что граф прилагает столько усилий.

Он снова улыбнулся.

— Как же можно не помочь тем, кто защищает нас от блужданий во мгле ереси? — спросил он совершенно без иронии.

А затем он наклонился и, обхватив левой рукой раму, протянул ко мне правую. Спросите, милые мои, легко ли было вызволить меня из ловушки и втащить на внутренний подоконник? О нет, уж конечно, можно употребить много слов, но только не те, что описывали бы эту задачу как лёгкую, простую и приятную. Более того, в какой-то момент даже показалось, что это я могу перевесить графа, и мы вместе полетим в пропасть. Что ж, если бы я разбился о каменные плиты Обезьяньего Дворца в объятиях с графом Арнульфом фон Бергом, это наверняка стало бы основой для историй, которые вспоминали бы в городе ещё долгие годы. И, вероятно, рассказ этот считался бы и рассказчиками, и слушателями весьма потешным. К счастью, ничего подобного не произошло. Граф втащил меня на внутренний подоконник, словно рыбак какую-нибудь огромную оглушённую рыбину, а я тут же рухнул на пол, лишь теперь ощутив, как дрожат все мои мышцы и сухожилия, и как всё тело охватила тошнотворная слабость. Фон Берг, что и понятно, был измотан не в такой степени, как я, — ведь это не он покалечился, падая с крыши, и не он висел над пропастью, зацепившись одной рукой, — но и он присел у стены, тяжело дыша. Однако он смотрел на меня с удовлетворением — именно с таким, с каким рыбак смотрел бы на особенно богатый улов, который совершенно неожиданно ему подвернулся.

— Ну и приключение у нас выдалось, нечего сказать, — констатировал он наконец.

— Примите мою самую искреннюю благодарность, господин граф, — сказал я, стараясь, чтобы мой голос звучал искренне и твёрдо. — Разумеется, я остаюсь к услугам графа, если вы соизволите воспользоваться кредитом, который имеете в моей памяти и благодарности, — добавил я тут же.

Фон Берг скривил губы.

— Почему бы и нет? Я спас вас, во-первых, потому что вы мне вполне симпатичны, а во-вторых, чтобы проверить собственные силы, но раз уж вы хотите отплатить мне услугой за услугу, я не премину этим воспользоваться.

Что ж, именно этого и следовало ожидать. Ведь фон Берг не был бы собой, если бы не намеревался использовать меня в каких-нибудь более или менее гнусных целях. Я лишь гадал, какова будет степень этой гнусности. С другой стороны, лучше всего было бы, если бы мы поскорее уладили дело с уплатой этого долга, и мне не пришлось бы оставаться ни в неопределённости, ни в неприятном состоянии неоплаченного кредита благодарности.

— Позволю себе заметить, что с самого начала я возлагал большие надежды на благородство графа, которое побудит его протянуть мне руку помощи, — вежливо сказал я.

Он подозрительно на меня посмотрел.

— Это ещё с какой стати? — заинтересовался он.

— Граф, садясь на широкий внутренний подоконник, не преминул, однако, крепко ухватиться левой рукой за оконную раму, — начал я объяснения. — А ведь в тот момент падение вам никоим образом не угрожало. У меня возникло подозрение, что вы захотели подстраховаться на тот случай, если придётся нагрузить правую руку каким-то большим весом.

Фон Берг сощурился.

— Звучит даже логично, — признал он. — А дальше?

— Развлекая меня любезной беседой, вы ни на миг не взглянули ни за спину, ни на стену рядом, но почти всё время смотрели на мою руку, которой я держался за железный прут…

Он задумчиво кивнул.

— Так и было, — сказал он.

— Я осмелился предположить, что вы знаете: утрата сил у человека, оказавшегося в моём положении, никогда не наступает мгновенно. Пальцы устают и медленно соскальзывают. Это длится несколько дольше, чем моргнуть глазом.

— Это правда, — повторил фон Берг.

— Я ведь знаю, что вы — опытный фехтовальщик, а это значит, что вы способны реагировать на движение противника со скоростью, недостижимой для обычного человека. Поэтому я и питал надежду, что вы не только заметите, что я начинаю падать, но и, если захотите, успеете вытянуть руку так быстро, чтобы меня схватить.

Фон Берг с одобрением кивнул.

