Дневник времён заразы

ГЛАВА СЕДЬМАЯ ГРАФ АРНУЛЬФ ФОН БЕРГ

Даже в скорбные времена, когда царствовала кашлюха, а город был оцеплен и закрыт на карантин, даже во времена всеобщего гнева и интриг, даже во времена тревожного ожидания — что принесет завтрашний день и не окажется ли он куда хуже сегодняшнего, — даже в эти самые времена в жизни инквизитора случались эпизоды забавные, а порой и веселые. Так вот, случилось, что на улице неподалеку от рыночной площади, где-то между церковью Божьей Матери с Мечами и церковью Святого Петра Обезглавленного, я наткнулся на одного прохвоста. Тот с громкими криками с остервенением и злобой пинал нищего. К счастью, не слишком умело, но, без сомнения, весьма сильно. Так уж вышло, что нищего этого я знал и почитал человеком вполне достойным, а потому не собирался дозволять подобного с ним обращения. Да и вообще, я был последним, кто одобрил бы акт бессмысленного насилия, когда молодой, гневный детина безнаказанно измывается над старым, безобидным недотепой. Посему я подошел к нападавшему, схватил его за руку и сломал ее в запястье. Он застонал от боли и неожиданности, пошатнулся и прислонился к стене, а затем, уже с яростным воем, левой рукой выхватил из-за пояса нож.

— Не делай этого, — спокойно предостерег я.

Он неосмотрительно (а может, наоборот, предусмотрительно) взглянул мне прямо в глаза. Он колебался, его вооруженная рука описала в воздухе неуверенный круг, после чего выражение его лица резко изменилось. Громила пробормотал какие-то страстные слова, которые могли быть и проклятием, вложил клинок в ножны, повернулся и быстро, почти бегом, удалился. Я подошел к нищему, который все еще неподвижно лежал на земле, свернувшись клубком и прикрывая голову руками.

— Вставай, Клаус, — мягко велел я. — Его уже нет. Он ушел.

Через мгновение тот слегка приподнялся, неуверенно выглянул, все еще защищая голову, потом уже смелее огляделся по сторонам. Он вздохнул, а после глубоко и мучительно закашлялся.

— Как же вы это сделали, что он ушел? — спросил он.

— А, я просто попросил его, — ответил я.

— Ага, ага, — кивнул он. — Весьма вам обязан. Весьма. Только одно вам скажу, господин инквизитор, будьте осторожны, ибо это очень опасный человек, — предупредил он меня.

Я кивнул.

— Знаю, — ответил я. — Потому и был осторожен.

— Надеюсь, вы были с ним вежливы, чтобы он вас случайно не запомнил!

— О, не беспокойтесь, — улыбнулся я. — Можете не верить, но когда я хочу, то бываю сладок, словно мед с вареньем. Таким я и был с этим человеком.

— Ох, и хорошо, а то не хотелось бы, чтобы у вас из-за меня были неприятности.

— Ни о каких неприятностях и речи быть не может, — заверил я его. — Он тебе ничего не сделал? Кости целы?

Клаус широко улыбнулся, обнажив серые и раскрошившиеся лопаты зубов до самых синих десен.

— Благодарю, что спрашиваете, но он мне ничего не сделал. Скажу вам даже по секрету, — он понизил голос, — он и не смог бы мне ничего сделать.

— Это почему же? Тебя охраняют некие магические силы, амулеты или талисманы? — спросил я с издевкой.

Он лишь в знак отрицания замахал руками и презрительно фыркнул, после чего, пыхтя и постанывая, встал на ноги. Он повертел головой туда-сюда, словно проверяя, хорошо ли она еще держится на плечах, и наконец взглянул на меня.

— Этого негодяя не существует, господин инквизитор, как не существует и самого Вейльбурга.

— Тебя, часом, не слишком сильно ударили по голове?

Он понимающе улыбнулся.

— Подумайте, инквизитор, раз этого города не существует, и людей, в нем живущих, не существует, то и вы сами, простите за прямоту, тоже не существуете, вместе с вашей шуткой о сильном ударе по моей голове. Точно так же не существует и всего мира со всеми его недостатками, несчастьями и катаклизмами, как и с этой жуткой и проклятой кашлюхой…

Я кивнул.

— Весьма остроумно, — заключил я. — Что же тогда существует?

