Дневник времён заразы

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ НЕВЕРУЮЩИЕ

Должен признаться, я весьма сдружился с почтенным аптекарем, который решил перенести свои дела из Кобленца в Вейльбург. С ним можно было вести разумную беседу, голова у него была крепкая, а юмор — весьма острый, и, вдобавок ко всему, он был так любезен, что оплачивал все счета за наши совместные эскапады, даже когда мы отправились в «Римскую Басню», дабы познакомить его с местными девицами. Разумеется, профессия инквизитора не позволяет беспрестанно шляться по кабакам и борделям, но время от времени, в перерыве между одним умерщвлением плоти и другим, между одной молитвой и другой, можно найти мгновение, дабы предпочесть мирское духовному. В конце концов, мы всего лишь люди, и если бы Господь Бог захотел сотворить нас святыми, он бы нас таковыми и сотворил. Но поскольку он создал нас слабыми и несовершенными, то нечего и удивляться, что эти слабости и несовершенства вели нас дорогами, пролегавшими через таверны и лупанарии.

Однако в тот день мы с Баумом мирно сидели за кувшином вина в корчме «Под Ленивым Музыкантом». Странное название этого заведения происходило от большой деревянной скульптуры (сильно потемневшей от времени), изображавшей старца с гуслями и смычком в руках. А поскольку изваяние сие за всю свою жизнь не издало ни единой ноты, его и прозвали Ленивым Музыкантом. Как раз в тот момент мы оба заслушались разговором, что вели сидевшие рядом гости — трое прилично одетых и, на первый взгляд, небедных горожан. Инквизиторы вообще любят подслушивать ближних, дабы лучше познать их мысли, которые (зная о присутствии служителя Святого Официума) сии ближние, возможно, побоялись бы или постыдились высказать. Видите ли, мои дорогие, я счел, что дела идут в настолько хорошем направлении, что снова позволил себе выходить в город в обычной одежде, а не в официальном облачении инквизитора. Но те люди за соседним столом заинтересовали нас темой своего разговора. Разумеется, о чем же еще! Они говорили о кашлюхе.

— Эх, этот мой непутевый отец, представьте себе, поверил всем этим бредням об эпидемии и боялся выйти в люди. — Первый из мужчин с сочувствием, отразившимся на лице, покачал головой. — Такое невежество, такое невежество…

Он еще и махнул рукой, чтобы подчеркнуть, как сильно отец его разочаровал, а затем продолжил:

— Однако я убедил старика, что все это сказки. Что вся эта эпидемия — заговор. — Он вперил в сидевшего напротив товарища внезапно обострившийся взгляд, а потом даже подозрительно огляделся по сторонам. — Чтобы завладеть нашими умами.

Я подумал, что ему-то как раз не стоит опасаться подобного завладения, ибо, как говорят: «У кого дом пуст, тот вора не боится».

— И как твой отец сейчас себя чувствует? — спросил второй горожанин.

Первый покачал головой.

— В общем-то, неплохо. Но поскольку он много ходил по знакомым, то и устал немного. Так что теперь лежит себе и отдыхает.

— Ага, — буркнул третий из компаньонов. — Семь дней лежал дома и кашлял, а теперь…

Первый бросил на него злой взгляд.

— Сухо на дворе, вот старик и кашлял, — прервал он его. — А лежит потому, что устал. А никакой заразы нет! — Он стукнул кулаком о кулак. — Мы еще с ним на твоих похоронах спляшем, вот увидишь…

— Когда я вчера у тебя был, твой отец лежал на спине с разинутой пастью и не шевелился. А когда я споткнулся и облил его пивом, он даже пальцем не пошевелил, — фыркнул его товарищ.

— Старик любит так себе, спокойно покемарить, — обиженным тоном буркнул первый. — А сон у него крепкий, потому что здоровый.

— С выпученными глазами и языком наружу? — допытывался компаньон, но тон его голоса указывал на то, что он не надеется переубедить упрямца.

Поэтому он повернулся к тому из горожан, который до сих пор лишь прислушивался к их разговору.

— Знаешь, вчера он сам пальцами запихивал отцу обратно в пасть вывалившийся язык, думал, я не вижу?

— Эка невидаль! Великое мне дело! — воскликнул первый и презрительно пожал плечами. — Старым людям надо помогать, вот и все…

Я подумал, что поведение этого человека в некотором роде достойно восхищения. Это отрицание реальности и вытеснение из сознания всяческих фактов и доказательств, которые противоречили его теории, несло в себе нечто прямо-таки впечатляющее. Я верил, что, будь у этого мужчины мертвый попугай, он прибивал бы его гвоздями к жердочке, дабы перед всеми создавать впечатление, будто птица просто спокойно сидит. Я был также убежден, что человек сей настолько упорно игнорировал окружавший его реальный мир, что, если бы на наших улицах высились горы трупов, скошенных эпидемией, он либо притворялся бы, что не видит этих гор, либо находил бы всевозможные, порой вычурные, а порой и гротескные объяснения, дабы оправдать присутствие тел. Я подозревал, что подобные люди будут существовать всегда, покуда стоит мир и существует человечество, а доказанная глупость предшественников ни в чем не убедит их последователей. И вопреки доказательствам они останутся дураками, верящими не в факты, а в собственное воображение. А вера их будет тем крепче, чем больше они найдут вокруг себя подобных кретинов, с которыми смогут делиться кретинизмом и восторгаться в этом своем кретинском кругу тем, что они единственные, кто заглянул за завесу заговоров и узрел за нею правду. И потому они будут чувствовать себя лучше и избраннее других, не понимая, что являются всего лишь жалкими и ограниченными идиотами.

— Говоришь, это заговор и неправда, — заговорил второй горожанин. — А скажи-ка: видал ли ты когда-нибудь, еще до кашлюхи, чтобы на кладбища выезжали возы, полные трупов?

— Сразу уж и возы, — язвительно бросил его товарищ и пожал плечами. — Что-то я вроде и видел, но всего-то один воз, не особо большой и даже не доверху груженный.

— Ну хорошо, пусть будет по-твоему… Но видел ли ты прежде такое?

— А почем знать, как они погибли?

— Да как же это? Ты ведь сам говоришь, что видел. Воз с трупами. А я их видел уже больше, чем хотел бы когда-либо увидеть.

— А ты проверил, точно ли это были покойники? — Первый из горожан покраснел и наклонился над столом. — Бьюсь об заклад, не проверил! Может, они только притворялись, чтобы всех нас напугать.

— Те, кого я видел, были мертвы, как ощипанные куры!

Его компаньон презрительно фыркнул и резко пожал плечами.

— Я-то не знаю. Знаю только, что не дам себя никому обмануть никакой кашлюхой. — Он поднял палец. — Я слишком старый лис, чтобы кто попало дурачил меня такими простецкими фокусами!

Баум посмотрел на меня и вздохнул.

— Вы видели? Слышали? — спросил он приглушенным голосом. — Столько дней уже длится кашлюха, столько людей ею заболело и столько смертных жертв она унесла, а от таких, как этот… — он сделал незаметное движение подбородком, — просто кишмя кишит.

— С «кишмя кишит» я бы все же не преувеличивал, — возразил я. — Просто такие, как он, громки и наглы. Впрочем, видите ли, типичная черта глупости в том, что она бросается в глаза легче, чем мудрость, ее куда лучше видно и куда легче запомнить.

— О, это уж точно, — согласился со мной Баум.

— Другое дело, что многие используют эту болезнь и людской страх в своих гнусных целях, — добавил я. — А из-за этого в простых умах может зародиться подозрение, что они не только наживаются на заразе, но и вовсе ее выдумали. Что уже, разумеется, является явным вздором и неправдой.

Аптекарь ревностно закивал головой.

— Как человек науки… — его щеки слегка покраснели, когда он произносил слова «человек науки», — я сам прекрасно знаю, как легко изречь самую что ни на есть несусветную чушь, и как, в свою очередь, трудно доказать, что это именно чушь.

На этот раз кивнул я.

— Святая правда, — согласился я с ним.

