Дневник времён заразы

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ ЧУДО АПТЕКАРЯ БАУМА

Сперва до меня донёсся громкий, частый стук во входную дверь, повторившийся трижды, а затем сменившийся таким же оглушительным, но куда более настойчивым колочением. Я снял ноги со стола.

— Кто-то очень, ну очень хочет нас видеть, — пробормотал я себе под нос.

Наконец раздался скрип петель, а следом — возмущённый, сердитый голос Хельци, которая отчитывала пришельца с головы до ног за устроенный им «дьявольский шум» и за наглость, с которой тот посмел отрывать инквизиторов от молитвы. В эту ругань вклинился смиренный голос нашего незваного гостя, и я узнал в нём Баума. Посему я решил, что не мешало бы подняться, выйти в коридор и выяснить, что же привело к нам аптекаря.

— Господин Баум, — воззвал я, — что ж вы колотитесь, как грешная душа в аду? Впусти, дорогая моя Хельция, мастера Баума и проводи его в трапезную, пусть объяснит нам причину своей горячности.

И вот уже мгновение спустя наша добрая служанка, фыркая и отдуваясь, ввела аптекаря, который рядом с ней выглядел точь-в-точь как школяр, получающий нагоняй от строгого наставника. Даже усы его, обычно жёсткие и топорщившиеся, теперь обвисли, склеенные потом, что придавало его физиономии особенно озабоченное выражение. Лицо его было багровым, лысина — мокрой, и дышал он тяжело, словно рыба, выброшенная из воды на берег.

— Сердечно вас благодарю, что приняли! — воскликнул он. — А теперь сжальтесь надо мной и дайте хоть глоток воды, ибо я сейчас же здесь и скончаюсь от жажды, видит Бог!

— Хельция, будь так добра, принеси мастеру Бауму кувшин кваса.

— Буду добра, а как же иначе, не по-христиански это — в такой зной человека жаждой морить, — пробормотала она, но тут же обратила суровый взор на Баума. — А чего к нам-то пришёл? Мог бы и дома сидеть. Думает, нам в Святом Официуме делать нечего, только гостей принимать?

Поскольку Баум, по счастью, промолчал, она ещё мгновение постояла над ним с недовольной миной, наконец покачала головой и, шаркающей походкой удалилась в кухню.

— Не обращайте внимания, господин Баум, на самом деле я не настолько занят, чтобы вас не выслушать, особенно когда вы явились ко мне с таким напором.

— Ох, простите, — смутился он. — Кажется, я стучал довольно громко. Но я так сильно, так сильно, — он подкрепил свои слова хлопком ладони о ладонь, — желал с вами встретиться, что каждая минута казалась мне вечностью.

Если отбросить довольно несносный пафос последней фразы, я всё же понимал, что у аптекаря и впрямь была неотложная и важная проблема, которой он непременно хотел со мной поделиться. По крайней мере, неотложная и важная для него, потому что, говоря по совести, я не думал, что она хоть сколько-нибудь может быть существенна для меня. Но выслушать его откровения стоило, ибо, во-первых, это мне немногого стоило, а во-вторых, он уже показал себя человеком полезным. А поскольку он мог оказаться полезен и впредь, с какой стати мне было бессмысленно отталкивать его и отбивать у него всякую охоту?

— Говорите же, что вас привело.

— Послушайте, мастер инквизитор, послушайте меня внимательно! — Аптекарь наклонился над столом и уставился на меня блестящими от возбуждения глазами. — Так вот, благодаря моему гению я открыл способ, с помощью которого нам удастся остановить заразу!

— Прошу вас, прошу вас, не вы первый с таким амбициозным планом.

— Но лишь у меня одного есть план, который может принести благотворные плоды, — воскликнул он. — Выслушайте меня и поверьте, ибо я думаю, что Дух Святой просветил меня и избрал своим доверенным лицом во благо сего города.

Я вздохнул и покачал головой.

— Не приплетайте, сделайте милость, Духа Святого к вашим концепциям. Выслушаю я вас, конечно, охотно, а что до веры в ваши слова — поглядим, когда я узнаю, в чём дело.

— Конечно, конечно, так слушайте же.

Тем временем в комнату вошла Хельция, неся на подносе кружки и большой кувшин кваса. Баум тут же налил себе полную, осушил её до дна, глубоко вздохнул с облегчением и удовольствием, а затем немедля нацедил себе ещё. Я наблюдал за ним с любопытством: он и вправду казался настолько распалённым собственной идеей, что горячность заставила его позабыть о приличиях. Это говорило о том, что он, вероятнее всего, искренне верит в эпохальность или даже чудотворность своей концепции.