— Я, — с гордостью ответил он, выпятив хилую грудь. — Существую я и мое, о да, сколь богатое воображение, которое сотворило этот мир — то ли для забавы, то ли для науки, то ли по какой-то случайности… — Он на миг задумался. — Или из извращенной злобы, — добавил он.

Ну надо же, передо мной был самый настоящий философ! Такова была и вся наша Империя, где мыслителя можно было встретить прозябающим на улице и питающимся отбросами, в то время как тупоголовые ослы нежились во дворцах. Впрочем, так было всегда, и я не думал, что мир изменится через сто или даже пятьсот лет. Я даже опасался, что в будущем тупоголовым ослам будет житься еще вольготнее, чем сегодня.

— Что ж, в ваших размышлениях я вижу отголоски учения софиста Горгия, — заметил я.

Он посмотрел на меня с подозрением, словно я сказал нечто, способное причинить ему вред или обиду.

— Кого-кого? — встревоженно спросил он.

— Горгия, — повторил я. — Был такой греческий философ. Жил тысячи две лет назад, а то и раньше.

— А раз умер, то земля ему пухом, — милостиво позволил Клаус. — Но вы ведь ничего не скажете, правда? А то я всю эту концепцию сам придумал, вовсе не слушая того грека, о котором вы говорите. Да и был он, поди, язычник, а не добрый христианин, как я…

— Боюсь, во времена, когда он жил, у него не было ни малейшего шанса стать христианином, — ответил я. — По той причине, что Господь наш тогда еще не соизволил родиться.

— Хм-м, да, — кивнул он. — Можно сказать, в какой-то мере этот Горгий оправдан в своем язычестве. Но вы ведь ничего не скажете, правда? — Он снова бросил на меня проницательный взгляд.

— Увы, для людей, знакомых с античной философией, тезисы Горгия, хоть и очевидно ошибочные и изворотливые, не являются чем-то удивительным, — промолвил я. — Так что вам будет трудно отстоять свое авторство.

Он погрустнел, но тут же его грязное лицо просияло в улыбке.

— «Для людей, знакомых с античной философией», — так вы сказали, верно?

— Именно так я и сказал.

— А кто из этих оборванцев знает античную философию? — Он пренебрежительно махнул рукой.

— Я бы все же советовал вам проявлять умеренность и сдержанность в провозглашении столь радикальных тезисов, — серьезно порекомендовал я.

Он съежился.

— Но я бы никогда ни в чем не посмел перечить нашей святой вере, господин инквизитор, — пролепетал он.

— Вы меня не так поняли, — я поднял руку успокаивающим жестом. — У инквизиции есть дела поважнее, чем беспокоиться о вашем представлении о мире, или, скорее, об иллюзии, за которую вы этот мир принимаете. Однако я, как ваш друг, опасаюсь, что вы можете встретить людей, которые весьма убедительно, хоть и неприятно для вас, захотят доказать вам, что они очень даже существуют, и что их действия могут иметь большое влияние как на материю неодушевленную, так и, что в вашем случае может быть особенно неприятно, на материю одушевленную.

Он мгновение переваривал мои слова и, наконец, глубоко вздохнул.

— Вы просто хотите сказать, что мир еще не готов, — грустно и серьезно произнес он. — Может и так, может и так…

Затем он окинул меня испытующим, оценивающим взглядом, медленно смерив с ног до головы. Он кивнул сам себе, словно этот осмотр подтвердил его прежние подозрения.

— Должен признать, я вас неплохо себе выдумал, — с важностью и удовлетворением заявил он.

Услышав эти слова, я доброжелательно улыбнулся и покинул его, тем более что близился конец мессы, а значит, и время, когда народ повалит из церквей — время, требующее от всякого нищего более усердной, чем обычно, работы. Я не хотел мешать Клаусу, тем более что и сам спешил: в Святом Официуме у меня была назначена встреча. Мне предстояло беседовать с графом Арнульфом фон Бергом, который изъявил желание меня видеть. А поскольку принадлежал он к великому роду, то, хоть и нельзя было сказать, что «его желание для меня закон» (ибо никто, кроме начальства, не может приказывать инквизиторам), мне все же было любопытно, чего он от меня захочет и каковы причины этого внезапного стремления познакомиться с чиновником Инквизиции.

Когда я вошел в здание Святого Официума, мне сообщили, что граф ждет уже несколько минут, и я подумал, что это весьма неплохо — пусть немного поупражняется в терпении. В конце концов, просителем был он, это он хотел видеть меня, а не я его, так что я счел, что будет правильным, если с самого начала иерархия в наших взаимоотношениях будет раз и навсегда установлена.