Мы стукнулись кружками и осушили их до дна, а затем немного поболтали об одной очаровательной девушке из «Римской Басни», которую мы оба имели возможность узнать весьма основательно и глубоко. Мы обменялись замечаниями касательно ее способностей и единодушно пришли к выводу, что девушку ждет блестящее будущее. Лишь бы ей удалось сохранить свежесть и красоту, что в ее ремесле было совсем не так-то просто.

— А может, найдет себе какого-нибудь богатого мужа? — сказал Баум, который, по-видимому, был настолько доволен девушкой, что желал ей добра.

— Может, и найдет. — Я кивнул. — Но уж точно не в Вейльбурге. Ведь ни один порядочный горожанин не женится на шлюхе, которую на все лады пользовали его приятели. Он станет посмешищем.

Аптекарь кивнул и вздохнул.

— Но если она заработает немного денег и приедет в Кобленц или Энгельштадт, представится там вдовой или сиротой и будет вести жизнь, не вызывающую нареканий, то быстро найдет охотника на ее прелести, который даже понятия иметь не будет, сколь многие до него ими лакомились…

— Вот именно. — Баум наполнил наши кружки. — Выпьем за предусмотрительность и здоровое недоверие, что велят нам проверять людей, которых мы хотим взять себе в партнеры. Будь то в личной жизни или в делах.

Я с радостью выпил за это, поскольку, как служитель Святого Официума, я, разумеется, считал, что высшая форма доверия — это контроль. Если мы будем присматривать за гражданами, начиная с мельчайших деталей, то лишь тогда мы сможем им по-настоящему доверять. Но до этого был еще долгий путь, и от сей благословенной для человечества мечты нас отделяли многочисленные преграды. Однако я был уверен, что рано или поздно мы эти трудности преодолеем, а ближние поймут, что мы присматриваем за ними, стережем их и наказываем, когда нужно лишь для того, чтобы они были еще счастливее, чем есть.

— Знаете ли, господин Маддердин, к каким выводам я прихожу, наблюдая за этим городом?

— Смею предположить, что к невеселым, — отозвался я.

Он покачал головой с удрученным выражением лица.

— Да уж, к невеселым, — признал он голосом столь же унылым, как и его лицо.

— Поделитесь ли вы со мной своей печалью?

— Отчего же нет? — Он на мгновение задумался, а затем начал серьезным тоном: — Видите ли, наблюдая за настоящим, но зная кое-как историю, я замечаю одно: катастрофа, подобная нынешней эпидемии, срывает с нашей цивилизации маску разума…

Я едва заметно кивнул, поскольку вывод этот показался мне не только вполне обоснованным, но даже более чем вероятным, особенно когда приходилось наблюдать за поведением граждан Вейльбурга.

— Все эти поразительные теории и концепции не только о происхождении болезни, но и о способах ее лечения, — вздохнул он. — Эти слухи и безумные выдумки, повторяемые в стоустых пересказах. Все эти хитрые шарлатаны, безнаказанно паразитирующие не только на людской глупости, но и на простодушной наивности недалеких умов…

Аптекарь покачал головой, и я видел, что мысли о том, как устроен мир, не только не доставляли ему удовлетворения от осознания, что он-то умнее и видит больше и дальше, но пробуждали в нем печаль оттого, что большинство людей не может, подобно ему, испытать благодать благоразумия. Это было, безусловно, благородно с его стороны.

— Люди хотят верить, — объявил я. — Хотят верить, что кто-то готовит некие ужасающие ловушки, дабы их в них изловить. Может быть, когда они полагают, что кто-то посягает на их жизнь, некий страшный, но неузнаваемый и невидимый враг, то чувствуют, что и сами что-то значат? А с другой стороны, они уповают на чудесные способы спасения, потому и подхватывают любой, самый глупый слух и тиражируют его, повторяя в еще более преувеличенном, многократном виде, затуманивая тем самым не только умы ближних, но и сами теряя границу между реальностью и воображением.

Баум выслушал меня внимательно, а затем кивнул и пожал плечами.

— Неужели мы всегда, всегда будем такими глупцами? — с горечью спросил он.

Разумеется, я догадался, что он имел в виду не нас двоих, ибо мы-то как раз принадлежали к просвещенному меньшинству, руководствующемуся принципами логики и дедукции. Но под словом «мы» он понимал человечество в целом, признаем честно, не только тупое, но и с легкостью принимающее любой вздор за истины в последней инстанции.

— Всегда, господин Баум, — решительно ответил я. — Пройдут века, наши могилы зарастут сорняками и осядут, а люди останутся такими же идиотами, какими являются сегодня. Вот только идиотизм их, вероятно, обретет иные, более изощренные формы выражения.

— Быть может, все будет не так уж и плохо. — Я заметил, что мой пессимизм удивил даже его. — Ведь если мы останемся такими же глупыми, как сейчас, то кто знает, не вымрем ли мы в конце концов от этой глупости?

— Уж об этом не беспокойтесь. — Я махнул рукой. — Люди, по правде говоря, глупы и подлы, но благодаря крысиному инстинкту выживания кое-как проскользнули через все века и эпохи. А раз уж они до сих пор не передохли, то уж в будущем непременно справятся. Мы слишком любим совокупление, господин Баум, чтобы вымереть раз и навсегда.

— Этому не возражу, — молвил он.

Тотчас после этого мужчина, сидевший в двух столиках от нас, с громким скрежетом отодвигаемого табурета поднялся с места, после чего, воздев высоко-высоко большую оловянную кружку, произнес с благоговением, голосом зычным и могучим:

— Утешительница скорбящих. Водка.

Он поднес сосуд к носу, с улыбкой понюхал и осушил до дна одним долгим глотком. Затем глубоко вдохнул, схватил ломоть черного, ржаного хлеба — я думал, он его съест, но он лишь понюхал его с блаженным видом и положил обратно на столешницу.

— Утешительница скорбящих, — повторил он, глядя на бутылку.

— Этими словами мы скорее именуем Богоматерь, а не водку, — сказал я сурово, с укором в голосе.

Он фыркнул и пренебрежительно махнул рукой.

— Водка не раз не только утешала меня в несчастье, но и давала моим мыслям новый, творческий огонь. А от Богоматери, да будет вам известно, я никогда подобной милости не удостаивался. Посему простите меня, но скажу честно: водку я предпочитаю Богоматери.

На свете было много инквизиторов, которые немедленно заинтересовались бы этим человеком, приказали бы его арестовать и допросить, а если бы дело пошло хорошо, то тут же раскрыли бы сплотившийся вокруг него еретический заговор. Я, однако, принадлежал к тем, кто обычно махал рукой на пьяный бред. К тому же сейчас, в городе, терзаемом эпидемией, блокадой, жарой и присутствием архидьякона, пьянчужка, несущий вздор в таверне, был поистине наименьшей из забот.

Баум взглянул на меня, ибо ему, по-видимому, было любопытно, как я отреагирую на кощунственные слова пропойцы, но поскольку я больше ничего не сказал, он с любопытством в голосе спросил его:

— А поведайте нам, раз уж вы так красноречивы, какой вы знаете способ не заболеть терзающей горожан кашлюхой?

— Нужно пить очень много водки, — ответил тот с безмятежной пьяной улыбкой.

— Не знаю, насколько этот способ действенен, но, полагаю, весьма приятен, — отозвался я.

— Вот именно. — Он хлопнул в ладоши и с кряхтением сел. — Помочь-то может поможет, а может, и не поможет, но, по крайней мере, если человеку придется умереть, то в лучшем настроении и с меньшим страхом, чем на трезвую голову. А всегда ведь приятно подумать, что в Царствие Небесное мы попадем, весело напевая, а не уныло волоча ноги и с кислой миной.

— Это весьма приятная мысль, — заключил я.

— Ну и пару ладных девок для компании, — добавил он. — Чтобы человек хорошенько при них пропотел.

— Еще бы. — Я улыбнулся. — Многие, пожалуй, согласились бы даже захворать в обмен на столь приятное лечение.

Пьяница снова наполнил свою кружку водкой до самых краев, подозрительно зыркнул на нас, словно опасаясь, что мы попросим его угостить, но поскольку ничего подобного не услышал и не увидел, успокоенный, поднял сосуд и осушил его на этот раз двумя долгими глотками, после которых глубоко вздохнул с блаженным выражением на лице.