— Вы ведь знаете Архимеда? — спросил он.

— Не лично, — ответил я.

— Да, да, — он нетерпеливо махнул рукой. — Он давно умер. Но, может, вы слышали, что, когда он совершил своё эпохальное открытие, то, расплескивая воду из ванны, закричал «Эврика!» и нагим выбежал на улицы Афин, приставая к прохожим.

— Эта история доходила до моих ушей, — признал я.

— Так вот, я, мастер аптекарь Ионатан Баум, мог бы точно так же выбежать на улицы нашего города, и дело тут отнюдь не в наготе, но в крике «Эврика!» и в изобретении, благодаря которому я могу осчастливить мир.

Он взглянул на меня с такой гордостью, будто это самое изобретение лежало прямо передо мной на столешнице и достаточно было лишь протянуть за ним руку.

— Я питаю некоторые сомнения касательно реальных последствий концепций, имеющих целью осчастливить весь мир, — заметил я. — Тем не менее, продолжайте, сделайте милость.

— Помните, что я говорил вам о малюсеньких чертенятах? — Он пытливо вгляделся в меня.

— Такое трудно забыть, — отозвался я.

— Вот именно! — Он хлопнул в ладоши. — Представьте себе следующую сцену. — На миг он задумался. — Впрочем, описывая её, я прибегну к одной глубокой метафоре, — начал он объяснять. — И описание, которое вы услышите, не следует понимать буквально, но, скорее, аллегорически.

— Прошу вас, — позволил я. — Постараюсь следовать за ходом вашей мысли, как тень следует за человеком.

— О, вот-вот, очень хорошо, — обрадовался он, совершенно не заметив изящной иронии, заключённой в моих словах.

Он снова осушил кружку тремя длинными глотками, глубоко вздохнул и начал:

— Представьте себе этих моих малюсеньких чертенят, резвящихся вокруг нас. — Он замахал руками. — Везде, везде, везде. От них повсюду просто кишмя кишит. Один на другом сидит. Представляете себе?

Поскольку он выжидающе уставился на меня, я кивнул.

— А теперь представьте себе ещё, что эти малюсенькие чертенята делятся на племена, как люди — на народы. Для лучшего понимания вообразите, что каждый из этих чертенят одет в штанишки разного цвета и держит флажок с цветами своего клана.

— Вы многого требуете от моего воображения, но будь по-вашему, — констатировал я. — Тем не менее, ежели вы намерены в учёном труде рассказывать о чертенятах в цветных штанишках, то ваше будущее в мире большой науки видится мне в чёрном цвете.

Он яростно замахал руками.

— Метр Маддердин, примите во внимание, я ведь предупреждал, что прибегну к аллегориям и метафорам.

— Ну хорошо, продолжайте, — снисходительно позволил я.

Он с минуту разглядывал меня внимательно и с подозрением, словно ожидая увидеть на моём лице усмешку или сомнение, но я спокойно ждал. И тогда он заговорил снова.

— А теперь вообразите, что одно из племён состоит из чертенят исключительно подлых, злобных и сильных, которые способны умертвить свою жертву. А в другом живут чертенята слабые, годные разве что легонько подтолкнуть человека, ибо на большее их не хватает.

— Это как и везде в мире: есть великие злодеи, а есть мелкие, — заключил я.

— Вот именно! — Он снова хлопнул в ладоши. — Но вообразите дальше, что если слабые чертенята из одного племени обсядут какого-нибудь человека, то тогда — внимание! — могучие чертенята будут этого человека обходить стороной! А почему? А потому, что подумают, что раз какой-то клан уже занял это место, то и нечего, видно, силы тратить.

— Хм-м… И что дальше?

— Слабые чертенята человека потолкают, потолкают, да и уйдут, но знамёна, водружённые ими в знак триумфа, останутся прекрасно видны. И какой из этого следует вывод?

— Действительно. Какой?

— А такой, что… — он ткнул в мою сторону указательным пальцем, словно собираясь пронзить меня им насквозь. — Туда, где появились слабые чертенята, уже никогда или, по крайней мере, очень долго не появятся чертенята могучие, те, что способны человека убить.

— Ну хорошо, и что дальше?

