Дневник времён заразы

ГЛАВА ТРЕТЬЯ НАСТОЯТЕЛЬ ГУСТАВ ВЕБЕР

Настоятель прихода церкви Меча Господня был одним из нас. Нет, нет, милые мои, не поймите меня превратно: этот священник не был инквизитором, но мы знали, что когда-то, давным-давно, он учился в пресветлой Академии Инквизиции. Призвание, однако, направило его по иному пути, нежели почетная служба инквизитора, и, надо признать, он весьма неплохо на этом вышел. Ибо быть настоятелем в зажиточном, хоть и небольшом городе, всегда было выгодно, даже если район, в котором находился приход, не принадлежал к очень богатым. Но, насколько я знал, священник умел говорить пламенно, и верующие любили слушать его проповеди. А раз любили слушать проповеди, то и чаще, и охотнее бросали деньги в кружку для пожертвований. В церквях царил тот же закон, что и в цирках. Чем милее зрителю были твои трюки, тем охотнее этот зритель тебе платил. Священники, подобные нашему настоятелю, прекрасно знали об этой зависимости и не гнушались ею пользоваться. Но Густав Вебер, кроме того, сохранил теплое чувство к Инквизиции, а поверьте мне, Святой Официум умела отплатить за такое расположение, и я был уверен, что должность настоятеля досталась Веберу не без тактичной помощи инквизиторов. В любом случае, я знал, что насколько он сможет мне помочь, настолько и постарается это сделать.

Я нашел его в главном нефе, когда он зычным голосом отчитывал церковного служку, стоявшего с метлой в руках и опущенной головой. Настоятель был невысок, пузат, с венчиком волос, обрамлявшим красную плешь — вернейший знак того, что в последнее время он не был достаточно осторожен, чтобы на открытом солнце надевать шляпу.

— Да будет прославлен Иисус Христос, — произнес я. — Здравствуй, Густав.

— Магистр Мордимер Маддердин в церкви! Какое необычайное событие! — иронически воскликнул он, после чего нетерпеливо махнул рукой, давая понять служке, что тот может уйти и оставить нас одних.

— Мы, инквизиторы, воздаем Богу хвалу, преследуя врагов христианства, — серьезно ответил я. — Посему порой, стыдно признаться, можем и опоздать на ту или иную мессу.

Он широко улыбнулся.

— Чем могу тебе услужить? — спросил он. — Хочешь перекусить? А может, вина?

— Я, правда, уже позавтракал, но если от чистого сердца дано, то с чистым сердцем и приму, — изрек я.

— Только от чистого, — подтвердил он. — Я тоже с удовольствием позавтракаю во второй раз, — добавил он. — Хотя, может, и не следовало бы мне так себе потакать. — Он похлопал себя по выпирающему животу, туго обтянутому тесноватой сутаной.

Мы вышли на задний двор церкви и прошли к внушительному кирпичному дому, окруженному ровно подстриженной, сочно-зеленой живой изгородью. Кусты были сформированы в виде широких наконечников копий. Высокий садовник в потрепанной шляпе подстригал эту изгородь ножницами столь огромными, что ими, пожалуй, можно было бы отсечь человеку голову. Заметив нас, он на мгновение прервал работу, снял шляпу и поклонился. Вебер улыбнулся и сотворил в воздухе крестное знамение.

— Добрая душа, этот мой садовник, — заметил он. — Да и в своем деле разбирается так хорошо, как мало кто.

Мы вошли в здание, и Вебер провел меня в свой кабинет, довольно тесный, темный (ибо с одним лишь маленьким окном на северную сторону) и заставленный не только приходскими книгами, но и обычными печатными изданиями. Вебер, как я знал, был человеком просвещенным и охотно читал не только теологические труды. А в наши дни, во времена все более популярных печатных станков, уже даже обычный настоятель мог позволить себе иметь хотя бы несколько или даже дюжину собственных томов.

— Садись, Мордимер, садись. — Он придвинул мне стул и пригласил жестом.

Сам он высунулся за порог и крикнул во весь голос:

— Кинга! Кинга, девица, где ж ты пропадаешь?

Затем он повернулся ко мне.

— Наказание Божье с этими молодыми, — вздохнул он. — Никогда их нет, когда они нужны. Скажи, Мордимер, мы в молодости тоже такими были? Ветер в голове?

Я улыбнулся.