— Это точно водка? — тихо удивился Баум. — Этот человек пьет ее быстрее, чем мы воду.

Я встал из-за стола.

— Господин Баум, мне пора. Служба — не дружба. А вы? Идете? Остаетесь?

— Иду, иду, — ответил он. — Что мне тут одному сидеть.

Аптекарь тоже поднялся и, лишь прежде чем выйти, наклонился к пьянице, который неподвижным взором смотрел на стену.

— Желаю вам успехов в лечении против кашлюхи, — бросил он. — Но впредь будьте осторожны в том, что и кому говорите. Ибо, видите ли, вы могли бы наткнуться, к примеру, на инквизитора…

Любитель водки поднял на него безразличный взгляд, моргнул и сказал, ничуть не смутившись:

— Да можете вы все в Империи меня в задницу поцеловать, ибо я шляхтич и подданный польского короля.

Я рассмеялся и потянул аптекаря за локоть.

— Пойдемте, господин Баум, — велел я.

Разумеется, в словах пьяницы было огромное, огромное преувеличение. Он гостил на территории Империи, а значит, подпадал под законы Империи, и Святому Официуму не было дела, был ли он подданным короля поляков или короля гипербореев. Это были не времена античного Рима, когда достаточно было крикнуть, что ты римский гражданин, чтобы тебя повезли в столицу на императорский суд. Если бы дошло до дела, мы бы его сожгли или повесили, как и любого другого, независимо от того, поляком он себя называл или нет. А на наших кострах шляхтичи горели ничуть не хуже простолюдинов.

Когда я вернулся в Инквизиториум, я решил заглянуть к нашей подопечной и передать ей срочное известие. Я не был уверен, понравится ли ей то, что я собирался сказать, а точнее, говоря по совести, был убежден, что она не примет это с радостью. Но что поделать…

Кинга сидела на кровати напротив Кристиана, и они играли в кости. Мальчик хихикал, когда девушка сильно трясла стаканчиком.

— Кто выигрывает? — спросил я.

— Кто же еще, как не мастер. — Она улыбнулась и взъерошила ребенку волосы.

Я сел на стул.

— У меня добрые вести из дома этого малыша, — перешел я на латынь, чтобы ребенок меня не понял.

— Какие? — Лицо Кинги омрачилось тревогой.

— Его отец умер от кашлюхи. — Я рассмеялся. — Не правда ли, прелестная ирония судьбы, что его постигло то, чего он так боялся и из-за чего выгнал из дома своего маленького сына?

Кинга долго молчала.

— Грех ли, что я радуюсь смерти этого человека? — спросила она наконец, подняв на меня взгляд.

— Боже упаси, милая моя, — отозвался я. — В нашей радости, вызванной смертью злых ближних, нет ничего предосудительного, ибо покуда они живы, они для нас, людей добрых, представляют угрозу и бремя. Глуп тот, кто не радуется, что из его дома исчезла угроза, а с плеч свалился тяжкий груз.

Она слегка улыбнулась.

— Не уверена, что учение монахинь шло в том же направлении, что и ваше, — заметила она.

— О, я инквизитор, так что мне можешь верить, — ответил я. — Но вернемся к делу. Вторая новость такова, что мать этого малыша пришла умолять, чтобы мы отдали ей ребенка…

Кинга поджала губы.

— …как ты сама знаешь, она не только не была виновата в том, что его выгнали, но даже яростно этому противилась, за что и понесла наказание. Она, кажется, искренне предана ребенку. Разумеется, она нам благодарна, но… — Я развел руками. — Сама понимаешь.

На этот раз Кинга молчала очень долго, глядя куда-то поверх моей головы. Однако все это время она бессознательно играла с ребенком, тряся стаканчиком и выбрасывая кости, а малыш вслух считал, сколько выпало очков.

— Я знала, что когда-нибудь его придется отдать, — сказала она грустно. — Разве что если бы оба родителя умерли, — добавила она после раздумья.

Ого, а девица-то не промах, с усмешкой подумал я.

— Ты в том возрасте, когда скоро у тебя будут муж и собственные дети, — сказал я. — Может, этот опыт, то, как ты заботилась и играла с Кристианом, сделает тебя в будущем лучшей матерью?

Кинга вздохнула.

— Детей мне бы очень хотелось иметь, но вот замуж я совсем не тороплюсь, — ответила она. — Жаль, что порядочная женщина не может иметь первого без второго. — Она снова вздохнула. — Может, когда-нибудь настанут другие времена, — добавила она с надеждой в голосе. Потом она тряхнула головой. — Вы не могли бы что-нибудь сделать?

— В деле мужа или в деле детей? — пошутил я. А затем ответил уже совершенно серьезно: — Я не могу удерживать ребенка в резиденции Святого Официума против воли его матери, потому что это будет выглядеть так, будто мы похитили малыша. К тому же, какой в этом смысл? Ты ведь не удержишь мальчика навсегда. Нам не нужны лишние хлопоты в эти тяжелые времена. А когда вернутся мои начальники, у меня с тобой самой будет проблема, что делать. — Я покачал головой. — Попрощайся с Кристианом, объясни ему, что он возвращается домой и снова увидит маму, а я скажу этой женщине, что завтра она сможет забрать сынишку.

— Послезавтра, — быстро бросила Кинга.

— Хорошо. Послезавтра, — согласился я. — Один день никого не спасет.

Я хотел было уйти, но на пороге меня остановили ее слова.

— Каждую ночь мне снится, что я его убиваю, — сказала она. — Я стою так же, как стояла тогда, когда он схватил меня за грудь, только я не даю ему пощечину, а выхватываю нож и вонзаю ему прямо в сердце, — говорила она с холодной яростью в голосе. — А потом проворачиваю рукоять так, что рассекаю ему это сердце надвое. А он лишь глядит на меня, как баран на бойне…

— Слишком суровая кара за обычные заигрывания, — ответил я.

Она помолчала мгновение.

— Вы, наверное, правы, — отозвалась она наконец. — Я хочу убить его не потому, что он меня оскорбил, а потому, что он хочет убить меня. И потому, что я так сильно его боюсь.

Последние слова она произнесла голосом вовсе не жалобным или испуганным, а тоном таким мертвым, словно рассказывала о событии совершенно незначительном и безразличном.

— Страх спасает жизнь, — констатировал я. — Лучше тебе бояться Касси, чем им пренебрегать. Пусть все это наконец закончится, и тогда посмотрим, что с тобой делать.

Говоря «все это», я, разумеется, имел в виду карантин и блокаду города. Пусть наконец вернутся инквизиторы, вооруженные не только документами и полномочиями, но и вооруженным эскортом, и все в этом городе вернется в норму. И тогда же будет проще обеспечить безопасность Кинге и решить ее дальнейшую судьбу.

— Если бы у меня была книга, в которую я могла бы записывать имена и фамилии людей, которых я жажду умертвить. — Она внезапно улыбнулась. — Насколько проще была бы жизнь!

Что ж, мысль была превосходная, и я уверяю вас, мои дорогие, что скорее устала бы моя рука, чем иссякла бы память об именах людей, без которых мир был бы лучше. Уж я бы потрудился во славу Господа!

— У тебя богатое воображение, — сказал я вслух. — Будь ты мужчиной, это могло бы тебе помочь, но поскольку ты женщина, лучше держи свои фантазии в узде.

— А вы, если вам снятся сны, то о чем они? — спросила она.

— У меня нет времени на сны, — отрезал я.

Она мгновение внимательно на меня смотрела.

— Вы солгали, правда?

— С чего бы мне лгать? — изумился я.

Конечно же, я солгал, тем не менее подозрение этой девушки меня удивило. Инквизитору следует верить, независимо от того, что он говорит. Особенно такая молодая девка из простонародья должна была принимать мои высказывания с почтением и верой, будучи благодарной, что я милостиво перекидываюсь с ней словом-другим… А не подвергать сомнению их правдивость.

Внезапно мы услышали быстрый топот на лестнице и столь же быстрые шаги в коридоре. Кинга побледнела и отступила к окну.

