Дневник времён заразы

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ ДОПРОС АРНОЛЬДА ЦОЛЛЯ

Допрос мастера Цолля было решено проводить не в подвалах ратуши, а в одном из залов на первом этаже. Касси дозволил присутствовать на нем не только инквизитору в лице вашего покорного слуги (как мы и условились ранее), но и представителям городского Совета. Почтить нас своим присутствием соизволил сам бургомистр, чем недвусмысленно давал понять, сколь велико для него значение этого дела. Хотя, на мой взгляд, он просто хотел показать, что нисколько не боится показаний Цолля. Впрочем, если мастер цеха мясников начнет обвинять других членов магистрата, Виттбаху это уже ничем не поможет, вне зависимости от того, присутствовал он при даче этих показаний или нет.

Мы все расселись за длинным столом. В центре восседал Касси, по правую и левую руку от него — двое его спутников (одним из них был уже знакомый нам граф Скальца, а вторым — угрюмый монах с бледным лицом и выдающимся носом), а уж за ними, поодаль, расположились мы с бургомистром. За столиком сбоку заняли места двое секретарей: приведенный мною Виттлер и канцелярист Касси, молодой, одетый во все черное мужчина, которого я прежде не видел. Для Цолля стула не приготовили, так что давать показания ему предстояло стоя. Разумеется, само решение проводить допрос в зале ратуши свидетельствовало об одном: пока что архидьякон не намеревался прибегать к дознанию с пристрастием, сиречь к пыткам. Ибо для этого потребовалось бы либо подготовить зал особым образом, либо перенести действо в подвалы, где имелись все необходимые приспособления и инструменты. Разумеется, ни то, ни другое не составило бы проблемы, но на случай, если бы нашлись желающие немедля перейти к пыткам, у меня в запасе был еще один сюрприз.

Стражники ввели Цолля, мрачного, точно грозовая туча (впрочем, трудно было ожидать от него радости в подобной ситуации), и велели ему остановиться в десяти шагах от судейского стола. Руки и ноги члена магистрата были закованы в цепи, а вся его одежда состояла из длинной, грязной, доходящей до икр рубахи. Это был еще один способ унизить такого человека, как Цолль, — богатого и влиятельного, — с самого начала показать ему, что он — ничтожество.

— Я требую расковать мастера Цолля и позволить ему сидеть в присутствии суда, — твердо заявил я. — Это не какой-нибудь городской головорез, а член магистрата и глава цеха, против которого еще даже не представлены доказательства.

— Отклонено, — без колебаний отрезал Касси. — Вскоре будет неопровержимо доказано, что обвинения носят тягчайший характер и касаются поистине дьявольских, еретических козней.

Разумеется, я ожидал подобной реакции, а потому лишь удостоверился, что оба секретаря протоколируют все, что здесь говорится.

Затем началось долгое и нудное зачитывание обвинительного акта бледным монахом, который так невыносимо и пафосно модулировал голосом, что слушать его было сущим мучением. А поскольку он еще и ставил ударения в словах, казалось, совершенно случайным образом, следить за его пространными рассуждениями было настоящей пыткой. Единственным утешением для меня стало то, что подозрения — и мои, и Цолля — подтвердились: против члена магистрата свидетельствовали продажные женщины, и в первую очередь та, что звалась Гладкой Финкой, а в протоколах значилась как Рудольфина Вайсс. Наконец, под занавес этого спектакля, в зал вошли слуги, несшие весь «сатировский» реквизит Цолля. Один из них с грохотом швырнул на пол между нами и обвиняемым сапоги в форме копыт и рога, прикрепленные к сбруе.

— И что ты скажешь на это, гнусный и мерзкий еретик? — прорычал монах.

— С вашего позволения, — произнес я, поднимая руку. — Вина обвиняемого не только не доказана, но даже не представляется вероятной. Называть его еретиком в данный момент не только неуместно, но и оскорбительно.

Касси кивнул.

— Согласен, — сказал он. — Будем обращаться к обвиняемому так, как подобает его сану. То есть: «мастер Цолль» или «господин член магистрата». — Архидьякон устремил на меня свой ясный, светлый взор. — Так будет правильно, мастер Маддердин?

— Превосходно, — ответил я.

Цолль, как я ему и велел, решительно отверг все обвинения, свалив вину на не заслуживающих доверия потаскух, которые якобы хотели ему отомстить за то, что он не пользовался их услугами чаще и не платил больше.

— А кроме того, этим шлюхам, как и любому в этом городе, известно, — произнес он в конце своим гулким, басовитым голосом, глядя исподлобья, — что я владею немалым состоянием. Вот и захотели они отщипнуть от него кусок в обмен на гнусную ложь и клевету, коими меня осыпают.

Как только Цолль закончил, я, не дожидаясь, пока кто-либо другой успеет заговорить, заявил:

— Я ходатайствую о признании объяснений члена магистрата Цолля полностью заслуживающими доверия и о его немедленном освобождении из-под стражи. Нет никаких причин и оснований для его дальнейшего содержания под арестом, а абсурдные и гротескные показания нескольких обозленных на него потаскух, простите, господа, даже не заслуживают серьезного рассмотрения.