— Боюсь, у меня самого, к сожалению, не было времени на ветер в голове, — констатировал я. — Но признаюсь также, что стараюсь не думать ни о чем из своего прошлого. Ни о том, что в нем произошло, прежде чем я сподобился прозрения и возжелал стать инквизитором.

Настоятель, кажется, хотел что-то ответить, но внезапно мы услышали приближающийся быстрый топот, и в кабинет вбежала Кинга, которую звал священник. Девушке, как я определил на первый взгляд, было, вероятно, лет восемнадцать, у нее было светлое (но не бледное, а словно озаренное внутренним светом) лицо с мягкими чертами и темно-карие глаза миндалевидного разреза. Золотистые волосы прядями выбивались из-под чепца. Она была почти такого же роста, как я, но если ваш смиренный слуга своей статью напоминает скорее крепкий ствол дерева, то она была гибка, словно тростинка. Может, даже (и это я неохотно признал про себя, учитывая, что девушка и так произвела на меня большое впечатление) слишком гибка на мой вкус. Ибо так уж сложилось, что я предпочитал женщин, чьи формы напоминали песочные часы, а этих плоских, худых или хрупких оставлял ценителям именно такого типа красоты. Но, и это не подлежало сомнению, девушка была прекрасна, словно юная Мадонна с полотен Пьетро Сантанджело.

— Я здесь, уже здесь, — воскликнула она, слегка запыхавшись. — Подать ли что-нибудь отцу-настоятелю и вашей милости? — спросила она и с любопытством взглянула на меня.

Конечно, она не знала, что я инквизитор, так как я не носил служебного облачения, а в выборе одежды всегда старался руководствоваться принципом ничем не выделяться из общей массы. Ибо инквизиторы всегда говаривали, что за миром лучше всего наблюдать, самому оставаясь в тени и выставляя на обозрение толпы скорее других.

— Принеси нам бутылочку мозельского, душенька моя, — решил настоятель. — И скажи Антосе, чтобы приготовила нам каких-нибудь закусок, прежде чем мы сядем обедать.

— Уже бегу. — Кинга одарила нас на прощание ослепительной улыбкой, которая далась ей с естественной легкостью.

— Какая красивая девушка, — искренне похвалил я, когда мы остались одни.

— Умная и добродетельная. — Вебер многозначительно поднял палец.

— Вот же не повезло! — фыркнул я.

— Не каждая служанка настоятеля — его любовница, — сурово и с укором в голосе произнес он. — Открою тебе, что это сиротка, дочь нашего трагически погибшего церковного служки. Хо-хо, а это было давно. — Он на мгновение задумался. — О, такие давние дела… А девушка только что вернулась из монастыря, куда я ее отправил несколько лет назад. И теперь моя цель — удачно выдать ее замуж, пока бедняжка не состарилась. Ибо представь себе, ей скоро стукнет девятнадцать, так что для нее уже самое время! — Он снова многозначительно поднял палец. — А хочу я выдать ее за какого-нибудь порядочного, состоятельного ремесленника или купца. Не за такого негодяя, как ты…

— Ты грешишь поспешностью суждений. — Я шутливо погрозил ему. — А ведь тебе следовало бы знать, что в моем случае под маской ледяного цинизма скрывается душа хрупкая и чувствительная. А то, что я не выказываю этой деликатности всем и каждому, так это лишь из страха, чтобы меня не ранили.

Он покачал головой и демонстративно зевнул.

— Однако что касается этой твоей девушки, — сказал я, — то с готовностью признаю, что она и впрямь так хороша, что ее красота может компенсировать даже отсутствие или скромность приданого. Подобная прелестница любого может в себя влюбить.

На этот раз он кивнул.

— Скажу тебе по опыту исповедника многих девиц, молодых женщин, а также их братьев и отцов: быть красивой молодой девушкой не так-то просто, как многим могло бы показаться, — констатировал он.

Что ж, он, несомненно, был прав. Выдающаяся красота притягивала и благородные, и низменные натуры. Вызывала как добрые, сладкие чувства, так и злые, горькие страсти.

— Лучше быть отцом парня, чем девушки, — продолжал мой спутник. — Потому что парень, пусть хоть куролесит и распутничает сколько влезет, люди скажут, что молод был и глуп, но имеет право перебеситься. А девушка? Слишком мило кому-то улыбнется, не дай Бог, схватит кого-то за руку, и тут же все ее оговорят, что она шлюха, потаскуха, блудница и уличная девка, будь она на самом деле чиста, как сама Дева Мария.