Граф Арнульф фон Берг был мужчиной в расцвете сил, рослым, светловолосым, с открытым и располагающим к себе лицом. У него были широкие плечи, тонкая талия и икры, чью исключительную стройность воспевали в эпиграммах (правда, эпиграммы эти сочинялись по его собственному заказу, но, тем не менее, графу и впрямь было чем похвастаться в этом отношении, и он любил щеголять в обтягивающих чулках). Арнульф фон Берг производил впечатление доблестного офицера, и я даже мог представить его позирующим для батального полотна в образе князя, стоящего на холме и отдающего приказ войскам. В действительности же — и это хороший пример того, сколь обманчива бывает внешность, — граф был мотом, пьяницей, бабником, лжецом, а также шельмой и забиякой, для которого человеческая жизнь стоила ровно столько, сколько за нее платили. Он никогда не командовал не то что армией, а в лучшем случае шайкой слуг, посланных напасть на кого-то, кто навлек на себя гнев его нанимателя. Одно, впрочем, следовало признать: трусом он не был. Ссоры с ним остерегались, ибо он был искусным и безжалостным дуэлянтом, который не только в совершенстве владел мечом и рапирой, но, как я знал, брал уроки у некоего польского мастера фехтования и весьма ловко обращался с саблей.

— Да будет прославлен Иисус Христос, — произнес он с серьезной учтивостью в голосе, едва завидев меня.

Разумеется, его учтивость не простиралась настолько, чтобы встать с кресла. Но я того от него и не ожидал.

— Во веки веков, аминь, — ответил я. — И прежде чем я спрошу, чему обязан честью вашего визита, господин граф, и чем могу быть вам полезен, позвольте узнать, не могу ли я вас чем-нибудь угостить? Быть может, вином или наливкой?

Он с улыбкой взглянул на меня.

— Полагаю, бутылочка монастырской наливки не повредила бы двум столь благочестивым людям, как мы.

— В таком случае, уже несу, — пообещал я.

Я прошел в кладовую и достал из шкафчика бутыль прославленного ликера из одного подальпийского монастыря, чьи монахи славились изготовлением настоек. Я подобрал нам два хрустальных бокала, формой напоминающих распустившийся цветок каллы, с тонкими, увитыми золотом ножками.

Когда я вернулся, граф одобрительно кивнул, поднял сосуд и рассмотрел его на свет.

— Флорентийский хрусталь, я полагаю, — изрек он.

Угадать в этом случае было нетрудно, ибо все самые прекрасные хрустальные изделия и вправду происходили от мастеров из Флоренции. И хотя их пытались подделывать в других итальянских городах и даже в Империи, никому так и не удавалось достичь этого искусного сочетания хрупкости и прочности.

Я откупорил бутылку и слегка взболтал ее. Поднес к носу, чтобы как следует ощутить аромат.

— Представьте себе, господин граф, что эта наливка изначально создавалась как лекарство от малярии, — сказал я.

Фон Берг посмотрел на меня так, словно не был уверен, не издеваюсь ли я, после чего подождал, пока я наполню нам бокалы. Затем он поднял свой, понюхал напиток, смочил в нем губы, распробовал и, наконец, надолго прикрыл глаза.

— Я бы мог болеть малярией, — объявил он наконец.

— Разделяю мнение господина графа, — с улыбкой ответил я.

Он попробовал снова, на сей раз смелее наклонив сосуд.

— Я чувствую мед, анис, мяту, шафран и можжевельник, — вынес он вердикт. — Подскажете, что с остальным?

— Насколько я знаю, здесь еще есть гвоздика, мускатный орех и дягиль, — пояснил я. — Но что кроме этого? — Я развел руками. — Этого не знает никто, кроме создателей рецепта.

— Быть может, и благодаря нашей кашлюхе появится ликер столь же изысканный, который сперва будет считаться лишь лекарством, а затем послужит целям более возвышенным… — сказал он.

Он снова поднял бокал, но на этот раз не чтобы пить, а чтобы направить его в мою сторону. Мы легонько чокнулись под тихий, нежный звон хрусталя.

— Вот именно, кашлюха, — произнес он, отставив сосуд. — Не скрою, тяжкие времена настали для всех нас из-за этой проклятой заразы. Согласитесь со мной, мастер Маддердин?

— Что поделать? — ответил я. — Вместо того чтобы сетовать, лучше благодарить Бога, что Он испытывает нас столь умеренно.