Разумеется, мое предложение отклонили, чего я, впрочем, и ожидал. Архидьякон смерил взглядом члена магистрата, затем обвел взором всех нас и, наконец, уставился в потолок, словно ища вдохновения в балках или кирпичах.

— Дадим ли мы обвиняемому время, чтобы он обдумал свои показания и решился сойти с извилистой тропы лжи на ровную и прямую стезю правды? — спросил он наконец с пафосом.

— С вашего позволения, у него было достаточно времени на исправление, — ледяным тоном ответил граф Скальца. — Посему я ходатайствую о начале допроса с пристрастием.

Архидьякон вздохнул.

— У меня нет иного выбора, кроме как поставить вопрос на голосование. Граф Скальца? — он посмотрел налево. — Я так понимаю, граф, вы поддерживаете собственное предложение?

— Время начинать пытки, раз уж разумом и добротой мы ничего не можем добиться, — отозвался Скальца.

— Брат Амадео? — на сей раз Касси взглянул на своего спутника справа.

— Видит Бог, у нас нет иного выхода. — Монах развел руки в жесте притворного сожаления.

— Мастер Маддердин?

— Я возражаю против начала допроса с пристрастием, поскольку представленные доказательства совершенно неубедительны, а обвиняемый ясно и разумно объяснился по поводу предъявленных ему обвинений. Прошу занести мое возражение в протокол.

— Разумеется, мастер Маддердин, — согласился Касси. — Я сам воздержусь от голосования, что, однако, не меняет сути дела: вы остались в меньшинстве. Посему я объявляю часовой перерыв для проведения необходимых приготовлений и вызова палача.

Вот тут-то и настало время для моего сюрприза.

— И именно в этом я вижу проблему, ваше преподобие, — мягко произнес я. — С прискорбием спешу сообщить, что наш палач скончался, а нового вызвать не удалось, да и если бы удалось, он не смог бы попасть в город из-за объявленного карантина.

Касси задержал на мне взгляд, затем пожал плечами.

— Весьма печальная новость, — констатировал он и перекрестился. — Вознесем же краткую молитву за душу этого несчастного.

Он сложил ладони, прикрыл глаза, и губы его зашевелились в безмолвной молитве. Я не обладаю столь же блестящей способностью читать по губам, как некоторые из моих соратников, но все же смог разобрать, что архидьякон не притворялся. Он действительно погрузился в благочестивое моление о милости для души усопшего. Все спутники архидьякона последовали его примеру и вышли из молитвенной позы не раньше, чем он произнес: «Аминь». Затем он обратился ко мне.

— К счастью, мы должным образом подготовились и привели своего палача, — заявил он. — Я велю послать за ним.

Тут я вступал на скользкую почву, ибо то, что я собирался сказать, было правдой, но правдой, которую относительно легко можно было обойти, или, по крайней мере, попытаться обойти.

— Прошу прощения, но невозможно, чтобы допрос вел палач, не имеющий лицензии Святого Официума, — вежливо, но решительно возразил я. — Хотел бы я предостеречь ваше преподобие, что в таком случае любые показания, приговор и его последствия будут не только недействительны в силу самого закона, но и могут стать поводом для исков о возмещении ущерба. Инквизиториум строго следит за соблюдением процедур, — добавил я.

— Мечом Господним, что этот человек себе… — начал было граф, но Касси утихомирил его, подняв руку. Хорошо же он выдрессировал своих подчиненных: тот немедленно умолк на полуслове.

— Справедливое замечание, мастер инквизитор, — спокойно произнес он. — И я весьма вам за него благодарен, ибо мы желаем, чтобы все велось в соответствии с процедурами, а показания и приговор не могли быть никоим образом оспорены.

— Именно с этой целью я и осмелился уведомить ваше преподобие о своих сомнениях, — констатировал я.

— То есть? — Касси развел руками. — Вам, должно быть, придется оказать эту честь допрашиваемому и лично заняться его делом?

— Увы, нет, ваше преподобие, — произнес я с глубокой скорбью в голосе. — Я нахожусь здесь в качестве наблюдателя от Святого Официума, а потому не могу собственноручно допрашивать обвиняемого, ибо это дало бы повод для аннулирования всего разбирательства, от начала и до конца.

— Понимаю, — после недолгого молчания сказал Касси. — Однако, как я полагаю, подобный статус не распространяется на остальных инквизиторов?

— Ваше преподобие совершенно правы, — признал я, склонив голову.

— Хорошо, в таком случае сделаем перерыв, — решил он. — А за это время мы приведем одного из ваших соратников, мастер Маддердин, дабы он соизволил оказать эту честь обвиняемому и провести допрос.

— Превосходная мысль, — с искренним убеждением заявил я. — Буду с нетерпением ждать известий о возобновлении допроса.