— Приятно встретить человека, который, вися над пропастью, способен хладнокровно производить подобные логические расчёты, — сердечно похвалил он меня.

Держал ли я обиду на фон Берга за то, что он продержал меня над пропастью и ради собственной прихоти рисковал моей жизнью? Разумеется, нет. Прежде всего, я был ему благодарен, что он в конце концов всё же подал мне руку и вытащил из сжимающихся когтей смерти. А то, что ему было любопытно, как ведёт себя инквизитор, попавший в ловушку, и он хотел позабавиться за мой счёт? Боже мой, да какое это имело значение! Граф в своей жизни творил вещи в сто крат хуже, так что эпизод со мной он мог без труда вписать в реестр добрых дел. И даже очень добрых. Похвальных, почётных и праведных. Каким же мелочным я был бы человеком, если бы злился на эту невинную шалость фон Берга.

— Что теперь, мастер Маддердин? — спросил он. — Какие у вас планы, если позволено спросить, раз уж вы перестали весело болтаться под окном?

Я улыбнулся. Оторвал полосу ткани от рубахи, наложил на ладонь импровизированную повязку и завязал узел, помогая себе зубами. Повязка защищала рану, но не сказал бы, что моя рука стала от этого намного проворнее. Что ж, левая рука инквизитора — тоже смертельное оружие, даже если она лишена помощи правой.

— Мне здесь больше нечего делать, — ответил я. — Что должен был сделать, то сделал. А что происходит во дворце?

Он пожал плечами.

— Чернь его захватила, вот чернь и ведёт себя как чернь. Грабит и разрушает, — сказал он. А потом добавил: — Я должен здесь подождать, так что и вы подождёте вместе со мной.

Это было отнюдь не приглашение и не вопрос, а приказ. И хотя ваш покорный и смиренный слуга не жалует людей, которые говорят с ним подобным тоном, нельзя было отрицать, что у меня был солидный долг перед графом фон Бергом. А с другой стороны: я был ранен, измучен, правая ладонь была почти безвольна, а левая рука всё время дрожала и слабела от напряжения, так что я был последним человеком, кто мог бы сразиться с графом фон Бергом — опытным фехтовальщиком и человеком, достаточно искушённым, чтобы знать, что у инквизиторов всегда есть в запасе кое-какие уловки, чтобы легче справиться с неосторожными противниками. И я был уверен, что, если бы я сейчас захотел покинуть графа, дело дошло бы до ссоры, поскольку фон Берг почувствовал бы себя преданным и использованным. И, надо признать, в каком-то смысле он был бы прав, раз уж я, вместо того чтобы платить долг, решил бы помахать своему спасителю рукой на прощание.

Фон Берг придвинул себе стул и удобно уселся. Умелыми движениями он массировал левой ладонью правую ладонь и правое запястье.

— Я расскажу вам, мастер Маддердин, историю моей жизни, — с важным видом произнёс он в тот миг, когда я, скорее, думал, что оставшееся время мы проведём в молчании. Но я ведь не знал ни чего мы ждём, ни как долго будем ждать, а граф тем временем продолжал: — Ведь стоит нам хорошо узнать друг друга, раз уж скоро нас свяжут общие интересы…

Это прозвучало странно зловеще, и я подумал, что последнее, чего бы я хотел, — это узнавать фон Берга и иметь с ним общие интересы. Но было уже слишком поздно, ибо так уж сплетаются судьбы людские, что мы редко когда можем в полной мере распоряжаться собственной жизнью, и слишком часто нас подстерегают сюрпризы, которых мы бы вовсе и не желали.

— Я выслушаю графа с охотным вниманием, — учтиво ответил я.

Он улыбнулся и на мгновение задумался, после чего кивнул собственным мыслям и, наконец, заговорил:

— Должен вам признаться, мастер Маддердин, что в детстве и юности я жил в мире воображения, в мире рыцарских легенд и преданий, поэтических эпосов, которые воспламеняли меня, словно пламя, извергающееся из драконьих пастей, — тех драконов, которых так легко побеждали описываемые герои. — Он вздохнул и посмотрел на меня, словно ожидая комментария.

— Когда я был ребёнком, позаботились о том, чтобы я познакомился с «Илиадой», «Одиссеей», «Энеидой», так что путешествия в героические края фантазий мне не чужды, — констатировал я.

Он кивнул.