Фон Берг воздел руки над головой, словно священник в пылкой проповеди, сетующий на грехи паствы.

— О, поверьте мне, всякий, кто читал «Пелопоннесскую войну» Фукидида, обращая внимание на отрывки об афинской чуме, тот воистину благодарит Господа нашего и Творца, что Он испытывает нас всего лишь кашлем, — с пафосом изрек он.

Ну надо же, господин граф, оказывается, знаком с трудом греческого историка. Прекрасно. Но, в конце концов, он происходил из уважаемой и богатой семьи — насколько я знал, гордой и высокомерной, но по меркам нашего дворянства даже довольно порядочной, и лишь он один выродился, словно паршивая овца. Мне также казалось, что его лишили наследства и он стал персоной нон грата в замке фон Бергов, но поручиться за то, что я помню верно или что сведения эти правдивы, я бы не мог.

— Другое дело, что слишком уж часто этот кашель заканчивается легочным кровотечением и удушьем, — добавил фон Берг и вздохнул. — И знаете, если бы эта мерзкая хворь поражала только чернь. Пфф, — фыркнул он. — Они и так плодятся как крысы, так что невелика была бы потеря. А ведь таким людям, как мы с вами, плебеи нужны лишь для того, чтобы прислуживать нам в том, в этом или в ином.

Ого, господин граф, очевидно, пытался мне польстить, удостоив чести оказаться с ним в одном предложении. «Мы с вами», ха! Будь я благодушным простаком, то, услышав эти слова, покраснел бы от гордости и, скромно потупив взор, пытался бы унять благодарный трепет сердца. Но поскольку я был инквизитором, я слушал его спокойно, с вежливо-равнодушным выражением лица.

— А знаете, — продолжал фон Берг, — я пытался покинуть этот проклятый город? Да-да, пытался. И меня, даже меня, — с возмущением повторил он, — развернули с дороги под угрозой пристрелить на месте. Вы можете себе это представить? Пристрелить фон Берга?!

— Я уже слышал о подобных случаях, — ответил я. — Хотя дело никогда не касалось человека столь знатного и уважаемого рода, как ваш, господин граф.

— Вот именно, вот именно, — он покачал головой. — Никакого понимания того факта, что для фон Бергов не действуют и даже не могут действовать те же законы, что для обычной, грязной черни… — Он быстро взглянул на меня. — Без обид, господин инквизитор, я не имел в виду вас, слуг Божьих, — добавил он.

Я развел руками.

— Наше происхождение, фамилии и роды, порой необычайно великие, а порой совсем малые, мы все оставили на пороге Святого Официума, — спокойно пояснил я. — В этой юдоли слез нас занимают не мирские споры о престиже и богатстве, а лишь смиренное служение Богу.

Он кашлянул. Но, кажется, не от болезни, а чтобы скрыть внезапное замешательство.

— Я уже свое отболел! — быстро воскликнул он, покраснев. — А говорят, кто раз переболел, тот больше не заболеет! Это просто, знаете ли, капля наливки не так в горло попала. Потому и кашлянул, ни по какой другой причине!

Он с тревогой смотрел на меня, но я кивнул.

— Разумеется, не всякий кашель — симптом смертельного недуга, — вежливо согласился я. — Хотя не далее как сегодня мне пришлось защищать одного человека, который поперхнулся, слишком жадно выпив холодной воды, и его кашель не понравился окружающим.

— Вот о том я и говорю, — уже успокоившись, вздохнул фон Берг. — Если нас не убьет кашлюха, то ненависть с лихвой это восполнит, отправив всех нас в могилы.

Что ж, надо признать, он изрек весьма разумные слова, ибо город все сильнее закипал от гнева. И из-за болезни, угрожавшей каждому жителю, и из-за этой адской блокады, длившейся уже несколько дней и многим усложнявшей жизнь. А даже если кому-то она и не мешала, даже если кто-то годами не высовывал носа за стены Вейльбурга, то теперь, когда путешествия официально запретили, именно этот кто-то начинал ощущать непреодолимое желание отправиться на прогулку за городские стены. А поскольку сделать этого он не мог, то от всего сердца поносил тех, кто ему эту восхитительную вылазку запрещал. Следует добавить, что царившие уже много-много дней адская жара и духота также не способствовали улучшению настроения. Я все чаще слышал тревожный шепот, который звучал примерно так: «Не дай Бог пожара, а то весь Вейльбург сгорит как сухая щепка».