— Это Людвиг, девочка, это всего лишь Людвиг, — сказал я успокаивающим тоном.

И действительно, когда дверь отворилась, мы увидели покрасневшего от напряжения Шона.

— Мордимер, прошу тебя, пойдем со мной, — быстро произнес он.

Я кивнул Кинге и вышел вместе с моим товарищем.

— Что ты ей сказал, что она была так напугана? — спросил он.

— Я еще раз предостерегал ее насчет Касси, и когда она услышала твои шаги, то, видимо, подумала, что это его головорезы вломились в наш дом.

Людвиг скривил губы в усмешке.

— Новость, с которой я пришел, хоть и дурная, но не настолько, — молвил он.

Мы спустились вниз, прошли через трапезную и уселись в кабинете.

— Что же это за новость? — спросил я.

— Цолль умер, — объяснил он.

Я резко повернулся в его сторону.

— Они осмелились допрашивать его без нашего ведома? — с гневом спросил я.

— Нет, Мордимер. — Шон пожал плечами. — Он просто умер.

— Такие быки, как Цолль, не умирают вот так просто, как ты выразился, — возразил я.

— Мы пока ничего больше не знаем, — ответил он. — Знаю только, что он умер, и что это произошло не в результате допроса, а просто в камере…

— Но ведь у Касси не было никаких причин убивать Цолля, — сказал я. — Даже наоборот, раз уж он собирался использовать его против города, то должен был заботиться о нем, как о родном брате.

— Если это была не естественная смерть, то, думаю, ты только что сам ответил себе на вопрос, кто убил Цолля, — заявил Людвиг. — Разве мы не всегда вслед за римлянами спрашиваем: cui bono?

— Оставь меня в покое с твоими римлянами, — буркнул я. Затем на мгновение задумался. — Значит, это ратманы приказали его убить. — Я покачал головой. — Очевидно, что, убегая от волков, из саней выбрасывают самого слабого. А Цолль сейчас и здесь, в этой ситуации, был самым слабым. И вдобавок угрожал каждому из них.

— Именно так, — согласился со мной Людвиг.

Тогда я и рассказал ему о встрече с представителем тонгов и о том, что поручил этой организации убрать свидетелей обвинения. Шон спокойно выслушал мой рассказ, а потом покачал головой.

— Прости, что я это говорю, Мордимер, но ты поступил нерационально. Ты велел убрать нескольких свидетелей вместо одного, предпочтя сложные действия простым. Я бы не удивился, если бы услышал, что Цолля убили не ратманы, а тонги.

— Мне это тоже пришло в голову, — пробормотал я.

— Они поступили правильно. — Он кивнул. — Ты ведь знаешь это, правда?

Я пожал плечами.

— Знаю, — ответил я. — Я просто счел, что жизнь честного городского ратмана стоит больше, чем жизни шести глупых девок, которые вдобавок лживо обвиняют его в преступлениях, которых он никогда не совершал.

Людвиг развел руками.

— Охотно с этим соглашусь, — отозвался он. — Тем не менее, устранение Цолля было сподручнее. Ты хотел, чтобы нельзя было выдвинуть обвинения против горожан, и тебе это обеспечили. Правда, тонги пошли к этому иным путем, но, по меньшей мере, столь же действенным.

Я вздохнул.

— Вроде бы все сходится, — отозвался я. — Что ж, упокой, Господи, его душу, — сказал я, думая о Цолле, и Людвиг торжественно перекрестился.

— Я любил его, — искренне молвил он. — Отличную вырезку он нам присылал каждую неделю, право слово, отличную…

— И что будет дальше? Кто следующий в списке? — спросил я.

Людвиг на мгновение задумался.

— Они ничего не станут менять. Лишь велят девкам рассказывать, что в тех оргиях Цоллю кто-то сопутствовал. Кто-нибудь из знатных горожан. А может, и двое или трое, чтобы не рисковать, что кто-нибудь снова убьет им единственного свидетеля.

— Значит, начнется?

— Да, Мордимер. По-моему, вот только теперь и начнется настоящее веселье.

Я кивнул, ибо был согласен с этим печальным предвидением будущего. Надежда оставалась лишь на одно: что Святой Официум сумеет снять блокаду Вейльбурга, прежде чем следствия развернутся вовсю. Я и так уже был удивлен, что столько дней князю-епископу позволяли хозяйничать в окрестностях и вводить карантин, который распространялся даже на инквизиторов. Честно говоря, я не знал, что и думать об этом, хотя и понимал, что Инквизиторий ведь не решает дела таким образом, что в случае конфликта с тем или иным вельможей мы посылаем вооруженных людей, дабы сломить его сопротивление. Нет, мы пользуемся церковными и имперскими документами, ибо уже давно не кровь, а чернила — наше главное оружие. А если в каком-нибудь уже критическом случае нам действительно понадобится армия, то, уверяю вас, мои дорогие, мы быстро способны таковую собрать. Ибо нигде и никогда не бывает недостатка, с одной стороны, в опытных солдатах, готовых служить за золото, а с другой — у каждого аристократа ведь есть враги, и когда появляется перспектива урвать что-нибудь из его владений, эти враги охотно пользуются случаем. Divide et impera — этот бессмертный принцип древних римлян оставался в силе во все времена, и именно он указывал путь тем, кто хотел вершить судьбы своих ближних.

— Не знаю, почему Официум до сих пор не покончил с этим безумием, — с горечью произнес Людвиг, словно читая мои мысли.

— Видно, епископ хорошо подготовился к баталии и хорошо себя обезопасил, — ответил я.

Шён покачал головой и тяжело вздохнул.

— Так или иначе, сетования нам не помогут, верно? Мы остались с этим бардаком одни и должны справиться сами.

— С Божьей помощью так и будет, — произнес я твердым голосом и похлопал моего товарища по плечу. — Я убежден, что даже если нас оставили начальники, то не оставил нас Бог. — Я широко улыбнулся. — А нужно ли нам что-либо еще для победы?

— И как же мы поможем Богу? — спросил он.

— Пока что распустите слухи, что Касси приказал замучить Цолля до смерти, поскольку Цолль не желал лжесвидетельствовать против других горожан, — решил я.

— Да, это пригодится, — кивнул Людвиг, а затем добавил: — Вообще, сегодня приходят одни лишь дурные вести для города и горожан.

— А что еще стряслось?

— Умерла Регина Кесслер, — объяснил он, вздохнул и перекрестился. — Упокой, Господи, ее душу, ибо это была добрая женщина.

— Регина Кесслер — это та набожная жена ратмана Кесслера, не так ли?

— Она самая, — подтвердил Шён.

— Кашлюха?

— Боже упаси, — покачал головой Людвиг, а потом, подумав, добавил: — Хотя, может, и лучше была бы кашлюха, чем смерть от руки человеческой.

— Ее убили? — удивился я, ибо знал, что Регина Кесслер пользуется большим уважением у простонародья, поскольку была не только очень богата, но и необычайно щедра и, насколько я знал, проявляла к бедным и несчастным людям истинную, а не показную заботу.

— Она была со служанкой в суконных рядах, там ее кто-то толкнул, слово за слово, завязалась ссора. — Людвиг пожал плечами. — Знаешь, в эту жару люди сходят с ума по любому поводу. Ну а потом тот мужчина ее толкнул, — продолжал он рассказ. — А она упала и ударилась головой об угол стены. Даже не пикнула. Сразу… — он махнул рукой, — конец.

Я мгновение молчал.

— Кем был этот человек?

— А черт его знает. Из того, что мне говорили, он в страхе убежал, как только Кесслер упала. Я даже подозреваю, он и не понял, что убил ее.

— Вероятно, нет, — согласился я с ним, а затем снова ненадолго умолк.

— Ты и Генрих скажете своим людям в городе, что Регину Кесслер убил солдат Касси. Пусть разнесут эту весть всем соседям и знакомым.

Людвиг улыбнулся одними уголками губ и кивнул.

— И что он сделал это, дабы запугать горожан, чтобы они были еще более покорны его планам, — добавил я. — А также потому, что ему рассказывали о доброте и благочестии Кесслер, а он из зависти не мог этого вынести.