— Значит, вы хорошо понимаете, о чём я. Признаюсь вам также, что я всегда жаждал быть тем героем, что несёт справедливость, награждая благородных и карая негодяев. Однако добавлю здесь… — он поднял руку в знак того, что слова, которые он сейчас произнесёт, будут весьма важны, — что моя воображаемая справедливость могла временами, или даже часто, не только стоять рядом — он особо выделил слово «рядом» — с установленным законом, но и прямо с ним конфликтовать, ибо вы и сами прекрасно знаете, что закон не имеет ничего общего со справедливостью. Тем более что судьи наши славятся тем, что если кто из них и не полный глупец, то уж наверняка продажный негодяй.

Я кивнул.

— Трудно не согласиться с размышлениями графа, — ответил я. — Хотя, с другой стороны, опасно это дело — примерять на себя ботинки Господа Бога, — добавил я.

— Что ж. — Он развёл руками. — Великие дела и великие идеи требуют жертв. И даже если кто-то несколько раз ошибётся, то ведь следует принимать во внимание, что, во-первых, он сражался за благородные цели, а во-вторых, на выводах, сделанных из ошибок, он может научиться не совершать их в будущем, — с жаром добавил он.

Ого, что-то мне подсказывало, что фон Бергу в пору той идеалистической юности довелось совершить нечто, что даже он сам счёл ошибкой. Интересно, кому эти ошибки стоили жизни? Тем временем граф продолжал:

— Моя ревностная решимость жить в согласии скорее с кодексом моей одухотворённой внутренней справедливости, нежели руководствоваться бездушными предписаниями установленного закона, вызвала некоторое… — он на мгновение замолчал. — Недовольство, — закончил он наконец угрюмо. — И это было недовольство людей, которые предпочитали хладнокровно читать кодексы, нежели с горячей страстью вглядываться в собственные сердца…

Мог господин граф использовать какие угодно риторические фигуры, но на самом деле то, что он говорил, означало, что властям не понравилось, что он превратился в обвинителя, судью и палача в одном лице. Я подозревал, что он вышел из всего этого сухим из воды лишь потому, что происходил из влиятельного и состоятельного рода. И хотя фон Берга в семье считали паршивой овцой и позором, всё же не пристало, чтобы родственник болтался в петле или склонил голову под мечом палача.

— Однако случилось нечто куда худшее, чем простое непонимание моих поступков и нежелание признать, что то, что я делаю, я делаю во имя блага в самом широком его понимании, — с огромной печалью возвестил фон Берг.

— Что же худшее могло случиться с графом, кроме людского непонимания?

Фон Берг вздохнул очень тяжело и очень глубоко. Как ни странно, у меня было впечатление, что это был вовсе не театральный жест, рассчитанный на то, чтобы произвести на меня впечатление, а исходящий из его внутреннего уныния и беспомощности.

— Я осознал, мастер Маддердин, — серьёзно ответил он, — что добро и зло слишком тесно сплетены не только во всём мире, но даже в сердце, душе и поступках отдельного человека, чтобы я сумел распутать их, разделить, взвесить и оценить…

— Однако мы встречаем в мире людей исключительно и однозначно злых, не так ли? — спросил я.

— Разумеется, такие попадаются, — согласился он со мной с полным, как я полагал, убеждением и пылом. — Проблема в том, что порой устранение злого, и даже очень злого человека, не обязательно приносит однозначное добро. Более того, скажу вам, случается, что оно приносит ещё большее зло, чем то, с которым мы имели дело до сих пор.

Что ж, в словах графа был смысл, и, как видно, в своём безумии, или, лучше сказать, перед лицом переполнявшей его страсти, он, однако, сумел сохранить ум достаточно ясным, чтобы пользоваться законами логики.

— Устранение злого императора вызывает революцию, которая за год уносит больше жизней, чем этот император имел на совести за всё время своего правления, — предположил я.

— Например, — согласился он. — Хотя в моём случае речь, разумеется, идёт о куда меньшем размахе действий.

Ха, мне показалось, что на сей раз я услышал в его голосе досаду. Словно он не мог смириться с мыслью, что не является игроком, способным переставлять королей и гетманов на великой шахматной доске мира.

— Когда я осознал эту печальную истину, мастер Маддердин, — продолжал он, — я понял также, что не могу взвалить на свои хрупкие плечи бремя осуждения и наказания ближних, ибо не в силах ни исследовать досконально их умы, ни предвидеть, что произойдёт, когда я устраню этих людей из мира, и какие последствия это устранение будет иметь.