— Не то чтобы мне было жаль этот паршивый сброд, — продолжал фон Берг. — Но мы ведь знаем, что там, где вспыхивает бунт, достаться может и порядочным гражданам. Не так ли? — Он остановил на мне взгляд.

— Несомненно, вы правы, господин граф, — без труда согласился я. — А что еще хуже, во время бунта события развиваются так быстро и непредсказуемо, что пострадать может любой, независимо от состояния и положения в обществе. Будем же надеяться, что ни до какого бунта у нас не дойдет.

Он кивнул, а затем помолчал немного. Наконец, он заговорил серьезным голосом:

— Мне пришло в голову, господин инквизитор, что раз уж мы оказались в столь неприятном положении, то умный человек не только старается, чтобы неприятность эта была как можно меньше, но и думает над тем, как извлечь из неудобств выгоду.

— Так и рождаются великие состояния, — я кивнул, чтобы побудить его к дальнейшим откровениям. — Кто вовремя подумал и собрал зерно в амбары, тот обогатится во времена великого голода.

— Вы думаете, в нашем городе разразится голод? — обеспокоился он.

— Я скорее рассматривал эти слова как метафорический пример предусмотрительности перед лицом грядущей катастрофы, — ответил я. — Ибо, честно говоря, не думаю, что блокада продлится настолько долго, чтобы мы начали умирать от нехватки пищи.

— Ну да, ну да…

Он побарабанил пальцами по столу и сделал два небольших глотка наливки.

— Восхитительно, — сказал он и кивнул. — Что за особое благословение у монахов, что именно из-под их рук выходят лучшие напитки?

— Вероятно, у них так мало дел, что они могут полностью посвятить себя этому занятию, — заметил я. — Ведь в отличие от нас, им не нужно ни беспокоиться о том, как прожить следующий день, ни, живя в благословенном уединении, ежедневно якшаться с ближними.

— Вот именно, вот именно, — вздохнул фон Берг. — Эти наши ближние порой как занозы под ногтем. Не правда ли, мастер Маддердин?

Ого, если я хоть что-то понимал в жизни, то почтенный господин граф, очевидно, полагал, что я помогу ему вытащить какую-то занозу. Что ж, любопытно, как дальше пойдет наш разговор и примет ли он то направление, о котором я думал. Пока что я лишь серьезно ему кивнул.

— Видите ли, мастер Маддердин, — продолжал граф, — я поспрашивал тут и там людей, сведущих в праве, и как-то так из их слов вышло, что сегодня в нашем городе именно вы можете всё… — Он вперил в меня искренний взгляд голубых глаз.

— Всё может лишь Господь Бог, — ответил я.

— Ох… — Он взмахнул руками. — Но вы здесь и сейчас можете очень многое, не так ли?

— Достопочтенный господин граф, — начал я с серьезностью в голосе, — привилегии инквизиторов велики, особенно в моменты, когда под угрозой может оказаться благо нашей святой веры и благополучие народа Божьего. Но наши обязанности и связанные с ними ограничения, смею со всей силой утверждать, еще больше.

Он помолчал мгновение, очевидно, размышляя, как мои слова соотносятся с планами, с которыми он сюда пришел.

— Я хотел бы, чтобы вы помогли мне в одном деле, — наконец заявил он напрямик.

— Господин граф, я буду счастлив небо вам преклонить, — заверил я и долил наливки в оба бокала.

Он был достаточно умен, чтобы понимать, что эти слова ровным счетом ничего не значат, поэтому лишь сердечно улыбнулся.

— Я был бы вам безмерно благодарен, если бы вы провели меня на ежегодное собрание городского совета, которое, как мне донесли, состоится через две недели, — сказал он.

Совет нашего города, конечно, собирался чаще, чем раз в год, но это июльское заседание всегда было самым важным, и на нем решались не только значимые для общины дела, но и распределялись должности.

Признаюсь, его просьба меня удивила, поскольку я ожидал не этого. Но именно кажущаяся незначительность этого желания меня и обеспокоила.

— Прошу прощения, господин граф, но для чего я вам нужен? Разве не достаточно того, чтобы господин граф выразил желание присутствовать на таком заседании?

Он пожал плечами.

— Мастер Маддердин, нечего скрывать, эти мещане ненавидят меня, как бешеную собаку, — честно пояснил он.

Что ж, учитывая размер его долгов, нежелание их платить и количество затеваемых им потасовок, это чувство было, вероятно, вполне обоснованным.