Что ж, не было новостью, что к мужчинам и женщинам относились по-разному как с точки зрения закона, так и обычая. Независимо от того, считали ли мы подобные оценки справедливыми или нет, их просто следовало принять и им следовать. Ибо если бы Бог захотел сотворить людей равными, то именно так бы Он и устроил мир. А раз уж женщинам и мужчинам Он предназначил разные задачи, это означало и свидетельствовало о том, что такова была Его воля. И попытка изменить эту волю и отрицать Божьи замыслы, скорее всего, являлась смертным грехом.

— Именно так. — Я кивнул. — Поэтому самое честное и порядочное для мужчины поведение — это якшаться с одними лишь шлюхами, чтобы достойных девушек из хороших семей случайно не подвергать пересудам злых языков…

Он вздохнул, посмотрел на меня, как врач смотрит на безнадежный случай, выходящий за рамки медицинского опыта.

— Ох, Мордимер, неужели тебе мало юбок? Говорят, что из всех инквизиторов в нашем городе именно ты самый похотливый и самый беспутный.

Я рассмеялся.

— Не стану отрицать, что прекрасный пол всегда производил на меня большое впечатление. Разумеется, если он действительно прекрасен, — тут же оговорился я. — А если женщина к великой красоте добавляет острый ум и чувство юмора, то тогда можно сказать, что изысканное блюдо плотской любви по-настоящему вкусно приправлено.

— И поэтому ты ходишь к шлюхам? — Он нахмурил брови.

— Ты бы удивился, сколько в хороших борделях можно встретить барышень, умеющих красиво держаться в обществе и остроумно изъясняться, — сказал я. — Но помимо всего прочего я считаю, что физическое общение с женщиной подобно трапезе. Иногда хочется изысканного ужина в собственном доме, а порой — быстрого перекуса в городе. Или… — я прищурился, — нескольких перекусов.

— А духовная любовь? — воскликнул он, заламывая руки. — Ведь инквизиторам дозволено принимать святое таинство брака. У тебя могли бы быть жена, дети…

Я улыбнулся и покачал головой. Неужели отец-настоятель, говоря обо мне и ко мне, на самом деле выражал собственные несбывшиеся желания и собственные нереализованные надежды? И разве сильным натурам действительно нужна семья? Разве святая вера и принадлежность к благороднейшей профессии инквизиторов не приносят достаточного удовлетворения, чтобы человеку не приходилось искать иных уз?

— Мы, инквизиторы, столько отдали сердца и души Господу Богу Всемогущему, что в них мало что осталось для людей и человеческой любви, — с серьезностью констатировал я. — Кроме, разумеется, своего рода сердечной привязанности, с которой мы хлопочем о спасении душ наших ближних, — добавил я уже с улыбкой.

— А вот, вот… — вспомнил он. — Что касается спасения души, то я слышал, вы отменили аутодафе в воскресенье. Почему же?

Прежде чем я успел ответить, в кабинет вернулась Кинга, неся на подносе кружки и две бутылки вина.

— На всякий случай я взяла две бутылки, чтобы через минуту снова не бегать в погребок, — с улыбкой пояснила она. — А Антося сказала, что обед будет, когда Бог даст, ни поздно, ни рано, а в самый раз. И чтобы отец-настоятель терпеливо ждал.

Вебер вздохнул, после чего посмотрел на меня.

— Она это только так говорит, управится мигом, раз уж знает, что у меня гость, — сказал он. — А мы что? — Он легонько хлопнул в ладоши. — Выпьем для аппетита.

Кинга оставила нас одних, настоятель занялся откупориванием бутылки, а я указал на вторую флягу, стоявшую рядом.

— Умная девушка, — похвалил я.

Вебер кивнул, понюхал пробку, обнюхал горлышко бутылки.

— Дадим этому благородному напитку минутку подышать, — решил он. — А ты мне скажи… ты мне скажи… — Он моргнул. — О чем это я говорил? Ага, что с этим воскресным сожжением на рыночной площади?

— Магистр Кноппе уехал, а он не хотел, чтобы сожжение состоялось без него, — ответил я. — Впрочем, это не будет чем-то из ряда вон выходящим. Так, поймали двух ведьм на раскапывании свежих могил.

— Я слышал, что это обычные кладбищенские гиены, а не ведьмы, — осторожно заметил настоятель.

