Дневник времён заразы

ГЛАВА ШЕСТАЯ ЧЛЕНЫ ГОРОДСКОГО СОВЕТА

Отношения между городскими советами и отрядами Инквизиции бывают разными, в зависимости от того, о каком городе мы говорим. Иногда эти отношения бывают прямо-таки сердечными, порой отмечены равнодушной осторожностью, а случаются и враждебные, полные интриг и известные доносами, которые одни шлют на других. Разумеется, чем значительнее был город, тем богаче и влиятельнее жили в нем горожане. А если они были богаты и влиятельны, то имели и связи среди сильных мира сего. Однако стоит помнить об одном: в момент серьезного обвинения в ереси, колдовстве или демонических происках богатство и влияние переставали иметь значение. Ибо сколько мы знали случаев великих и богатых горожан, и даже бургомистров, которые за пособничество врагам нашей святой веры шипели в пламени на потеху городской черни и к серьезной радости инквизиторских сердец.

Наш город был скорее спокойным, жизнь в нем текла лениво, а допросы и костры, так уж сложилось, в основном касались городского плебса, а не патрициев. Что свидетельствовало о том, что, по-видимому, сердца бедняков были сильнее отмечены печатью Сатаны, нежели сердца городских нотаблей. Такое положение дел всех устраивало, а городские власти поддерживали инквизиторов разными способами, позволяя нам таким образом вести более комфортную жизнь, которая была бы, вероятно, невозможна на не слишком щедрое инквизиторское жалованье.

Когда меня попросили посетить бургомистра, я не был особенно доволен, так как, как я уже ранее признался представителю тонгов, исполнение обязанностей, даже на время, самого старшего по званию инквизитора мне совсем-совсем не нравилось. Но от такого приглашения не следовало отказываться, особенно после тревожных сообщений от тонгов, предрекавших, что Вейльбург не только будет переживать трудности, связанные с бушующей на улицах болезнью, но, скорее всего, станет местом битвы за деньги и влияние. Известно также было, даже такому профану в торговых делах, как я, что введенная епископом блокада мощно ударит по доходам и интересам многих наших сограждан. Я понимал поэтому, что горожане на это трудное время хотят собрать под своими знаменами как можно больше союзников, а по крайней мере, обеспечить себе нейтралитет важных особ. Кажется, совершенно не по моей вине (и к моему неудовольствию) за такую именно особу меня и сочли. Объявленная блокада и бушующая кашлюха, все более безжалостно собиравшая жатву страха и смерти, определенно не делали жизнь членов совета веселее. В конце концов, именно они отвечали за благосостояние города и его жителей, а теперь это благосостояние оказалось под серьезной угрозой.

Я никогда раньше не посещал ратушу. И зачем бы смиренному слуге Божьему, такому как я, посещать резиденцию городских членов совета, людей богатых и влиятельных? Конечно, само здание я видел каждый день, ведь оно было главным и самым значительным строением на рыночной площади. Оно стояло гордо, вознося высоко в небо центральную башню, а сейчас как раз велись работы над крылом, пристраиваемым к центральному помещению. В связи с этим на рыночной площади, помимо обычного и привычного за многие годы оживления, царил беспорядок, дополнительно связанный со строительством, суетой рабочих, возведенными временными ограждениями и транспортировкой материалов. Было шумно, над площадью висели как тучи пыли, так и связки выкрикиваемых ругательств и проклятий. Ну и, как это бывает в такой толпе, были видны те, кто из хаоса извлекал пользу для себя и вред для ближних. Я сам, идя в ратушу, заметил трех воришек, шаривших по карманам прохожих или срезавших у них кошельки, и был уверен, что если бы присмотрелся внимательнее и прогулялся по всей рыночной площади, то нашел бы и больше подобных негодяев. Конечно, я не собирался делать ничего подобного, потому что забота о порядке в городе и борьба с преступниками не были задачей для инквизиторов. У нас было достаточно своих дел, чтобы не отнимать работу у городской стражи. Воров, впрочем, на мой взгляд, наказывали со слишком большой мягкостью, потому что их обычно приговаривали к порке или изгнанию из города, и лишь в крайнем случае и при постоянном нарушении закона отправляли на работы в шахты, на осушение болот или вырубку лесов. Между тем я всегда считал, что клеймение лица или отрубание рук было бы наказанием гораздо более подходящим для негодяев, живущих негодяйством, тем более что порядочным людям это позволило бы такого отмеченного человека избегать, а тем самым обеспечивало бы им большую безопасность. Ну да власти мало какого города решались на столь суровые меры. Огромная жаль, потому что подобный обычай, введенный и поддерживаемый на протяжении многих лет, кто знает, не изменил бы ли навсегда сердца и умы людей. В конце концов, мы были таким уж видом творения, что страх перед неизбежным наказанием сильнее всего строил общественную мораль, а по крайней мере, видимость этой морали. Но ведь то, воздержался ли злодей от совершения зла из-за внезапного и чудесного изменения сердца или же просто из обычного страха перед наказанием, признайте, милые мои, для его жертв имело ничтожное значение. Ибо важно то, чтобы меньше случалось краж, грабежей, насилий или убийств, а какие средства приведут к такой благородной цели, — это уже дело второстепенное. И даже если бы это были средства самые жестокие, разве нам жалеть преступников? Поэтому говорю вам, милые мои, что цивилизация, которая будет больше заботиться о доле злодеев, чем о судьбе их жертв, будет цивилизацией не только падшей, но и этого падения полностью заслуживающей…