Людвиг поднял указательный палец.

— Хорошо! — похвалил он. — Пусть зло будет злом во всех своих проявлениях…

— Надеюсь, этот рассказ поднимется в городе, словно волна. — На этот раз улыбнулся и я.

— А если из этой волны родится шторм? — уже серьезно спросил Людвиг.

Это были не беспочвенные опасения, ибо история не раз и не сто раз показывала, что чернь, под которую долгое время подкладывали огонь, способна взорваться именно из-за того, что арестовали или убили кого-то, кого простолюдины ценили и любили.

— Ничего, — сказал я. — Рискнем, ибо такой случай нам больше не представится.

Затем я мгновение молчал, пока наконец снова не поднял взгляд на Людвига.

— Уровень реки сильно упал, правда?

— Как и всегда в засуху. — Он пожал плечами. — Нечему удивляться…

— Так распустите заодно слух, что на высоте Обезьяньего Дворца, в иле, обнажившемся на отступившем берегу реки, нашли двух мертвых молодых девушек. Обе были жестоко искусаны, а следы указывают на то, что это были человеческие зубы.

Шон присвистнул.

— Так и сделаем, если желаешь.

— Перед смертью их, разумеется, обесчестили, — добавил я. — Двух девственниц, таких юных, что они едва в этом году вышли из детских лет. Мать одной из них повесилась от отчаяния, когда увидела тело дочери…

— Уверяю тебя, город будет рыдать горькими слезами по этим бедным девушкам, хотя их никогда и не существовало, — с улыбкой пообещал Людвиг.

Мы оба ведь прекрасно помнили, что правдивые сведения о том, что архидьякон не только любит женщин, но и любит слишком сильно кусать их во время любовных утех, уже и раньше повторялись в городе.

— Дискредитируйте противника, подрывайте его доброе имя и в подходящий момент бросьте его на растерзание презрению соотечественников, — с улыбкой произнес я, цитируя какое-то известное мне произведение, автор и название которого, однако, ускользнули из моей памяти.

— Весьма справедливо, — скривив губы, отозвался Шон. — Именно так и следует поступать.

Со смерти ратмана Цолля минуло два дня, и пока что в деле дальнейших процессов не происходило ничего, что могло бы меня заинтересовать. Я подозревал, что арестованных девок обучают новым показаниям, и был в ярости, что тонги не выполнили моего приказа и не убили этих женщин. Что ж, возможно, устранение Цолля и было шагом логичным и правильным с точки зрения интересов города, но ведь избавление от потаскух, которые тут же выберут себе очередную жертву (или, скорее, эта жертва будет им выбрана и подсказана людьми архидьякона), было бы действием во всех отношениях более полезным.

То, что Касси пока замолчал, разумеется, не означало, что мы могли сидеть сложа руки. Мы принимали донесения, отдавали распоряжения, а также патрулировали улицы, выискивая не столько очаги ереси, сколько просто места и людей, которые могли бы нанести вред городу, как это едва не случилось в случае трагически погибшего и незабвенного каноника Шпайхеля. Сказать, что бродяжничество по закоулкам этой хлебной печи (а может, даже и доменной!), каковой был Вейльбург, доставляло мне удовольствие, было бы, конечно, грубой и бесстыдной ложью. Я просто старался не показывать всем вокруг, сколь великую неприятность доставляет мне необходимость покидать наш дом.

Во время одной из таких прогулок по городу со мной приключилась история отчасти жалкая, отчасти трагическая, а отчасти даже забавная, о которой, пожалуй, стоит упомянуть, дабы показать, как далеко заходили глупость и безумие. Впрочем, всегда ли люди были такими тупицами, или же это жара и эпидемия разожгли их тупоумие, словно сухую труху, брошенную в огонь, — сказать по совести, трудно. Как бы то ни было, все дело началось с того, что, направляясь к аптеке Баума, я вдруг услышал зычный голос.

— Господин инквизитор!

Я обернулся. Я увидел, что меня зовет городской стражник, которого я знал в лицо. Это был юноша огромного роста и, как указывало не слишком сообразительное выражение лица, скорее всего, небольшого ума. При всем при том он был еще очень молод, у него даже не было щетины на щеках, лишь пушок кое-где, свидетельствовавший о том, что он усердно пытается отрастить бороду, которая придала бы его лицу серьезности.

— Господин инквизитор, дозвольте, ваша милость, — крикнул он еще раз, на сей раз стараясь вплести в свой могучий голос нотку смиренной просьбы.

Меня заинтересовало, чего может хотеть этот человек, а также почему он зовет меня от ворот, а не подбежит сам, как того требовало бы почтение. Я знал, что он должен осознавать пропасть, что нас разделяет, а значит, на месте его удерживала не глупость или пренебрежение, а служебный долг.

— Что же случилось? — спросил я, подойдя.

— Покорнейше прошу вашу милость о прощении, — молвил он, склонив голову. — Но мне велели здесь стоять и ни на шаг не сдвигаться, покуда не придет офицер, а офицера как не было, так и нет. Я один остался…

— И чем же я могу тебе помочь? — прервал я его.

— У нас тут мертвая женщина, — поспешно объяснил он, словно боясь, что я намереваюсь уйти, а слова о трупе побудят меня остаться.

— Печальное дело. — Я пожал плечами. — В городе умирает все больше людей. Воля Божья.

— Только что-то мне кажется, что она не от кашлюхи умерла. — Он тряхнул косматой головой. — И потому мой товарищ, один такой Дитрих, побежал за офицером. Ну а нет ни Дитриха, ни офицера, а я тут жду как дурак…

— И какое я к этому имею отношение?

— Может, вы бы, с вашего позволения, расследовали, что случилось? Ведь Святой Официум всегда все знает, — добавил он, глядя на меня с хитро-льстивым видом.

— Дорогой мой мальчик… — начал я, чтобы ему отказать, но потом подумал, что раз уж этот верзила с не слишком проворным умом учуял нечто необычное, то, быть может, дело окажется в каком-то смысле интересным или хотя бы забавным и отвлечет мои мысли от постоянных сетований на то, что в Вейльбурге я жарюсь, словно мясо на раскаленном противне. — В таком случае веди к этому трупу, — закончил я, и стражник просиял.

— Покорнейше вас благодарю, господин инквизитор, покорнейше благодарю. Это, знаете ли, с вашего позволения, моя семья. Потому что у моей тетки была дочь, и она, уже будучи вдовой, вышла замуж за такого Ганса, мастера-красильщика, ну а этот Ганс…

Я не стал дальше слушать, что плетет этот человек, его слова где-то там звучали в воздухе и вроде бы даже долетали до моих ушей, но я старался, чтобы они не мешали мне и не утруждали моих мыслей больше, чем уличный шум или ржание лошадей, тянущих проезжавшую мимо повозку.

На пороге дома стоял пузатый, седовласый мужчина, одетый во все черное (но скорее богато, чем бедно), на его багровом лице застыло выражение раздражения.

— Наконец-то! — воскликнул он, увидев нас. — Притащился, негодник, — прорычал он в сторону стражника. — А вы кто такой? — обратился он ко мне. — Доктор? Я вас не знаю…

— Мордимер Маддердин, инквизитор, — равнодушно ответил я. — Меня попросили заняться вашим делом и избавить вас от хлопот.

Он на мгновение уставился на меня с удивлением и непониманием, но наконец очнулся.

— Господин инквизитор, этот человек запрещает мне вызвать повозку докторов! — с возмущением воскликнул он. — Ради всего святого, помогите мне!