— Неужто не понимаете? — Он широко раскрыл глаза. — Так вот, если мы напустим на человека слабых чертенят, они поселятся в его теле, хоть и не слишком ему досаждая, но зато защищая его от вторжения могучих чертенят — тех, что могли бы этому человеку по-настоящему навредить!

Я помолчал с минуту.

— Стало быть, вы хотите натравить на людей чертей, чтобы те расселись в их телах, как у себя дома? — наконец заметил я холодным тоном. — Не советую вам упоминать об этом ни публично, ни просто вслух.

— Мечом Господним! — воскликнул он, на сей раз почти в отчаянии. — Забудьте о чертенятах!

— То есть мы вернёмся к моему предложению о змеях, отвергнув вашу идею, связанную с сатанинскими или демоническими сущностями?

Он глубоко вздохнул.

— Какая разница, — произнёс он с покорностью.

— Нет, господин Баум, разница есть, и я сейчас вам объясню почему. Рассказывая о чертенятах в цветных штанишках и с флажками в руках, вне зависимости от того, могучие они или слабенькие, вы вызовете лишь смех. Но говоря о том, что следует спровоцировать попадание этих чертенят в тела невинных людей, вы вызовете изумление, отвращение и гнев. И не только у учёных всего мира, но прежде всего у людей Церкви.

— Но ведь эти чертенята — это лишь… — начал он угасшим тоном.

— Знаю, господин Баум: метафора и аллегория, — прервал я его усталым голосом. — Посему даю вам добрый совет: если хотите использовать аллегории или метафоры, то используйте такие, которые не навлекут на вас интерес Святого Официума. Придерживайтесь либо моей концепции невидимых змей, либо придумайте что-то столь же невинное. Что-то из мира природы, а не из мира демонологии.

Он пожал плечами.

— Да ведь это одно и то же, — сказал он. — На самом деле речь не о змеях и не о чертях, а лишь о созданиях, для которых у нас нет названия, ибо доселе мы их никогда не видели.

Затем он почесал подбородок, сильно потянул себя сперва за один ус, потом за другой, и я видел, что он явно очень глубоко над чем-то размышляет.

— Знаете, сравнение со змеями будет даже удачнее, чем я думал, — заключил он. — Слыхали ли вы, что человек, постоянно подвергающийся укусам змей, в конце концов приобретает такую стойкость, что со временем даже самый страшный яд становится для него безвреднее комариного укуса?

Я кивнул.

— Если не ошибаюсь, Геродот писал об африканском племени, у которого в обычае класть в колыбель к младенцу маленького скорпиона, — задумчиво произнёс я. — Если малыш переживёт укус, это значит, что, став взрослым, он справится и со смертельным ядом взрослой особи.

— Ну конечно же! — громко хлопнул в ладоши Баум. — Очень может быть. Мне бы следовало проверить эту концепцию на опыте.

— С добровольцами могут возникнуть трудности, — заметил я.

— Вероятно, так. Но в своей работе я могу на это сослаться. Ведь лучше отравить человека слабым ядом, чтобы он приобрёл невосприимчивость к яду сильному. Разве не так?

— Верно, — сказал я, довольный, что мы наконец сошлись в форме описания явления. — Хотя я бы не использовал слово «отравить», а, например, слово «обработать». Звучит несколько более ободряюще.

Он кивнул и вздохнул.

— Справедливо. Увы, подобные тонкости, касающиеся той или иной грамматической формы, ускользают от моего внимания, — с раскаянием признался он.

— Ну хорошо, — сказал я. — Стало быть, теория у вас есть, вы знаете, что писать в учёном труде, пора готовить бумагу, перо и чернила да приниматься за усердную работу.

Он снова посмотрел на меня с изумлением на лице.

— Вы не понимаете, мастер Маддердин?

— Мне определённо будет легче понять, чего я не понимаю, если вы объясните мне, чего конкретно, по-вашему, я не понимаю, — мягко предложил я.

— Дело вовсе не в моём труде! — воскликнул он. — Дело вовсе не в моей работе, которую я, разумеется, напишу в надлежащее время и посвящу самому императору. — Он улыбнулся и залился кирпичным румянцем, а я уже представил, как он, прикусив язык, при свете свечи выводит на титульном листе строку: Светлейшему и могущественнейшему Государю, сиречь…

— Так в чём же дело? — прервал я и своё, и, вероятно, его путешествие в страну фантазий.

— Дело в нашем городе. В нашем! Здесь и сейчас!

Я с минуту внимательно на него смотрел.