Я кивнул, ибо подобные терзания были ведь знакомы инквизиторам. С той лишь разницей, что за нами стояла мудрость института, которому мы служили, и сила веры в Бога. Фон Берг же хотел верить собственному разуму, а этого было слишком мало, и он сам ведь этот факт прекрасно осознал.

— Поэтому с тех пор я решил убивать не тех, кого считал злыми, а просто тех, за чьи головы мне платят, — заявил он значительно более весёлым тоном. — Таким образом я сбросил со своих плеч как необходимость оценки, так и необходимость обдумывания последствий своих деяний. Мои заказчики берут на свои плечи и свою совесть полную ответственность.

Ну да, в словах фон Берга была даже своя логика. Разумеется, в некотором безумном смысле. Мир настолько подавил графа своей сложностью и запутанностью, что фон Берг решил максимально упростить для себя понимание этого мира и действия в нём.

— К сожалению, как вы, вероятно, прекрасно знаете, моя семья не смогла смириться ни с моим первым выбором, ни, быть может, тем более со вторым.

— Действительно, признаюсь, до меня доходили слухи, что граф не в ладах со своей фамилией, — ответил я, ибо не было ведь смысла скрывать, что я знал о его проблемах.

— Ба! — Он махнул рукой. — Мягко сказано. — Он рассмеялся. — «Не в ладах», — повторил он ироничным тоном. — Они бы меня все в ложке воды утопили, если бы только могли. Но поскольку я знаю, что они не питают ко мне любви, то и остерегаюсь оказываться в таком месте, где они могли бы меня легко достать.

Он пожал плечами.

— Да и что за проблема, даже для самого благочестивого, убить человека? — спросил он. — Что ж, убийца исповедуется, понесёт покаяние, если нужно, получит отпущение грехов хоть от епископа, хоть от кардинала. И это все неудобства. — Он скривил губы. — А поскольку фон Берги, скорее, не благочестивы, их неудобства обычно ещё меньше, чем в случае, который я вам описываю.

— Всех нас и так когда-нибудь ждёт самый суровый Суд Божий, где наши грехи будут взвешены, подсчитаны и оценены, — ответил я. — Наивен тот, кто полагает, что в глазах Бога он откупится исповедью, покаянием и отпущением, полученным из уст продажного попа.

Фон Берг одобрительно улыбнулся и кивнул.

— Согласен с вами абсолютно и полностью, — заявил он. — Именно так и будет. — Он потёр руки. — Уже представляю себе эту мою проклятую семейку, как она горит на адских кострах или варится в дьявольских котлах.

Что ж, как видно, господин граф не принимал во внимание, что и сам может стать жертвой адских мук, присуждённых ему за земные грехи, и, поскольку он ведь не был глуп, это могло свидетельствовать лишь об одном: о великой гордыне и самоуверенности.

Внезапно с треском распахнулись двери, и внутрь вошли двое мощно сложенных мужчин. Оба тащили большие, пузатые мешки. Увидев нас, один из них сбросил ношу с плеч и потянулся за ножом, но фон Берг поднял руку.

— Спокойно, парни. Это мастер Мордимер Маддердин из Святого Официума. Он нам тут поможет в кое-каких делах, не так ли? — Он устремил на меня внезапно похолодевший взгляд.

— С превеликим удовольствием, господин граф, — гладко ответил я.

Я подозревал, что нужен ему, чтобы вместе с ним и его холопами принять участие в грабеже дворца. Мне это не особенно улыбалось, но я всё же был кое-чем обязан графу за спасение жизни или, по крайней мере, за избавление от увечья.