Повозками докторов невесть почему называли фургоны, на которые собирали тела умерших от кашлюхи и вывозили их в самое дальнее место, какое только позволяли границы, очерченные карантином. Только видите ли, мои дорогие, так поступали с бездомными, нищими, личностями неизвестного происхождения. Если же у кого-то была семья, то его близкие обычно желали похоронить его с почестями, на кладбище. Городские власти все никак не могли решить, разрешать ли обычные погребения, или же, как в случае с черной смертью, приказать вывозить и сжигать тела как можно дальше от жилых построек. В конце концов, однако, было решено, что кашлюха, хоть и, скрывать нечего, неприятно опасна, все же куда менее грозна, чем черная смерть. А люди были бы еще более взвинчены, если бы им не позволили хоронить близких. Посему было установлено, что тела бездомных бродяг или нищих будут хоронить в общих глубоких могилах на самой необитаемой окраине города; так же будут поступать и в том случае, если семья выразит подобное желание, стремясь как можно скорее избавиться от покойника. И, по-видимому, в данном случае человек, в чьем доме мы гостили, именно такое желание и выражал. И еще об одном важном деле я должен упомянуть. Отцы нашего города, люди, умудренные жизненным опытом, справедливо рассудили, что разрешение на быструю погрузку тел на повозку, вывоз их и захоронение в общей могиле может стать предлогом для злоупотреблений и служить не только для сокрытия несчастных случаев, но прежде всего для утаивания преступлений против шестой заповеди. Поэтому в случае, в котором мы участвовали, смерть от кашлюхи должен был подтвердить врач, или хотя бы фельдшер, или, в самом уж крайнем случае, офицер городской стражи.

— Поскольку возникло подозрение, что причиной смерти вашей жены была не кашлюха, позвольте мне взглянуть на покойницу. Вам же это будет на пользу, чтобы какой-нибудь недоброжелательный сосед случайно не обвинил вас в каком-либо проступке.

— Но зачем, зачем… — Он быстро замахал руками. — Не беспокойтесь из-за меня. Я уже, спокойно подожду офицера или доктора, нет причин, чтобы…

— Слишком много говорите, — холодно прервал я его. — Ведите в комнату, где лежит тело.

Стражник фыркнул с удовлетворением и, не дожидаясь, пока хозяин нас поведет, двинулся вперед и, отстранив преградившего ему путь мужчину, вошел внутрь. Я пошел следом за ним, а горожанин, волей-неволей, что-то бормоча с явным раздражением, поплелся за нами.

Разумеется, я не предполагал вины этого человека. Как и, разумеется, не предполагал его невиновности. Может, он хотел избавиться от тела, потому что был скуп и жалел денег на похороны? А может, ненавидел свою половину и радовался мысли, что после смерти она упокоится в общей могиле, полной нищих и бедняков, а не в семейном склепе? Кто мог это сейчас и здесь с уверенностью утверждать? Я знал, однако, что, осмотрев тело, скорее всего, узнаю правду. Ибо мы, инквизиторы, может, и не были так сведущи в искусстве врачевания, как ученейшие доктора, но все же умели отличить человека, умершего от кашлюхи, от того, кому проломили череп железной палицей.

Мы вошли в кухню, и там на полу ничком лежала женщина.

— Ну вот так она и умерла, бедняжка, от кашлюхи, — вздохнул хозяин, глядя на тело жены.

Я подошел к телу, присел на корточки (невзирая на вопль мужа: «Только не приближайтесь, а то смертоносные флюиды на вас перейдут!») и осторожно перевернул покойницу на спину. Кровь, которую я увидел, могла, конечно, появиться из-за особенно сильного приступа кашля, ибо тогда люди и впрямь харкали красной мокротой. Однако этому противоречил тот факт, что крови было определенно слишком много. Она впиталась в платье и шаль женщины. Я взял пальцами краешек шали и приподнял. Я увидел, что у жертвы перерезано горло. Ровно и глубоко; видно, рана была нанесена поистине острым орудием, а убийца провел им решительно и сильно. Я встал.

— Ей перерезали горло, — объявил я.

Муж покойной поджал губы и мгновение молчал. Потом пожал плечами.

— Тем не менее, прежде она кашляла, — убежденно заявил он. — И, не в силах вынести этих мучительных спазмов, в конце концов, сама, доведенная до отчаяния, перерезала себе горло. — Он еще раз повел плечами. — Потому я и объяснял вам, что умерла бедняжка от кашля, ибо таково логичное тому объяснение.

Я кивнул.

— Вы, безусловно, правы, — признал я. — Любопытно только, куда подевался нож, коим она совершила сей отчаянный и греховный поступок? — спросил я.

Мужчина смотрел на меня с полуоткрытым ртом и довольно долго, как было видно, обдумывал ответ.

— Вероятно, она отбросила его с ужасом и в предсмертной агонии, когда уже совершила это страшное деяние.

Я снова склонил голову.

— Да, могло быть именно так, как вы предполагаете, — согласился я. — Странно лишь, что окровавленный нож, отброшенный столь же окровавленной рукой, не оставил, пролетев, ни малейшей капли на светлом полу. — Затем я с нарочитым вниманием оглядел все помещение. — Да и куда же подевался сам нож?

Я остановил взгляд на вдовце.

— Как вы думаете? — спросил я. — Куда подевалось это грешное лезвие, что оборвало жизнь вашей жены?

Горожанин взглянул в сторону окна, но поскольку оно было закрыто, ему трудно было сказать, что нож чудесным образом пролетел сквозь стекла, не разбив их. Или что, оказавшись на улице, клинок вернулся, дабы вежливо закрыть за собой окна.

— Здесь! Здесь! — воскликнул он, открывая ящик и с триумфом извлекая внушительных размеров хлебный нож с деревянной рукоятью.

Я подошел и взял рукоять из его ладони. Я внимательно присмотрелся.

— Ха! Стало быть, нож этот выскользнул из рук вашей умирающей жены, упал, полагаю, в таз с водой, дабы омыться от крови, обсох и тотчас же влетел прямиком в ящик, который затем за собой и закрыл… — Я посмотрел на мужчину, который был теперь уже не багрово-красным, как в тот миг, когда я его встретил, а скорее странно побледневшим. — Необычное поведение для обычного ножа, — заметил я.

— Демоническая сила, — прошептал он и вжался спиной в стену. — Бог вас послал, господин инквизитор, Бог вас послал, говорю я вам. Демон некий поселился в нашем доме. О, несчастный город! — Он высоко воздел руки, и голос его взмыл почти до регистров отчаянного погребального плача, исполняемого профессиональной плакальщицей. — О, несчастный город, в котором демоны хозяйничают, словно…

Я подал знак стражнику, и парень оказался не только расторопен, но и на удивление понятлив, чтобы мой поданный жестом приказ не только выполнить, но вдобавок сделать это с великим рвением. Двумя быстрыми, длинными шагами он приблизился к сокрушающемуся хозяину и так влепил ему ладонью по уху, что тот от удара, а вероятно, также от изумления, оглушения и боли, не только немедленно умолк, но с грохотом и стоном рухнул на колени.

— Отныне вы будете отзываться, лишь когда я вас о чем-то спрошу, — жестко произнес я. — Вы поняли?

Стражник схватил его за волосы и дернул голову вверх, так чтобы мужчина мог смотреть на меня.

— Вы поняли? — повторил я мягче. — И еще хотел бы добавить, что за разговоры без спроса вы будете наказаны, но и за отсутствие ответа на заданный мной вопрос вы также будете наказаны. Болезненно и сурово. Вы поняли? — снова ужесточил я тон.

— Понял, господин инквизитор, понял, — простонал он, а глаза его были широко раскрыты и бегали из стороны в сторону.

— Ну так расскажите мне разумными словами и правдиво, что здесь произошло, — приказал я.

Он громко сглотнул и вытаращил на меня глаза.

— Господин инквизитор, клянусь вам, это, должно быть, был демон. — Он сложил ладони, как для молитвы, и так сильно сжал пальцы, что у него хрустнули кости. — Я знаю, что вы умеете изгонять этих адских тварей, и я готов, я готов… оплатить экзорцизм. — Он смотрел на меня с надеждой. — Я заплачу, сколько потребуется, лишь бы только отомстить за мою бедную Касеньку, мою женушку любимую, сердечко мое, свет моей жизни… И пусть уже обретет вечный покой, бедняжка…

Я всегда говорил, что на свете много людей, коим страх придает особое красноречие, и инквизиторская практика подтверждала это весьма часто наглядными наблюдениями. Я, однако, не успел ничего ответить на это упакованное в красивую коробочку наглое предложение взятки, как мы услышали грохот входной двери, тяжелый топот на лестнице и проклятия, произносимые зычным и яростным голосом, на которые кто-то боязливо отвечал сдавленным шепотом.