— Вы хотите отравить жителей Вейльбурга? — спросил я наконец. — Я бы советовал вам не только здесь, в нынешние тяжкие времена, но и где бы то ни было и когда бы то ни было остерегаться не только совершать подобное, но даже и говорить на такие темы вслух. Скажу вам больше: лучше бы вам о подобных вещах и не помышлять.

— Ни в коем случае не отравить! — воскликнул он. — Закалить! Разве люди, что для здоровья плещутся в ледяной воде, не приобретают с каждым омовением всё большую устойчивость к холоду?

— Как ни назови, — пробормотал я после паузы. — По сути, вы хотели бы отравить людей, чтобы благодаря этому отравлению они стали более устойчивы к яду. — Я поднял руку, чтобы он не перебивал. — Мне известна история Митридата, царя Понтийского, который, принимая малые дозы ядов, так хорошо себя к ним приучил, что позже ему пришлось покончить с собой, пронзив себя мечом, ибо ни один яд на него уже не действовал…

— Вот видите! — в очередной раз обрадованно хлопнул в ладоши аптекарь. — Именно это я и имею в виду… Более или менее…

— А если вы их при этом убьёте? Не говоря уже о прочих последствиях, ведь толпа вас живьём камнями побьёт, — спросил я.

На этот раз он уже не пытался возразить; очевидно, он был о ближних того же мнения, что и я, и знал, что от разочарования до смертоносной ярости путь короток и прост. Впрочем, черта эта была свойственна не только простонародью, но и благородным. А может, благородные были даже более склонны к вспышкам гнева под влиянием обманутых надежд, особенно если доселе мир оберегал их от разочарований.

— Не могли бы вы выслушать меня спокойно и, пока я не дойду до конца, ни в чём не обвинять? — угрюмо спросил он.

Я развёл руками.

— Договорились, — сказал я. — Повторю в таком случае слова Менандра, что «нет ничего полезнее молчания», и тотчас обращаюсь в камень.

Он посмотрел на меня с явным подозрением, конечно, не потому, что думал, будто я начну превращаться в глыбу, но, вероятно, размышляя, во-первых, не насмехаюсь ли я над ним, во-вторых, сдержу ли я обещание, а в-третьих, поди, кто, чёрт возьми, этот Менандр, которого я упомянул.

— Я много разговаривал с людьми, — сказал он. — И с теми, кто кашлял сильно, и с теми, кто кашлял слабо. А также с теми, кто от болезни оправился, и с теми, кто умер…

Я хотел было что-то сказать, но вспомнил об обещании и промолчал. Баум, однако, заметил мой насмешливый взгляд.

— С теми, кто умер, я разговаривал, прежде чем они умерли, — заявил он, отчётливо выделяя слово «прежде».

Затем он с минуту смотрел на меня, словно ожидая какого-то комментария, и наконец вздохнул, и продолжил:

— И вот в ходе этих бесчисленных бесед я заметил одно совпадение, которое поначалу показалось мне случайным, но затем начало обретать силу закономерности. Знаете, что это было за совпадение?

Я покачал головой.

— А то, что все те, кто кашлял несколько дней, а потом кашлять переставал, больше никогда уже не заболевали. Да, порой они бывали слабее, чем до заражения, но это ведь вещи, известные любому медику или аптекарю.

На этот раз я кивнул.

— И вовсе не это… — он поднял указательный палец, — меня удивило и навело на мысль. Хотя, с другой стороны, это тоже важно, ибо многие предпочтут заболеть, переболеть, выздороветь и быть уже в безопасности, чем жить в вечном страхе перед невидимым врагом…

— Если только не умрут раньше, — вставил я, решив всё же нарушить данное обещание молчать.

— Что поделать, — вздохнул он. — Или так, или эдак. Но позвольте дальше, к делу: из моих подсчётов следует, что умирает не более одного из десяти кашляющих, хотя, конечно, в этом случае я не претендую на высокую точность результата.

Что ж, я-то полагал, что смертность не так высока, но, в конце концов, это Баум разговаривал с больными, а не я, так что, может, он и был прав.

— Однако то, что я вам сейчас скажу, — на сей раз он нацелил на меня указательные пальцы обеих рук, — способно полностью изменить судьбу сего города и избавить его граждан и от болезни, и от страха.

Это я уже слышал в начале нашего разговора, который начался довольно давно, и потому понадеялся, что на сей раз мы перейдём от туманных патетических заверений к описанию конкретных способов.