— В ходе допросов они признались в колдовстве, — решительно ответил я. — Неопровержимо доказано, что они насылали проклятия на соседей, имевших несчастье им досадить. Они также растирали в муку кости, выкопанные из кладбищенской земли, чтобы готовить дьявольский хлеб. Кроме того, они предавались многим другим отвратительным ритуалам, которые были подробно записаны в протоколах допросов. Они убили по меньшей мере двоих младенцев, а нескольких других детей довели колдовством до болезни.

Вебер вздохнул и с грустью покачал головой.

— Откуда в людях берется столько зла? — спросил он одновременно и сентенциозно, и риторически.

— А ты только подумай, сколько бы этого зла было, если бы не инквизиторы, — констатировал я, а затем поджал губы. — Хотя и справедливы слова Писания, гласящие, что жатвы много, а делателей мало.

— И когда вы их наконец сожжете?

— Магистр Кноппе решил, что мы поставим костер во время ярмарки в августе, — ответил я. — Члены совета настаивали на этом сроке, потому что считают, что аутодафе привлечет в Вейльбург больше народу на торг.

— Вероятно, так, — согласился Вебер. — Жаль только, что, скорее всего, большинство явится с целью поглумиться над человеческими страданиями, а не для того, чтобы самим совершить акт покаяния за грехи.

— Пусть думают что хотят, лишь бы боялись, — сказал я.

— А эти несчастные ведьмы хотя бы вернулись в лоно нашей святой веры? — спросил он еще. — Исповедали ли грехи и искренне ли раскаялись?

— Разумеется, — сказал я. — Перед поджогом костра эти обращенные ведьмы прочтут благодарственную молитву во славу инквизиторов, которые позволили им узреть их собственные неправды и вновь привели в лоно Христово.

Настоятель с удовлетворением кивнул.

— Очень хорошо, очень хорошо. Когда мой Иисус торжествует, сердце всегда радуется, — с улыбкой продекламировал он детскую присказку.

Конечно, для ведьм дела сложились очень хорошо, подумал я, потому что благодаря громко выраженному раскаянию в грехах и столь же громко выраженной благодарности инквизиторам их не будут часами подвергать мукам медленного огня, а, одетых в просмоленные платья, они быстро вспыхнут и сгорят за несколько мгновений. Инквизиторы умели ценить раскаяние у виновных, особенно такое, которое выражалось в публичном признании и публичной благодарности.

Вебер наполнил кружки, наливая вино медленно, с благоговением и морща нос.

— Вино нельзя лить как попало, будто это вода или дешевое пиво, — пояснил он, видя мой удивленный взгляд. — А это мозельское уже восьмой год выдерживается и набирает благородства.

— Ну так проверим, насколько оно облагородилось, — сказал я.

Мы подняли сосуды, настоятель попробовал и причмокнул, а затем отпил крошечный глоточек и растер напиток языком по нёбу. Я же выпил свою порцию залпом, потому что меня все время неистово мучила жажда из-за этой душной, солнечной погоды.

— Профан, — пробормотал настоятель с укором в голосе. — Тебе не мешает, Мордимер, что ты глотаешь жизнь со слишком большой жадностью, вместо того чтобы спокойно ее смаковать?

— Это еще что за намеки? — Я нахмурил брови и покачал головой.

— Иногда я исповедую и шлюх, так что случалось, что та или иная упоминала о тебе, — пояснил он.

— Ну хорошо, Густав, не будем попусту мусолить эту, уверяю тебя, смертельно скучную тему. Позволь, я лучше исповедаюсь тебе в том, с какой бедой я к тебе пришел.

Он развел руками.

— Я к твоим услугам. В том числе и в отношении настоящей святой исповеди, к которой я бы тебя сердечно призывал.

Я лишь скривил губы, ибо такие люди, как инквизиторы, не нуждаются в посредничестве священников, когда рассказывают Богу о своих грехах. Для нас, которых Бог поставил так высоко, как только можно поставить человека, не кажется правильным, чтобы мы делились своей жизнью со священниками и еще позволяли им нас оценивать или предписывать нам раскаяние или покаяние.

— В твоей церкви за последнюю неделю не случилось ли чего-нибудь необычного? — спросил я.

— Необычного? — Он улыбнулся. — Кроме того, что я из притвора выгоняю совокупляющиеся парочки, что скорее обычно, чем необычно, и кроме того, что какой-то пьяница упал на семисвечник и поломал мне свечи, ничего более необычного не припомню.

Я кивнул.

— И к тебе не приходили другие инквизиторы?

Он пожал плечами.