Бургомистр Гонорий Виттбах был мужчиной статным, плечистым, с гладко выбритым, широким лицом и мощным, налитым кровью носом, который, как мне донесли, был не свидетельством злоупотребления спиртным, а постоянного насморка, мучившего отца города. В связи с этим недугом его даже называли «Ротцназе Виттбах» (Сопливый нос Виттбах), но, разумеется, только тогда, когда он не мог этого слышать. Кабинет, в котором он заседал, ослепил меня не столько роскошью (хотя стоявший у окна буфет стоил, вероятно, гораздо больше годового жалованья инквизитора), сколько прежде всего серьезностью интерьера, созданной тяжелой, резной дубовой мебелью, толстыми портьерами из камки, протканной золотыми нитями, и потолком, отделанным темными кессонами. Дополнительное величие этому интерьеру придавала стена напротив входа, на которой, картина к картине, ровно расположенные, висели портреты предыдущих отцов города. Портрет самого Виттбаха, позировавшего в почти королевской позе, висел, в свою очередь, за его спиной, за креслом со спинкой, вырезанной в виде драконов с раскрытыми пастями.

— Да будет прославлен Иисус Христос, — сказал я, входя.

— Во веки веков, аминь, — с благоговением ответил бургомистр и учтивым жестом указал мне на обитый стул. — Садитесь, прошу вас, мастер инквизитор. Весьма вам благодарен и обязан за то, что вы приняли мое приглашение.

— Я польщен, что вашим желанием было поговорить со мной, — ответил я с равной учтивостью.

— Познакомьтесь, мастер, с членами совета Рудольфом Баутмайером и Арнольдом Цоллем, — сказал он. — Надеюсь, их присутствие вам не помешает.

— Я польщен, — повторил я, склонив голову. — А с мастером Цоллем я имел удовольствие уже познакомиться.

Член совета Цолль широко улыбнулся. Скорее всего, и он помнил нашу встречу, когда мы оба, пьяные в стельку, подрались из-за какой-то красивой девицы в борделе. Цолль был главой цеха мясников, а кроме того, известным силачом, между тем оказалось, что в схватке с вашим смиренным слугой ему пришлось совсем нелегко. Во всяком случае, мы катались по комнатам, яростно колотя друг друга к огромной радости всех потаскушек, которые громко нам аплодировали и поддерживали криками. И с полной скромностью, но ради истины, признаюсь вам, милые мои, что большинство из них держали кулаки за вашего покорного и смиренного слугу. Наконец в здание ворвались стражники, и тогда мы с Цоллем забыли о взаимных обидах, объединили силы и избили этих парней до полусмерти, несмотря на то что у них были окованные железом дубинки. Из борделя мы вышли на своих ногах, довольные и полные дружеских чувств друг к другу. С тех пор Цолль всегда в понедельник присылал мне такие внушительные куски свежайшей, отборнейшей говяжьей вырезки, что потом наша хозяйка готовила обед, достаточный, чтобы накормить шестерых инквизиторов.

Виттбах высморкался в большой бархатный платок с золотой монограммой и кивнул.

— А да, я слышал о вашем знакомстве, — признал он без иронии и без улыбки. — И хорошо, что вы знакомы.

Я был уверен, что присутствие Цолля вовсе не случайно. Конечно, он был чрезвычайно состоятельным горожанином и влиятельным членом совета, но в данном случае речь шла и о том, что у нас было хорошее мнение друг о друге. А такие люди всегда легче приходят к соглашению.

— Тяжелые времена настали для нашего города, — констатировал бургомистр. — А еще тяжелее, Боже упаси, настанут, если дольше будет продолжаться эта безбожная и бессмысленная блокада.

— Да уж, нелегкие, — согласился я. — Вся надежда на Бога, что все изменится к лучшему.

— Разве наш Господь не дал нам свободной воли, чтобы мы и сами себе помогали, когда наступит время испытаний, а не только бездейственно ждали чуда? — спросил Виттбах.

— С полным убеждением согласен с вами, господин бургомистр, — сказал я.

Он кивнул.