Разумеется, даже разгорячённые грабежом воры не стали бы с охотой нападать на дворянина и двух мощно сложенных и вооружённых холопов, но, поскольку в их обществе был и я, авторитет инквизиторской профессии обеспечивал нам всем дополнительную безопасность. Ибо, во-первых, никто в мире не видел, чтобы инквизитор уступал черни, а во-вторых, кары, ожидавшие тех, кто напал бы на функционера Святого Официума, были поистине ужасны, а виновных искали бы со всей беспощадностью и до победного конца. Разве инквизиторская пословица не гласила, что, когда гибнет один из наших, чёрные плащи пускаются в пляс? Другое дело, что ведь и за покушения на правителей карали изощрённо жестоко, а публичная казнь могла длиться много часов (не говоря уже о предшествующих пытках во время допроса), а покушавшиеся всё равно находились. Так же, как и по-прежнему находились отравители, хотя каждый из них прекрасно знал, что в случае доказательства вины окажется в котле с кипящим маслом… Да-а-а, такова была могучая в человеческой природе воля к злу, что даже страх перед кончиной в невообразимой боли не удерживал их от греха. Поэтому здесь и сейчас, во время грабежа Обезьяньего Дворца, я не мог рассчитывать на то, что одного лишь предупреждения, что я инквизитор, будет достаточно, чтобы запугать грабителей. Но когда мы добавили к этому присутствие вооружённого дворянина и его голиафов, мы внезапно превратились в группку, которая даже у самых отпетых забияк могла вызвать, может, и не уважение, но по крайней мере ощущение, что, пожалуй, лучше сойти с нашего пути и поискать счастья где-нибудь ещё. Тем более что дворец был велик, и не всё в нём ещё было разграблено, так зачем же терять время и силы на драку, которая может закончиться потерей жизни, если можно ещё поискать добычу в местах, которые никто не охраняет?

Граф фон Берг, впрочем, избрал столь интересный способ грабежа, что он не только грабил покои (уже основательно прореженные), но и грабил других грабителей. Надо признать, что он со знанием дела выбирал наиболее ценные предметы, и я заметил, что больше всего ему по вкусу были вещи маленькие, лёгкие, но дорогие. Стоит также отметить, что он никогда не отбирал у жертв всё, а скорее заставлял их делиться с ним своей добычей. Это было в высшей степени разумно, ибо таким образом он не доводил людей до крайности, которая могла бы вынудить их к отчаянным поступкам, когда они сочли бы, что им уже нечего терять. Разумеется, несколько раз мы сталкивались с сопротивлением грабителей, которых заставляли отдавать добычу, — иногда меньшим, а иногда большим, — но если не помогал мой стальной голос и призыв к повиновению во имя Инквизиции, тогда на помощь приходила сила холопов. В одном же случае, когда мы наткнулись на человека исключительно упрямого и несговорчивого, нас вынуждена была поддержать рапира графа, которой фон Берг, однако, великодушно и милостиво соизволил пронзить лишь плечо скандалиста, что свидетельствовало о том, что даже в этой горячке он не терял ни хладнокровия, ни терпения.

Затем мы вышли за ворота, где стояла конная повозка, охраняемая двумя другими слугами графа, и в этом месте мы начали взимать (разумеется, и, к сожалению, при поддержке авторитета Святого Официума) соответствующий налог со всех, покидающих Обезьяний Дворец. Наконец, повозка была загружена почти доверху, что совпало с прибытием патрулей городской и цеховой стражи. Надо признать, парни не особенно спешили, но теперь зато с рвением бросились не только грабить, но и отбирать богатства у всех тех, у кого при себе было что-то ценное. Нас, разумеется, они обходили стороной, однако граф счёл, что большего сейчас уже не выжать и не стоит терять времени. Конюшня тем временем догорела дотла, и лишь из её руин поднимался смрадный дым, а неизвестно каким чудом уцелел один столб и вырастающий из него брус, которые теперь выглядели как какая-то адская, опалённая огнём и скрытая в клубах дыма виселица.

— Ну хорошо. — Фон Берг с удовлетворением вздохнул и широко улыбнулся. — День считаю вполне удачным, — добавил он, глядя на повозку, гружённую ценными вещами.

— Что граф теперь намеревается делать? — спросил я.

— Что ж, разберёмся со всем этим. — Он махнул рукой. — И уезжаем из этого проклятого города. А кстати, вам стоит знать, что я получил подорожную, которая позволяет мне и моим людям обойти блокаду. Так что завтра с самого утра мы покидаем Вейльбург.

— Это отличная новость, — ответил я.

— А вы? Не хотите взять себе какой-нибудь сувенир? — Он описал рукой дугу. — Берите, что хотите и сколько унесёте. — Он оскалился в широкой улыбке.

Что ж, он, должно быть, был очень, ну очень доволен охотой, раз сделал мне такое щедрое предложение. А может, просто был достаточно хитёр, чтобы знать, что я откажусь? Разумеется, я отказался. Очень вежливо, но и решительно.