— Хо-хо, я уже месяц никого из вас в глаза не видел. — Он внимательно на меня посмотрел. — А к чему эти вопросы?

— Мне донесли, что некая преступная рука подлила яд в кропильницу в твоей церкви.

Вебер нахмурил брови, а затем глубоко наклонился над столом. Костяшки его пальцев побелели.

— Что это за странные вопросы? Что это за фокусы? — спросил он злым, сдавленным голосом.

— Ничего против тебя! — искренне и быстро воскликнул я. — Я скорее пытаюсь убедиться, что имею дело с лживыми обвинениями в отношении одного человека.

— Его обвинили в том, что он отравил святую воду? — уже спокойно спросил настоятель. — Уверяю тебя, что если даже такое гнусное преступление где-то и произошло, то не в моей церкви, по крайней мере, я ничего об этом не знаю. А ведь… — Он пожал плечами. — Кто бы мог знать, как не я?

Я кивнул.

— Я так и предполагал. Значит, никто из прихожан ни умер, ни упал в обморок в церкви, и тебе ни о чем подобном не сообщали?

Он скривил губы.

— К сожалению, я не принадлежу к числу златоустых проповедников, которые умеют так говорить с верующими, что, особенно дамы, кричат и падают в обморок во время проповеди, — заметил он тоном, который, по-видимому, по замыслу должен был быть ироничным, но неожиданно стал удрученным.

Я кивнул.

— Скажи мне еще на милость, раз уж ты живешь здесь столько лет, что знаешь гораздо больше меня о всяких людях и делах. Связан ли мастер Кноппе как-то с аптекарями? С цехом? С кем-нибудь из них?

Священник мгновение иронично на меня смотрел.

— Прошу, прошу, мастер Маддердин собирает сведения о собственном товарище. Нехорошо, Мордимер.

— Если бы Кноппе был в городе, я бы ему самому задал этот вопрос, — холодным тоном ответил я. — Но он уехал в Кобленц. Так что нет никакой тайны в том, что я об этом спрашиваю. Можешь ему повторить, когда он вернется.

— Что ты намерен мне предложить за ответ? — с улыбкой спросил он.

Я вздохнул, потому что можно было ожидать подобной торговли.

— А чего бы ты хотел? — спросил я.

— Небольшую услугу в будущем?

— Пусть будет так, — согласился я. — Но только если твоя информация мне на что-нибудь пригодится.

— Разумеется. — Он кивнул. — Тогда слушай теперь внимательно: любимая племянница мастера Кноппе — жена аптекаря Вольфа. Кноппе даже был крестным отцом их ребенка.

Я покачал головой.

— Они с ума посходили, — сказал я.

— Объяснишь мне, что происходит?

— По секрету?

Он приложил руку к груди.

— Как на исповеди.

Кратко, но в то же время исчерпывающе, как это у меня в обычае и что является свойством умов, острых, как клинок меча, я описал Веберу всю известную мне историю аптекаря Баума. Он выслушал ее внимательно, после чего покачал головой.

— Нехорошо, — подытожил он.

— Конечно, нехорошо, — без труда согласился я. — Я не люблю, когда авторитет Святого Официума втягивают в плетение мелких, подлых интриг в личных интересах.

Я был действительно недоволен, а может, даже лучше сказать, разгневан, и не собирался этого скрывать.

— Так что ты намерен делать?

— Даст Бог, ничего. Или, вернее, почти ничего, — ответил я. — Бауму я посоветую сидеть тише воды, ниже травы и не жаловаться, и, Боже упаси, не искать возмещения, потому что он может только всех разозлить своей наглостью. А Кноппе, когда он вернется, я вежливо напомню, что Инквизиция не служит для запугивания людей, которые хотели бы составить конкуренцию его свояку. И надеюсь, что на этом дело и закончится.

Он с пониманием кивнул и налил нам вина в кружки.

— Ты заметил, как ужасно в последнее время кашляют люди? С каждым днем как будто хуже, — сменил он тему.

— Трудно не заметить. — Я пожал плечами. — Вчера даже наш палач был едва в сознании во время допроса, а вечером я узнал, что он умер…

— Боже мой. — Вебер перекрестился.

— А ты сам знаешь, какой это был дюжий малый, — закончил я.

— Лишь бы из этого какого-нибудь несчастья не вышло. — Настоятель покачал головой.

— Покашляют, покашляют и выкашляются. — Я махнул рукой.