— Они меня даже в ратушу не пустят, не говоря уже о зале заседаний, — добавил он.

Я помолчал мгновение.

— Видите ли, господин граф, я усматриваю в этом одно неудобство, — начал я. — Я бы не хотел оказаться в ситуации, когда на заседании городского совета услышу из уст господина графа слова, которые меня удивят.

— То есть, вы хотите знать, каковы мои намерения? — Он смотрел на меня холодно и без улыбки.

— «Хочу» — неподходящее слово, — ответил я. — А вот «должен» — слово подходящее.

— Почему бы и нет? Я могу вам все рассказать. — Он снова пожал плечами.

— Добавлю лишь, — спокойно промолвил я, — что если бы господин граф вдруг передумал и сказал на совете иные слова, нежели те, которыми соизволит со мной сейчас поделиться, это вызвало бы мое, мягко говоря, глубокое огорчение…

Я надеялся, что он достаточно разумен, чтобы серьезно отнестись к моей просьбе о честности. С другой стороны, у него было уже столько врагов, что он мог счесть, что одним больше, одним меньше — роли не играет. В этом он бы сильно ошибся, ибо сделать своим врагом инквизитора еще никому не шло на пользу.

— Я буду с вами честен, как на святой исповеди, — произнес он, приложив руку к груди. — Я должен вызвать на поединок одного человека, и сделать это я должен именно на заседании совета, и нигде больше.

— Я слышал, что в бою на рапирах вам нет равных, господин граф, — учтиво заметил я. — Я так понимаю, этот публичный вызов должен заставить его не отказаться.

— Вы попали в самую точку, мастер Маддердин, — он указал на меня пальцем.

— Простите мое невежество в правилах дуэли, но разве для представителя столь высокого рода, как ваш, поединок с мещанином, пусть даже самым знатным, не является уроном для престижа?

Он кивнул с великим достоинством.

— Разумеется, вы правы, — признал он. — Вся загвоздка в том, что человек, которого я хочу вызвать, был облагорожен императором, что в прошлом году утвердил Ландтаг. Разумеется, рядом с фон Бергами этот облагороженный плебей выглядит как грязная свинья рядом с гордыми орлами, но… — он в очередной раз пожал плечами, — как-нибудь, с Божьей помощью, я пересилю отвращение, чтобы с ним сразиться…

— Я так понимаю, господин граф уже пробовал иные способы склонить этого человека к поединку?

На этот раз он рассмеялся, но тут же стукнул кулаком по столу.

— Я посылал ему столь оскорбительные письма, что в любом достойном дворянине кровь бы закипела.

— А публичный вызов на улице или на рынке, да хоть бы и в церкви, сопряженный с пощечиной, не принес бы ожидаемых результатов?

— Может, и принес бы, кто его знает, — пробормотал он. — Вся беда в том, что эта каналья не выходит из дома. Понимаете? Никогда, — он очень сильно выделил слово «никогда», — не покидает принадлежащий ему дом.

— Матиас Лёвенхофф, — произнес я, так как уже понял, о ком говорит фон Берг.

— Да, Матиас Лёвенхофф, — согласился он.

Лёвенхофф был человеком неприлично богатым, и даже странно, что он жил в такой дыре, какой — не будем скрывать печальной правды — был Вейльбург, вместо того чтобы проводить время в Кобленце, Энгельштадте или Хез-Хезроне. Тем более что во всех этих метрополиях его компаньоны или работники вели дела. А помимо богатства, он отличался еще и чудачеством. Чудачество это проявлялось, среди прочего, в том, что он годами не покидал своего дома. Что, впрочем, не мешало ему успешно управлять процветающей компанией.

— Вы полагаете, Лёвенхофф появится на заседании совета? — спросил я.

— Он появляется на нем каждый год. Насколько я знаю, июльское собрание в ратуше — единственная причина, которая успешно вытягивает его из добровольного заточения, в которое он себя заключил. — Фон Берг помолчал мгновение. — Лёвенхофф очень серьезно относится к этому курятнику, коим является Вейльбург, — добавил он.