— Как пожелаете. — Он пожал плечами.

— То есть граф больше не желает осуществить предприятие, о котором мы говорили в резиденции Святого Официума? — осторожно спросил я, ибо рядом ведь стояли слуги фон Берга и наверняка слышали, о чём мы говорим.

Разумеется, я напомнил ему о предложении провести его на заседание городского совета, чтобы там при всех он мог вызвать на поединок человека, за чью голову ему заплатили.

— Нет, нет, сегодня гонорар, который мне обещали, не кажется мне таким интересным, как ещё вчера. — Он рассмеялся. — А кроме того, разве сейчас известно, что произойдёт? Соберётся ли совет вообще? — Он обернулся и посмотрел в сторону центра Вейльбурга. — Это ещё не конец, инквизитор. Чернь сегодня почувствовала кровь и так легко не отступит. Слишком много в ней гнева и ненависти, чтобы просто разойтись по домам. — Он посмотрел на меня со злорадной улыбкой. — Вы натравили людей на архидьякона, но покусаным будет весь город.

Увидите…

Я питал надежду, что так не случится или случится лишь в незначительной степени, но у меня были и опасения, что фон Берг прав. Да, те, кто ограбил Обезьяний Дворец, не загорятся желанием бунтовать. Они будут довольны большой, неожиданной прибылью. Но сколько же таких, кто опоздал и после будет так сильно сожалеть о своей оплошности, что сочтёт, что справедливость требует, чтобы более предприимчивые соседи поделились с ними награбленным добром. А заодно многие граждане сведут свои старые счёты и потребуют платы за давние обиды и оскорбления.

— Ну хорошо, раз вы от меня ничего не хотите, то едем. Вы проводите нас до безопасного места…

Он оборвал речь и внезапно поднял голову, и я был уверен, что в этот миг его осенило, что в Вейльбурге может и не быть безопасного места для него и его силачей, ибо при них слишком большое богатство. Особенно если ситуация, согласно предсказаниям самого фон Берга, опасно обострится. Правда, граф был смел, а выбранные им слуги, вероятно, ловки и сильны. Но их было всего четверо. Когда по городу разнесётся весть, что достаточно убить пятерых, чтобы обрести огромное богатство, жизнь графа и его силачей будет стоить не больше, чем снежинка на раскалённой сковороде.

— Что вы скажете на то, чтобы мы переждали один день в резиденции Святого Официума? — лёгким тоном спросил фон Берг.

Я предполагал, что именно такой вопрос будет задан, и с самого начала прекрасно знал, что на него ответить.

— При всём уважении, господин граф: я очень благодарен, что вы были так любезны и спасли мне жизнь. Но я уже этот долг оплатил, в соответствии с тем, как вы того пожелали. Так что мы квиты, и потому я вынужден отказать в дальнейших услугах.

Фон Берг скривился и нетерпеливо щёлкнул пальцами.

— Разумеется, я щедро пожертвую Инквизиции в обмен на помощь, — бросил он.

Я посмотрел на людей, покидавших территорию Обезьяньего Дворца. Они с любопытством разглядывали и нас, и гружённую повозку.

— Все эти люди, — я описал рукой широкий круг, — пойдут сейчас рассказать своим семьям, друзьям и соседям, что из дворца выехала повозка, гружённая драгоценностями. Наверняка слушателям будет очень интересно, сколько они точно стоят и куда направились, — добавил я.

Граф прикусил губу.

— Что же вы предлагаете? — холодно спросил он.

Я подошёл к нему очень близко и сказал уже тихо и по-латыни:

— Люди, которых вы наняли, как только разберутся что к чему, возьмут, сколько каждый из них унесёт, и оставят вас с остальным добром. Так что боюсь, что очень недолго вы будете богаты, господин граф.

Он скрестил со мной взгляд. Мои слова ему, разумеется, не понравились, но он должен был прекрасно понимать, что я не строю несбыточных фантазий, а предсказываю будущее с большой долей вероятности. С ещё большей вероятностью можно предположить, что, если фон Берг попытается этих людей остановить, они его убьют. И даже если это он их убьёт (в конце концов, он был опытным и смелым фехтовальщиком), его положение от этого ничуть не улучшится. Он останется один с повозкой богатств, на которые каждый в округе будет иметь виды.