Касси, по-видимому, не знал, что любой лицензированный палач может быть приведен к присяге Инквизицией, а значит, если в его рядах имелся таковой, он мог бы попытаться заставить меня привести этого человека к присяге в качестве временного служителя Святого Официума. Но он либо не знал этой процедуры, либо счел, что ее применение нисколько не ускорит процесс. Ибо было очевидно, что я бы ему отказал. Так что, возможно, такое решение со стороны архидьякона было продиктовано не неведением, а предвидением моих гипотетических шагов? Он просто решил, что, заставив одного из инквизиторов исполнить роль палача, он обойдет дополнительное препятствие. Что ж, в одном я был уверен: мы еще применим кое-какие юридические уловки, которые позволят нам выиграть время.

И с этой, в общем-то, приятной мыслью я распрощался со всеми, покинул зал суда и вышел из ратуши. Я направился к дому моей очаровательной вдовушки, которая, как всегда, была весела и резва, словно игривая козочка. Там я и уснул (разумеется, не сразу и не без предварительных приключений), не тревожась ни об архидьяконе Касси, ни о допросе. Спал я спокойно, ибо знал, что ни одного из моих соратников-инквизиторов не окажется ни в обители Святого Официума, ни в любом другом месте, где их могли бы найти посланники архидьякона. А мог ли архидьякон обмануть меня и провести допрос за моей спиной? Разумеется, мог. Однако, как я уже говорил, показания, полученные таким путем, было бы легко оспорить, тем более что, когда обстановка успокоилась бы и мир вернулся на круги своя, вся мощь Святого Официума встала бы на защиту обвиняемого Цолля. А это, в свою очередь, весьма затруднило бы епископу достижение выгодных для него решений по многим другим, занимавшим его делам. Я был уверен, что посланник Его Высокопреосвященства, полагая, что времени у него предостаточно, будет пытаться заманить меня в ловушку, дабы я, как представитель Инквизиции, узаконил беззаконные процессы, им затеянные. И проблема заключалась в том, что, если я хотел хоть как-то контролировать ход допросов, мне приходилось мириться с той реальностью, в которую меня поставили. Ибо можно, конечно, вообразить, что я бы гордо отказался от какого-либо участия в процессуальных авантюрах епископа и архидьякона. Но тогда бы они быстро повели дела именно в том направлении, в каком им было угодно. Разумеется, результаты их действий впоследствии были бы оспорены и стали бы предметом судебных тяжб, но здесь и сейчас городу и его магистрату был бы нанесен огромный и вполне реальный ущерб. Цель моего участия в процессе была лишь одна: затянуть все события настолько, чтобы с города сняли блокаду, а инквизиторы явились сюда в такой силе и с таким официальным весом, что епископу и его людям пришлось бы собрать свои манатки.

В тот день, однако, я лишь недолго размышлял о делах города Вейльбурга и его (а в сущности, нашей) войны с архидьяконом, ибо вместо мыслей о ратных подвигах, будь то в духе Аякса или Одиссея, меня всецело поглотили схватки под покровительством Амура, которые, к счастью, хоть и были утомительны, но все же куда приятнее и безопаснее, чем война под крылами Ареса. Хотя в один момент стало несколько небезопасно, когда моя любовница, вспотевшая и запыхавшаяся после любовной борьбы, прижалась ко мне чуть крепче и произнесла сладким голоском:

— Право слово, Мордимер, не понимаю, почему ты ко мне не переедешь. Мы могли бы проводить вместе больше времени… — она заглянула мне в глаза. — И я бы делала для тебя все, что бы ты только ни пожелал…

Я сжал ее руки.

— Ничего бы я не желал сильнее, чем быть как можно чаще рядом с тобой, — горячо заверил я ее. — Но подумай обо всех моих инквизиторских обязанностях. Когда я у тебя в гостях, я забочусь лишь о тебе и только тебе могу посвятить каждую минуту. Но если я стану твоим домочадцем, мне придется, волей-неволей, постоянно заниматься и делами Инквизиции. — Я покачал головой. — А для тебя это было бы утомительно, досадно и неприятно, — добавил я. — Так что, поверь, решение о том, чтобы нам жить порознь, я принимаю лишь потому, что желаю тебе только самого лучшего…

Она уткнулась мне в плечо.

— Ох, ты такой милый, раз беспокоишься о моем удобстве, — прошептала она. — Но ты подумай об этом, хорошо? Я смогу вытерпеть разные неудобства, лишь бы быть с тобой каждый день…

Я торжественно пообещал ей, что обдумаю наилучшее решение, и в этот миг до меня дошло, что, увы, Людвиг был прав: моя прелестная вдовушка явно хотела сменить статус любовницы на официальную сожительницу, а там, полагаю, и на жену. Я понял, что близится час, когда мне придется изобрести весьма убедительные доводы в пользу того, почему я должен оставаться холостяком, но при этом не лишиться тех благ, что дарило мне ее очаровательное общество. Пока в Вейльбурге свирепствовала кашлюха, а город был на карантине, меня спасал довод о чрезвычайной ситуации и связанных с ней столь же чрезвычайных обязанностях. Но когда кашлюха и блокада исчезнут, архидьякон уберется из города, в который вернутся инквизиторы, мне, вероятно, станет несколько труднее лавировать так, чтобы и настоять на своем, и в то же время не оттолкнуть от себя создание, способное доставить мне столько радости.