— Так вот, мастер Маддердин, — торжественно и с высоко поднятой головой продолжал он, — я убеждён, что каждый человек, который ранее болел лихорадкой на губах, повторяю: каждый, кто носил на устах следы этого досадного недуга, так вот, каждый такой человек перенесёт кашлюху без особого вреда и, более того, быстро поправится!

Я долго смотрел на него в молчании.

— Какое, к дьяволу, отношение язвы на губах имеют к кашлю? — спросил я и махнул рукой. — Эх… а я-то думал, что и впрямь услышу от вас о каком-то чуде, — разочарованно добавил я.

Баум даже побагровел от возмущения.

— Это и есть чудо! — вскричал он. — Раз уж я установил, что тот, кто болеет лихорадкой на губах, тот переживает кашлюху, то достаточно заразиться этой досадной, хоть и безвредной лихорадкой, чтобы раз и навсегда избавиться от страха перед грозной кашлюхой. Теперь вы понимаете?

Я кивнул.

— Весной у меня на губах была лихорадка, — признался я после недолгого раздумья. — Дьявольски меня это злило, потому что губы сначала опухли, а потом то заживали, то болезненно трескались.

— Вот именно! — Он улыбнулся с триумфом. — Потому-то весь город кашляет, а вы, да простите вы меня, здоровы как бык. И теперь нам остаётся одно. Мы должны заразить весь город лихорадкой на губах! — Последнюю фразу он выкрикнул с таким радостным энтузиазмом, а глаза его так блестели, что я был уверен: именно так, должно быть, выглядел осчастливленный Архимед, бегающий по улицам Афин и пристающий к прохожим.

— Я слышу, вы говорите во множественном числе, — произнёс я. — И уверяю вас, совершенно напрасно, ибо я не желаю иметь с подобной курацией ничего общего.

Он яростно махнул рукой.

— Я прекрасно справлюсь и без вас! — самоуверенно воскликнул он. — Я уже нашёл двоих людей с такой лихорадкой, что просто позавидуешь. Опухшей, воспалённой, набухшей… — восхитился он и даже потёр руки от восторга.

— И что вы прикажете этим людям делать? Облизывать желающих? Целовать?

Он поморщился.

— Ну что вы! — сказал он с явной неприязнью. — Я приготовлю особую мазь, которую буду втирать в ранки, предварительно сделанные на коже желающих острым ножичком.

Я покачал головой.

— Уже представляю себе восторг наших лекарей, — сказал я. — Да они же вас камнями побьют.

Разумеется, говоря «побьют камнями», я употребил метафору, но полагал, что жалобы на Баума посыплются не только в ратушу, но дойдут и до ушей Касси. А для того чтобы догадаться, что Касси непременно взбредёт в голову что-нибудь предпринять по поводу столь странного поведения, не нужно было прилагать особых усилий. И кроме всего прочего, столь диковинная процедура, какую хотел применить Баум, могла привести к бунту, особенно если бы кто-то был заинтересован в подстрекательстве толпы.

— Я ведь не буду никому говорить, что это мазь, в состав которой входит кровь из лихорадочной язвы, — сказал аптекарь. — Я назову это «Чудесным Эликсиром Баума».

Я махнул рукой.

— Я тронут, что вы поделились со мной идеей исцеления граждан нашего города, — произнёс я. — Однако же я вас предупреждаю: делать это вы будете на свой страх и риск. Но я вас не выдам и ничего вам запрещать не стану. В худшем случае заразите горожан лихорадкой на губах. — Я пожал плечами. — А от этого с ними ведь ничего не станется.

— Но мне очень, очень нужна ваша помощь. — Он посмотрел на меня умоляющим взглядом.

— И речи быть не может, господин Баум. И у города, и у меня достаточно своих хлопот, чтобы ещё ввязываться в ваши.

Он сложил руки, словно для молитвы, и принял очень серьёзное выражение лица.

— Метр Маддердин, я готов на великие жертвы. Скажу больше: я готов вас осчастливить, если вы мне поможете. — Он вдруг замахал руками. — Ах, что я говорю?! Неверно говорю: «мне»! Ведь речь идёт о помощи городу и всем тем бедным, больным людям, которые…

— Хорошо, хорошо, — прервал я его. — Уверяю вас, взывать к моей жалости — бесплодное для вас занятие. И добавлю также, что если, как я слышал, вы употребили слово «осчастливить», то сделали это, по моему мнению, весьма опрометчиво.

Ибо знайте: нужно очень, очень многое, чтобы вызвать улыбку на лице инквизитора.