— Теперь вы хотите подать мне руку и вытащить из пропасти, — констатировал он наконец. — Но ждёте, чтобы я понял, что это будет мне немало стоить. Так вот, я это уже понимаю. Сколько?

Я прекрасно знал, чего потребую от фон Берга, и, хотя и размышлял, делаю ли я правильный выбор и не слишком ли рискую, интуиция подсказывала мне, что я должен пойти именно на такое решение. Ведь мы, инквизиторы, должны были сочетать предусмотрительную рассудительность с дерзостью. Но это не означало, что наши решения, даже если и дерзкие, не должны были быть продуманными.

— Я попрошу графа, чтобы он, пользуясь подорожной, вывез из города некий товар, который я ему доверю, — сказал я. — Граф же будет так любезен и даст дворянское слово чести, что мой товар доберётся в целости и сохранности до назначенного места.

Говоря о «слове чести», я не был уверен, значит ли это понятие для фон Берга хоть что-нибудь. Я знал ведь негодяев, рождённых под несчастливой звездой, висельников и самых отпетых оборванцев, для которых убить человека было как плюнуть, а грабежи и насилие они считали обыденностью, но которые своё слово так свято чтили, что скорее дали бы себя изрубить, чем его нарушили. И я знал также людей уважаемых и на первый взгляд порядочных, для которых слово чести было лишь ничего не значащей риторической фигурой, и они потом удивлялись, как кто-то может упрекать их в том, что они его не сдержали. Я понятия не имел, к какому из этих видов принадлежит фон Берг, но надеялся, что он ближе к первому, чем ко второму. С одной стороны, он, при всём своём негодяйстве, был гордым аристократом и мог полагать, что именно честь, хоть и своеобразно понимаемая, отличает его от черни. С другой же стороны, он мог считать, что его не обязывает слово чести, данное, во-первых, под принуждением, а во-вторых, кому-то, кто был ниже его по сословию… Однако, с третьей стороны, он мог счесть, что лучше сдержать слово и не навлекать на себя гнев инквизиторов. Ибо мог он быть графом, опытным фехтовальщиком и отчаянным храбрецом, но у Святого Официума были длинные руки, а инквизиторы славились скорее неуступчивостью, чем сговорчивостью.

— Ну-ну, вы меня заинтересовали, мастер Маддердин. — Он широко улыбнулся. — Что же такое вы хотите так быстро вывезти из Вейльбурга? — Он сощурился и внимательно на меня посмотрел.

Внезапно он хлопнул в ладоши.

— Знаю! Это та девушка, что Касси у вас похитил, а вы её отбили, — воскликнул он, довольный собой.

— Склоняю голову перед догадливостью графа, — учтиво ответил я и был впечатлён тем, что фон Берг действительно был прекрасно осведомлён о причине беспорядков.

— Значит, вы хотите именно мне доверить прекрасную и юную девицу, — он особо выделил слово «мне». — Вот как…

— Девушка является собственностью Святого Официума, — равнодушно произнёс я, но был уверен, что он понял, что это действительно важное предложение. — Однако в городе ей угрожает опасность со многих сторон. Мы могли бы её защищать, но не хотим провоцировать новые столкновения. Поэтому я и подумал о графе и о том, не соизволит ли он помочь самой могущественной организации нашего мира.

— Хорошо сказано, — похвалил он меня. — Чего-то ещё вы захотите в обмен на защиту?

— Половина имущества останется у нас, — учтиво сказал я. — И будет выдана графу в тот момент, когда девушка благополучно доберётся до места. Я выпишу соответствующие официальные квитанции.

Он некоторое время смотрел на меня, а затем покачал головой.

— Что-то мне подсказывает, что независимо от судьбы девушки я никогда не увижу этой второй половины, — заявил он. — Но пусть будет по-вашему. И так половина лучше, чем ничего. А может, как-нибудь мне удастся у ваших начальников выторговать или отсудить мою собственность.

Что ж, графу было на удивление легко называть добро, награбленное в Обезьяньем Дворце, «собственностью». Но ведь в нашем договоре речь шла не только о награбленном добре или его половине, — ставкой в нём была просто жизнь самого фон Берга. Окружённый инквизиторами, он спокойно и безопасно выедет из Вейльбурга, а дальше, зная его, он, вероятно, справится уже сам.