— Хорст Гайгер, — объяснил стражник. — Наш офицер, значится, — добавил он.

И тотчас же упомянутый Хорст Гайгер с грохотом подбитых сапог вошел в кухню, где мы все стояли. Это был мужчина могучий, пузатый, с лицом, смятым, как невыделанная кожа, а сейчас красным от напряжения и злости. Глаза у него были синие, волосы длинные и сальные, а вокруг него распространялся смрад хмельного, особенно усиливавшийся при каждом его сопении и вздохе. Он остановился, оглядел комнату, меня почти полностью обойдя взглядом, а дольше задержав его на коленопреклоненном мужчине и держащем его стражнике.

— Клянусь гвоздями и терниями! — прорычал он наконец в ярости. — Клянусь отрубленной головой Тиберия, что здесь вообще творится?!

— Позвольте, я объясню… — вежливо начал я, но не успел ничего добавить, потому что Гайгер быстро повернул лицо в мою сторону.

— А вы еще кто такой, клянусь выпотрошенными кишками Ирода? — прорычал он.

— Это господин Маддердин, инквизитор, — громко и с явным удовлетворением объяснил молодой стражник, прежде чем я сам успел ответить.

Офицер быстро заморгал и тряхнул головой.

— Инквизитор? Вы инквизитор? — спросил он уже неуверенным голосом.

Он обвел беспокойным взглядом комнату, словно ожидая, что кто-то или что-то в ней поможет ему в ситуации, в которой он оказался, и подскажет, что ему, собственно, делать дальше.

— Ах, да, — произнес он наконец уже спокойно и вытер тыльной стороной ладони потный лоб. — Да, да, это хорошо. А что вы, собственно, здесь делаете? — спросил он. — С вашего позволения, господин инквизитор, если можно спросить, — быстро добавил он.

— Благодаря вашему подчиненному, — я движением головы указал на стражника, — я наткнулся на женоубийцу. А что с ним делать дальше — это уже ваше дело, а потом и суда.

— Я не женоубийца, клянусь мечом Господним! — застонал хозяин, но стражник влепил ему ладонью по уху, и тот тут же умолк.

— Женоубийца, — повторил офицер, а потом снова тряхнул головой и тут же зашипел от боли, потому что, видно, его похмельная черепушка не желала сносить подобного обращения. — А из чего вы это заключаете, если позволено будет узнать?

— Из перерезанного горла его жены, — ответил я.

— Это она сделала, она сама! Она не могла больше выносить кашель! — закричал убийца. — Вы сами знаете, каково сейчас в нашем городе, как люди неимоверно страдают!

Офицер почесал в затылке и посмотрел в его сторону.

— Это уж дознователь с вами выяснит, — решил он. — Ну ладно, забираем его в темницу.

Он приблизился на шаг к плачущему теперь мужчине, который, рыдая, размазывал слезы по щекам.

— Не пытайся буянить или бежать, — предостерег он. — Потому что я сегодня в скверном настроении. В застенки ты пойдешь в любом случае, но от тебя зависит, окажешься ли ты там в целости и сохранности.

Это были как раз весьма разумные слова, и действительно, это предостережение могло избавить всех от многих хлопот, а арестованного — от многих неприятностей.

Дальше все пошло так, как и должно было пойти, и убийца вместе со стражниками спустились к выходу из дома. Гайгер еще обратился к моему стражнику.

— Останься здесь, малый, и карауль, — приказал он. — Кто-то должен прийти за телом. — Затем он погрозил ему пальцем. — И чтобы дом никто не разворовал, пока нас не будет.

Гайгеру, разумеется, было не до сохранности имущества горожанина, который и так уже был лишь живым, ходячим, а в данный момент жалобно плачущим трупом. Дело было в том, что он, вероятно, сам положил глаз на какую-нибудь утварь из дома убийцы, а если бы не оставил никого на страже, соседи растащили бы все, прежде чем он успел бы вернуться. Так вышло, что мы снова остались вдвоем.

— Ты хорошо справился, парень, — похвалил я его. — Если бы не ты, то кто знает, не ушел ли бы убийца от наказания.

— Да как же так можно? — вздохнул он. — Собственную жену…

Я улыбнулся уголком губ.

— Подрастешь — поймешь, — молвил я. — Меня, однако, всегда удивляет, почему люди порой бывают такими идиотами, что им даже не хочется соблюсти приличия, когда они совершают преступление? Что, казалось бы, они даже не повторили вслух оправданий, которые собираются использовать. Ибо если бы они это сделали, то, пожалуй, даже они сами, несмотря на умственную тупость, поняли бы, насколько у них нет шансов кого-либо убедить своими лживыми речами. — Я пожал плечами.

Этот монолог я произнес скорее для себя самого, чем для него, но парень усердно закивал головой.

— Ах, господин инквизитор, — произнес он с благоговейным почтением, — как бы я хотел быть таким, как вы. — Он сложил молитвенно ладони. — Но что делать? — Теперь он вздохнул и беспомощно развел руками, а лицо его омрачилось печалью. — Может, я и глуп, но не настолько, чтобы не понимать, что я слишком глуп для инквизитора, и что порог этот для меня слишком высок.

Это было довольно ловко сказано, и видно было, что ум стражника, может, и не мчался, словно сани по льду, но и не вяз, как телега в болоте. Я похлопал его кончиками пальцев по плечу.

— Господу Богу и Святому Официуму можно служить не только будучи служителем Инквизиции, — объяснил я. — Бог в своей мудрости избирает для нас, людей, множество путей, на которых мы можем Ему достойно послужить. Я уверен, что и для тебя будет избрана верная стезя.

Он посмотрел на меня с явной благодарностью во взгляде.

— Вы и вправду так думаете? Что я на что-нибудь сгожусь?

Я слегка улыбнулся.

— Лишь Бог видит и знает будущее, — ответил я. — Но, видя твое искреннее рвение послужить, быть может, в своей милости Он откроет пред тобой путь, дабы ты мог с пользой для всех достичь того, о чем мечтаешь.

У Инквизиториума, разумеется, были свои осведомители. Одни получали плату, другие были повязаны страхом, третьи же помогали нам из искреннего рвения выслужиться перед столь могущественной организацией, какую мы представляли. Иные же, как я полагаю, охотно с нами беседовали, ибо просто желали, чтобы кто-то их внимательно выслушал. Они не хотели ни денег, ни услуг, а лишь выпить стаканчик вина да поболтать. А может, кто знает, они надеялись, что такое знакомство когда-нибудь им зачтется, и, случись что, инквизитор воскликнет: «Эй, эй, оставьте его в покое, это мой знакомец, мы не раз с ним беседовали». Если они и впрямь так полагали, то совершали ошибку в расчетах, ибо инквизиторов учили обращаться одинаково как с чужими, так и с друзьями, как с богатыми, так и с бедными, как с женщинами, так и с мужчинами. Можно сказать, что в нашем полном неравенства мире мы должны были быть теми, кто относится ко всем людям как к равным. Ибо так уж повелось под инквизиторским солнцем, что на костре всякий сгорал одинаково: бедный и богатый, старый и молодой, женщина и мужчина, сторонник популяров и союзник оптиматов. Перед мощью очищающего огня каждый оставался лишь тем, чем был от рождения: грешником. Так что, как я уже упоминал, расчет на знакомство с инквизитором был ненадежным вложением, хотя, не будем себя обманывать, мои дорогие, инквизиторы были всего лишь людьми, со всеми пороками и добродетелями нашего рода. Посему, разумеется, случалось, что некоторые из нас на ближних, им милых и знакомых, взирали более благосклонно, иные же, в свою очередь, благосклоннее смотрели на богачей с тугим кошельком, особенно когда те сочетали состоятельность с искренним рвением поделиться его тяжестью.

Но вернемся в корчму. Мужчина, что подсел ко мне и Людвигу, был средних лет, среднего роста и одет средне зажиточно. Словом, выглядел он как обычный горожанин, что живет спокойно и умрет столь же спокойно, и что вскоре после его смерти даже близкие знакомые с трудом вспомнят, кем он был и чем занимался.