Мне было любопытно, как глубоко Баум готов залезть в кошель и чего на самом деле он ожидал бы от меня взамен. Хотя я всё время размышлял, стоит ли мне впутывать авторитет Святого Официума в защиту диковинных идей аптекаря. Вопрос был ещё и в том, насколько я верил, что его слова достойны звания научной теории, а не являются лишь плодом ума. Ума, пусть и живого, но пропитанного фантастическими концепциями. А второй вопрос звучал так: насколько неудача Баума могла бы навредить мне самому?

— Я могу предложить вам сто крон наличными, если хотите — выплачу прямо здесь и сейчас, либо солидный процент от предполагаемой прибыли.

— От предполагаемой прибыли, — повторил я и улыбнулся. — Меня радуют ваш оптимизм и энтузиазм, но, увы, я их не разделяю. Однако прежде всего я хотел бы понять, чего бы вы ожидали от меня взамен на эту скромную сумму, которую вы предлагаете?

— Защиты, мастер Маддердин, — сказал он. — Защиты от злых людей, которые готовы были бы ставить мне палки в колёса, но не осмелятся, однако, напасть на того, кто находится под опекой Святого Официума.

Я посмотрел на него и покачал головой.

— Господин Баум, вы мне в самом деле симпатичны, но поймите, я не могу впутывать Инквизицию в столь сомнительное предприятие.

Баум, услышав слово «сомнительное», явно и с неудовольствием скривился, но я продолжал:

— Даже если бы наше ведомство получило с этого шестьдесят процентов… — Я помедлил. — Ну, скажем, половину прибыли, и то мне пришлось бы отказать.

— Половину?! — Баум вытаращил глаза.

— Помощь Святого Официума стоит недёшево, а всё потому, что каждый грош идёт на приумножение славы Божьей, — объяснил я. — А вы ведь понимаете, что негоже было бы жертвовать Богу что попало…

Аптекарь хотел было ещё что-то сказать, но я прервал его решительным жестом.

— Господин Баум, не знаю, заметили ли вы, но у нас в городе есть и другие проблемы, помимо кашлюхи. Я знаю, что болезнь эта досадна и собирает смертельную жатву, однако сегодня, говоря по совести, меня больше беспокоит архидьякон Касси. Ибо, как я предчувствую и подозреваю, он вот-вот примется за аресты большей части городского совета. Так что давайте договоримся: когда мы избавим Вейльбург от Касси, тогда и вернёмся к нашему сегодняшнему разговору.

Баум заметно сник, но слова мои прозвучали настолько категорично, что он понял: ни просьбой, ни уговорами он уже ничего не добьётся.

— Но вы ведь не запретите мне продавать лекарство, правда?

— Господин Баум, перечень лекарств, предлагаемых в аптеках, не является заботой Святого Официума, ежели для их изготовления не применяются нечестивые, чернокнижные методы, — ответил я. — Однако, как человек опытный, я настоятельно советовал бы вам воздержаться от реализации ваших смелых концепций. Ибо если вы накличете беду, дав людям призрачную надежду, то ратманы могут позже накликать беду на вас. А вы бы этого не хотели, верно?

Он усердно закивал.

— Я едва открыл аптеку, конечно же, я не хочу никаких неприятностей, — заверил он.

— Тогда забудьте о своих странных идеях с лихорадкой на губах. Продавайте обычные лекарства, продавайте свой чудесный сироп, смягчающий кашель, продавайте свою освежающую воду, которая так пришлась по вкусу клиентуре. — Я развёл руками. — Этого достаточно, чтобы вы жили хорошо, чтобы вам завидовали и вас уважали. Зачем вам проблемы?

Он тяжело вздохнул.

— Может, вы и правы, — сказал он. — Я последую вашим указаниям, хотя… — Он покачал головой. — Думаю, я мог бы спасти многие жизни благодаря моему лекарству.

— Спасение людей пока что оставим на волю Божью, — произнёс я. — А кроме того, вы и сами не знаете, помогли бы вы им или навредили. Настанут времена поспокойнее, тогда всё и устроите.

После этого мы ещё немного поболтали о вещах малосущественных, скорее о лёгких сплетнях, чем о тяжких проблемах, но Баум был определённо не в духе, ибо разговор со мной явно пошёл не по его замыслу. Тогда-то, в нашей трапезной, я и видел мастера аптекаря в предпоследний раз. В последний раз я увидел его днём позже, но виделись мы тогда уже очень недолго.