— Поздней осенью или зимой — это я еще понимаю, — задумчиво продолжал мой хозяин. — У меня полцеркви кашляет, чихает, плюется, хрипит, задыхается и давится… Но летом? Скажу тебе, Мордимер, я такого не припомню. Вчера я ужинал с Грауэром, знаешь, с тем лекарем. Он сказал, что болезни приходят и уходят, и чтобы я беспокоился скорее о здоровье душ наших граждан, а не о состоянии их тел. Потому что с телами-то они, лекари, прекрасно справятся, если будет необходимо.

— Лекари, — фыркнул я. — Всегда думают, что съели собаку на всем, а когда доходит до дела, то от всех недугов советуют тебе либо клизму, либо пустить кровь пиявками.

— Как императору, — добавил Вебер.

Он, конечно, имел в виду не ныне правящего, а его прадеда, покойного императора Людвига, которому медики прописали строгую диету, клизмы и кровопускание. Через неделю такого лечения император, который и без того был слабого здоровья, испустил дух (говорят, с тихой, спокойной покорностью). Однако эта смерть ничуть не изменила убеждения лекарей в том, что клизма и кровопускание являются панацеей от всех недугов и их стоит применять независимо от вида болезни. Пациенты также продолжали им в этом доверять.

Я остался на ранний обед у настоятеля, и как-то так он у нас затянулся до вечера за весьма приятной беседой и вином, которое подносила прекрасная Кинга.

— Иисус Мария! — наконец сказала девушка. — Это уже седьмая бутылка. Где вы, отец-настоятель и вы, мастер, все это в себе помещаете? — Она покачала головой, не столько возмущенная, сколько удивленная.

— Столько воды и конь бы не выпил, — заметил я. — Но с вином как-то совсем иначе.

— Она воспитывалась в монастыре, так откуда ей знать светскую жизнь, — объяснил ее Вебер, когда она уже вышла.

— По-разному бывает в монастырях, — осторожно заметил я.

Настоятель поднял руку.

— Думаешь, я слепой и глухой? Что я не слышу и не знаю, как некоторые монастыри превратили в бордели, где охочие молодые монахини за щедрую плату ублажают местную знать? — буркнул он. — Думаешь, я не знаю, что бывают настоятельницы, которые наживают состояние на разврате, а в их монастырях творятся непрекращающиеся оргии и гулянки?

— Мы оба знаем, что так бывает, — ответил я. — Но, как я понимаю, прежде чем отправить девушку, ты проверил, куда она попадает?

Он рассмеялся и поднял руку.

— О мой дорогой, никто не следит усерднее за своей подопечной, чем заботливый отец, а я считаю себя почти отцом этого осиротевшего дитя!

— Эта куколка давно уже превратилась в прекрасную бабочку, — констатировал я. — Так что будь осторожен, Густав, чтобы какой-нибудь злой, чужой человек не похитил ее и не приколол в своей коллекции.

Он вздохнул и взглянул, полны ли у нас кружки, убедился, что нет, и снова нам подлил.

— Что поделать, — грустно сказал он. — Дети всегда уплывают, как корабли из родного порта. Единственное, что мы можем сделать, — это так их снарядить, чтобы они уже без нашей опеки смогли защититься от штормов и пиратов. Ну и мы должны доверять их инстинкту и разуму…

Я поднял сосуд.

— Выпьем за это, Густав, — сказал я. — Пусть твоей Кинге сопутствует удача, и пусть она никогда не забудет, что именно тебе обязана счастливой судьбой.

Он широко улыбнулся и даже утер глаза рукавом, так тронули его мои слова. Действительно, в этом я был уверен, он заботился о девушке, но, несомненно, и изрядное количество выпитого сделало его сердце несколько более чувствительным, чем обычно.

Так или иначе, надо признать, я приятно провел время с настоятелем Густавом Вебером, а также убедился, что обвинения против аптекаря были высосаны из пальца. И к счастью, впрочем, потому что если бы они были правдивы, то, во-первых, мне пришлось бы заняться делом об отравлении, а у меня на это совсем не было желания. Во-вторых, говоря откровенно, я вполне полюбил Баума, и мне было бы просто по-человечески жаль, что я должен его погубить. А также я бы почувствовал себя разочарованным тем, что неверно оценил этого человека и не сразу разглядел в нем пылающее зло. Конечно, я бы ни на мгновение не усомнился, отправить ли его на костер или в котел с кипящим маслом (как обычно наказывали отравителей в нашей благословенной Империи), тем не менее, я был искренне рад, что мне не придется этого делать.