— Что там слышно в народе нашем? — дружелюбно спросил я и наполнил его кружку вином до краев. — О чем нынче больше и охотнее всего болтают?

— О чем же еще, как не о кашлюхе? — Он пожал плечами.

Но глаза его при этом как-то так блеснули, что я был уверен: у него для нас припасена особая история, и у него язык чешется, чтобы поскорее ее рассказать.

— Это известно, — вставил Людвиг. — Теперь людишки все время, вместо того чтобы поговорить о том о сем, только и толкуют что о болезни. А ты уже болел? А твои болели? — начал он допытываться театрально писклявым, назойливым голосом. — А что сделаешь, если заболеют? А знаешь, может, какое верное лекарство? А…

— Ничего удивительного, что говорят о том, что их гнетет и мучает, и чего они боятся, — прервал я его. — Может, такие разговоры просто примиряют их со страхом…

— О, это уж точно помогает. — Людвиг поднял палец. — Почти так же, как разговор о льве, который как раз выламывает прутья клетки.

Я махнул рукой.

— А чего бы ты хотел, чтобы они делали? — спросил я. — Они не могут жить так, как жили до сих пор, раз видят, что люди вокруг них постоянно умирают…

Горожанин, что к нам подсел и теперь внимательно нас слушал, вдруг решил вмешаться в разговор.

— Ваша инквизиторская милость справедливо заметили, что люди все время говорят о новых, чудесных способах излечиться от кашлюхи, либо же предотвратить ее заражение.

— Ого, так мы уже знаем, что у тебя для нас есть интересного. — Я улыбнулся. — Новая панацея.

— То есть как, с вашего позволения? — Он сощурил глаза.

— Новое чудодейственное лекарство, — объяснил я. — Разве не об этом ты жаждешь нам поведать?

Горожанин развел руками.

— Вы, господин инквизитор, читаете людей, словно в открытую книгу, — сказал он с пафосом и улыбнулся очень широко.

Я снова щедро подлил ему хмельного.

— Так не держи же нас в неведении и говори скорее, — велел я. — Какой же это чудесный способ от кашлюхи изобрели недавно наши почтенные горожане?

Он сделал три быстрых глотка, облизался, еще раз улыбнулся, окинул нас взглядом и произнес:

— Ко-ро-вьи ле-пёш-ки.

Я выждал мгновение, но поскольку он лишь молча смотрел на меня с довольным выражением лица, я спросил:

— И что же с ними?

— Собираете на лугу свеженькие, горячие, еще дымящиеся коровьи лепешки, — начал он объяснять. А говорил он с такой нежностью в голосе, словно в его воображении эти коровьи лепешки только что превратились в румяные пшеничные оладьи с яблоками. — Ложитесь нагишом на траву, а товарищ или товарка вашей оздоровительной процедуры обкладывает вас этими лепешками, особенно в области груди и рта. — Он поднял указательный палец. — Рта для того, чтобы вы глубоко вдыхали в легкие сей целительный аромат.

— Звучит превосходно, — заключил я с каменным лицом.

— Правда? — Он просиял. — Видели бы вы наших почтенных горожан, как они караулят коров, только и ждут, пока которая начнет испражняться.

— Я видел, — вставил Людвиг. — Так они подрались за это коровье дерьмо, что чуть друг друга не поубивали.

— И ты нам ничего не сказал? — Я посмотрел на него с укором.

— Прости. — Он развел руками.

— К сожалению, так и случается, — вздохнул горожанин. — Ибо желание выздороветь среди людей столь велико, что они без зазрения совести убьют всякого, кто встанет на пути этого желания.

— Обычно лучше быть здоровым, чем больным, — заметил я. — Так что меня не удивляет подобное рвение.

— Они тянули этих коров за хвост, чтобы побудить их к испражнению, — снова заговорил Людвиг. — И я знаю, что тогда одного из них корова так лягнула, что размозжила ему череп.

Я рассмеялся.

— Что ж, здоровье стоит дорого, — констатировал я. — Но хоть я и не деревенский парень, мне все же кажется, что корова устроена не так, чтобы дерганье за хвост могло заставить ее испражниться… Или я ошибаюсь?

— Разумеется, не так, — пожав плечами, ответил Людвиг.

— Когда владельцы коров узнали, что творится на пастбищах и лугах, они тут же туда прибежали, — продолжал рассказывать горожанин. — И сразу же начали эти коровьи лепешки продавать, а тех, кто хотел лечиться даром, били и травили собаками.

— Ну, там, должно быть, разразилась знатная потасовка, — догадался я. — А много ли владельцы просили за такой коровий навоз?

— О, господин! — Горожанин воздел руки. — Начали с полкроны, но цена быстро выросла вдесятеро, таков был спрос в народе.

— Люди хотят лечиться, — молвил я. — Весьма здоровый симптом.

— Я слышал когда-то о другом лечении, — сказал Людвиг. — А вспомнилось мне это потому, что оно также было связано с использованием экскрементов.

— А от какой болезни оно должно было помогать? — заинтересовался горожанин.

— Согласно прекрасной теории: от всех, — ответил мой товарищ.

— Э-э, от всех болезней, пожалуй, ничего на свете не поможет, — скривился горожанин, после чего быстро взглянул на меня. — За исключением пламенной и искренней молитвы, разумеется, — добавил он.

— И что же с этими экскрементами? — спросил я.

— Их смешивали в ведре с теплой водой и давали больному выпить, — с улыбкой произнес Людвиг.

Я и прежде слышал о подобных безрассудных действиях, поэтому тоже лишь улыбнулся, но горожанин аж отвернулся, сплюнул через плечо и содрогнулся.

— А помогало? — спросил он наконец, после чего, как я полагаю, снова представил себе это лечение, ибо опять сплюнул с отвращением.

— Помилуйте, как же питье разболтанного с водой дерьма могло кому-то помочь? — спросил я. — Суеверия, да и только.

— Да уж, суеверия. — Он облегченно закивал. — Дураков не сеют, вот и все, что я вам скажу, — заявил он. — Хотя… — добавил он мгновение спустя, — ведь и на нашем лугу я видел одного юношу, о, я его, впрочем, знаю, парень из вполне приличной семьи, как он бросился на свежую, еще дымящуюся коровью лепешку и, видя, что не успеет использовать ее как припарку, потому что люди бегут, чтобы ее у него отобрать, принялся жадно ее пожирать, чтобы хоть такое иметь лечение. И когда вопящая толпа добежала до него, то уже ничего не осталось, кроме грязной травы.

— Мерзость, — с искренним убеждением и столь же искренним отвращением заявил Людвиг. — Слава Богу, что я подобных выходок не видел.

— Так уж оно и есть, господа, что люди, когда боятся болезни, так сильно хотят выздороветь, так сильно… — Горожанин глубоко наклонился над столом и вцепился пальцами в столешницу. — Что от этой всепоглощающей воли к выздоровлению в конце концов и умирают.

— Умирают от глупости, а не от воли к выздоровлению, — поправил я его слова и пожал плечами.

— А почем знать, что есть мудрость? — не согласился со мной горожанин. — Ведь подумайте сами, что делать, как поступить простому человеку, когда он слышит, что один лекарь говорит так, другой — эдак, а третий с ними не согласен и говорит совсем по-иному. Так которому из них такой человек должен верить, раз они все ведь весьма учены и куда мудрее его? Так чего ж удивляться, что раз среди ученых такое царит несогласие касательно лечения той или иной болезни, то народ ищет свои собственные способы. Такие, чтобы были как раз по его разумению, — вздохнул он. — Как, например, валяние в коровьем дерьме, — закончил он.

— Неглупо говорит. — Людвиг с одобрением кивнул. — Налить ему.

И в соответствии с отданным им же самим приказом, он наполнил кружку горожанина.

— Последнюю уж, с вашего позволения, — оговорился мужчина. — А то жена будет мне на голове кол тесать, что я опять пил.

— Скажите, что это было особое вино. — Я поднял руку. — Чудесным образом защищающее от кашлюхи. — Я осушил свою кружку до дна. — Например, я чувствую себя все более надежно защищенным, — добавил я в заключение.