Я помолчал, молча отпив глоток наливки, чтобы фон Берг думал, будто я собираюсь с мыслями. Разумеется, мне не нужно было размышлять, чтобы понять, что я ему откажу, однако я хотел, чтобы он заблуждался, будто этот отказ потребовал от меня раздумий. Я не видел ни одной причины неприятным образом вмешиваться в дела городского совета, приводя на его заседание ненавистного и презираемого дворянина. Это бы паршиво испортило мне репутацию, а хотя меня и не волновало, что обо мне думают ближние, такое дурное мнение могло бы затруднить мою инквизиторскую деятельность. Как я уже упоминал, инквизиторам приходилось как-то уживаться с властями городов, в которых они располагались. И как Святой Официум, так и городские советы старались не делать друг другу необоснованных пакостей. А введение графа на заседание, которое привело бы к поединку с самым знатным гражданином Вейльбурга, как я полагал, непременно было бы сочтено именно такой пакостью.

С другой стороны, отказывать графу немедленно, здесь и сейчас, было бы вовсе неразумно. Людей не следует отталкивать категорическими отказами, лучше через некоторое время с болью признать, что мы не можем им помочь, и выражать эту невозможность с такой скорбью, чтобы они сами начали нам сочувствовать.

— Разумеется, в обмен на оказанную мне любезность я готов помочь Святому Официуму значительным пожертвованием, — с сердечной улыбкой добавил фон Берг.

Поскольку он, вероятно, удивился бы, не спроси я, о какой сумме идет речь, я вежливо задал ожидаемый им вопрос.

— Тысяча крон, — беззаботным тоном ответил он.

Ха, так теперь у меня была уже тысяча причин, чтобы провести фон Берга в ратушу! Что, впрочем, не меняло того факта, что причины эти были по-прежнему недостаточными. Но сумма, заявленная графом, была еще одним поразительным моментом в нашем разговоре. Ибо откуда у лишенного наследства и по уши в долгах отребья вроде фон Берга могла быть тысяча крон? Тысяча крон — это огромная сумма, дорогие мои. Поистине огромная. Большинство граждан нашей благословенной Империи за всю жизнь не то что в руках не держали, но даже не видели столько монет.

— Необычайно щедрое предложение, — учтиво произнес я.

Он ответил на мое замечание небрежным кивком.

— Разумеется, она будет выплачена с одной оговоркой, — добавил он. — Я смогу передать ее только в том случае, если Лёвенхофф появится на заседании совета, и благодаря этому я смогу его вызвать.

Выплачена или не выплачена, подумал я. Ибо когда граф фон Берг осуществит свой план, он сможет беспомощно развести руками и заявить, что сейчас у него, конечно, нет наличности, но когда-нибудь он ею обзаведется. Или, если он захочет быть очень вежливым, выпишет мне вексель, который, разумеется, как и все его бумаги, не будет иметь покрытия.

— Всю сумму я готов уже сейчас внести на депозит во флорентийскую контору, — добавил фон Берг, словно читая мои мысли. — С распоряжением о выплате по наступлении оговоренных обстоятельств.

Надо же! Так у почтенного господина графа действительно была тысяча крон! Да если бы его кредиторы об этом узнали, они бы содрали с него эти деньги вместе с одеждой и кожей. Теперь мне снова пришлось задать себе вопрос, который я уже задавал: откуда у такого погрязшего в долгах отребья, мота, гуляки и транжиры могла быть тысяча крон? Ответ был более чем прост: кто-то пообещал ему эти деньги за убийство Лёвенхоффа. Очевидно, скрывающийся богач кому-то так сильно мешал, что стоило потратить целое состояние на интригу, в результате которой этот затворник покинул бы нашу несчастную юдоль слез. Ведь убить человека, не появляющегося на публике, не так-то просто. Да, можно попытаться его отравить, но для этого нужно получить доступ в его дом, подкупить слуг, а в случае провала — рассчитывать на исключительно жестокую кару. Ибо в нашей правовой и гнушающейся преступлениями Империи отравителей особенно не любили. И чтобы продемонстрировать это отвращение, законодатели велели варить их заживо в масле. И скажу я вам, что если палач был искусен, то жертву варили так медленно, что она еще могла наблюдать, как с ее ступней и икр плоть отходит от костей. Так что попытка отравления несла с собой немалый риск. А поединок? Что ж, это был чистый, законный и освященный обычаем способ избавиться от врага. А если ты был таким искусным фехтовальщиком, как фон Берг, то это был к тому же способ, почти не несущий с собой никакого риска. Конечно, любой, даже самый опытный мастер, может оступиться или поскользнуться, по неосторожности или из-за пренебрежения противником, и в тот же миг получить смертельный удар, нанесенный даже неумелой рукой. Но давайте согласимся, что вероятность такого события была даже не незначительной или ничтожной. Она была подобна одной затерявшейся блохе в свалявшейся медвежьей шерсти. Вопрос был лишь в том, не проигнорирует ли Лёвенхофф скандалящего фон Берга? Конечно, быть униженным на глазах всего совета — удовольствие сомнительное, но, с другой стороны, стали бы горожане винить его за то, что он не подчинился требованию человека, которого все презирали?

— Итак, вы полагаете, господин граф, что Лёвенхофф не откажется от поединка перед лицом оскорбления в присутствии советников?

— Нет, не откажется, — решительно заявил фон Берг.

— Могу я спросить, почему господин граф питает столь великую веру в смелость или же в чувство чести Лёвенхоффа?

— Ни смелости, ни чести у этой свиньи нет, — сказал фон Берг и махнул рукой с презрительным выражением лица. — Это дела, мастер Маддердин. Если Лёвенхофф опозорит себя отказом, то помолвка его дочери будет расторгнута. А дочь он любит больше всего на свете.

— Он любит брак дочери больше, чем собственную жизнь?

— Жизнь? — изумился фон Берг. — Я бы никогда не вызвал Лёвенхоффа на поединок не на жизнь, а на смерть, потому что он бы выставил замену. — Он поморщился. — Что было бы, к сожалению, в соответствии с законом и обычаем, — неохотно добавил он.

— Так что же?

— Поединок до первой крови. — Граф развел руками и улыбнулся. — А от такой сатисфакции, как всем известно, может отказаться только негодяй, каналья, прохвост и исключительный трус.

— Понимаю, — кивнул я.

Мне не нужно было объяснять, что фон Берг, фехтовальщик необычайно искусный, намеревался сделать так, чтобы принцип «до первой крови» одновременно означал «до последнего вздоха». Нанести точный выпад в сердце при его мастерстве, вероятно, не составило бы большой проблемы, а кроме того, смерть приходила ведь не только от ударов в сердце. Достаточно было пробить желудок или печень, или продырявить кишки, в которые позже попала бы зараза. Да, да, мы, люди, были слеплены из очень непрочного материала. И хотя как инквизитор я знал, что некоторые поразительно долго умеют цепляться за жизнь, я также знал, что порой достаточно глупой неосторожности, чтобы их этой жизни лишить.

— Это дело чести, — заявил фон Берг, на этот раз высокомерным тоном.

— Разумеется, — ответил я. — Правда, мы, инквизиторы, сложили происхождение, честь и все мирские желания к подножию Алтаря Господня, но мы все еще помним и прекрасно понимаем чувства, которыми руководствуются обычные люди.

Даже если графа фон Берга, дворянина из рода, ведущего свои корни от основателей Рима, задело то, что рядовой инквизитор называет его «обычным человеком», он осторожно или учтиво не подал вида.

Впрочем, я подозреваю, что ему так сильно была нужна моя помощь, что он позволил бы мне называть его хоть засахаренным мишкой, вырази я столь странное желание подобных словесных ласк.

— Поверьте мне, — добавил я, — я не только большой ваш сторонник, но и, учитывая сумму, которую вы назвали, полагаю, что дело имеет немалую важность, а потому его решение будет мне особенно близко к сердцу.

Фон Берг серьезно кивнул.

— Однако вы должны простить меня за то, что я не дам вам ответа здесь и сейчас, — с величайшей учтивостью продолжил я. — Ибо мне нужно не столько обдумать ваше желание, сколько, как и подобает слуге Божьему, в смирении вымолить на то решение.

Граф протянул ко мне руки.

— Ничего большего мне и не нужно, — произнес он, сердечно сжимая мою ладонь в обеих своих.

Мы поднялись из-за стола и еще мгновение стояли, не разжимая рукопожатия, словно мы были товарищами, чьи сердца кровью обливаются при расставании. И которые тоскуют друг по другу не только в печальном одиночестве, но даже при одной мысли о том, что могут сейчас потерять друга из виду.

— Надеюсь, мы станем друзьями, господин инквизитор, и дела наши сложатся к обоюдной выгоде.

Что за проклятие, что с тех пор, как наш город переживает невзгоды и закрыт на карантин, все окрестные негодяи хотят со мной подружиться, подумал я. Но вслух лишь сердечно произнес, что дружба столь значительной и почтенной персоны — для меня истинная честь. И так мы расстались под взаимные заверения в симпатии и уважении, доверяя друг другу ровно в той же степени, в какой змея доверяет мангусту, и наоборот.