— Так захотел Бог, что вы стали начальником городского отряда Святого Официума, и с вами, а не с кем-либо другим, мы хотим сегодня говорить о делах города, — сказал он торжественным тоном, после чего отвернулся от нас и чихнул три раза подряд так громко, что его, наверное, слышали на первом этаже. Это чихание в значительной степени разрушило эффект, которого он хотел достичь серьезностью голоса.

— Допустим, что, действительно, благодаря старшинству я исполняю обязанности начальника отряда, — признал я. — Хотя я ни к этому не стремился, ни этого не хотел, ни мне это не нравится.

— Думаете, нам нравится? — громовым голосом буркнул Цолль. — Хекманн, Кноппе, Зауфер, которые уехали, и даже Гейдер и Шон, которые остались с вами. Их всех мы знаем не первый день, знаем, что о них думать, помогали друг другу на благо города и его жителей. Но вы? Единственное, чем мы вас знаем, это то, что вы любите выпить, а когда уже выпьете, то слишком часто становитесь очень грустным, а когда вы грустный, то лучше держаться от вас подальше…

— Перестань! — рыкнул изумленный и явно разгневанный Виттбах. — Простите, мастер Маддердин, но Арнольд всегда…

Я поднял руку успокаивающим жестом.

— Правда не ранит, господа члены совета. Ранит только ложь. Но что вы называете меня грустным? — Я посмотрел на Цолля и покачал головой. — Может быть, я бы сказал «серьезный, не по годам», но… «грустный»? — Я пожал плечами. — Ну что ж, прошу, господин Цолль, продолжайте…

Тот скривил губы.

— Но, как вы теперь могли заметить, этого инквизитора слепили из весьма добротной глины, — продолжал он более сердечным тоном, глядя в сторону своих товарищей. — Я сломал ему руку, однако он никогда на меня не мстил…

— Эх, это было всего лишь легкое вывих… — быстро поправил я.

— Никогда мы также не слышали, чтобы он кому-либо причинил подлость, не так ли?

Бургомистр и второй член совета кивнули, хотя оба были явно смущены ходом беседы, навязанным Цоллем.

— Поэтому-то, хотя мы вас и не очень хорошо знаем, мастер Маддердин, — мясник обратил на меня свой взгляд, — мы искренне надеемся, что, когда мы с вами познакомимся поближе, это пойдет на пользу и вам, и нам.

— И городу! — Бургомистр вытянул указательный палец. — Прежде всего, городу! — повторил он.

— Я помогу вам, досточтимые господа, всем, чем смогу, хотя с полной скромностью признаюсь, что в этой неясной, туманной ситуации я и сам толком не знаю, ни что произойдет, ни что я в связи с этими гипотетическими событиями смогу или не смогу сделать.

Третий член совета, которого представили как Баутмайера и который выглядел, как траурно-черная, исхудавшая птица, неподвижным взглядом высматривающая жертву, покачал головой. Словно он не очень понимал, в какое ухо ему попали мои слова, а если и попали, то не вылетели ли обратно. Но Цолль громогласно рассмеялся.

— Никто от вас не ожидает деклараций о конкретных действиях, — сказал он. — Мы пригласили вас, чтобы прощупать ваши симпатии.

Его откровенность была тревожной, так как свидетельствовала о том, что, несмотря на стать медведя и лицо, черты которого скорее говорили о простоте, чем об утонченности, это был человек весьма хитрый. Впрочем, разве можно было не обладать хитростью и одновременно стать главой цеха мясников и богатым городским членом совета? А эта откровенность ничего ведь не стоила. Я прекрасно знал, что ратуша хочет меня прощупать, так что Цолль, говоря об этом намерении вслух, не выдавал никакой тайны. А благодаря этой мнимой откровенности он мог рассчитывать, что заслужит мою симпатию.

— В любой момент я сделаю все, чего требует благо нашей святой веры и благо Святого Официума, — заявил я.

— Для одних благо — это, для других — то, — вставил Баутмайер.

— Несомненно, — сказал я. — Я полагаю, однако, а по крайней мере, очень надеюсь, что в свете грядущих событий мои взгляды на добро и зло совпадут с вашими взглядами, господин бургомистр и господа члены совета.

— Приятно слышать, — кивнул Виттбах.

— Что вы можете сделать для города? — прямо спросил Цолль.

— А что бы вы хотели, чтобы я сделал? — с удивлением спросил я. — Пока что я не сделаю ничего, и так же поступят подчиненные мне инквизиторы. Мы будем наблюдать за развитием ситуации.

— Вы могли бы взять власть в городе, — тихо предложил бургомистр. — Совет не будет возражать, это я вам гарантирую, и я отдам вам под командование всю городскую стражу.

— Цеховая стража тоже бы присоединилась, — бросил Цолль. — У меня есть рота таких головорезов, которые топориком умеют ловко рубить на куски не только свинью или корову. — Он многозначительно поднял палец. — О, скажу вам, у нас бывали разные дела тут и там, — таинственно добавил он.

Я бы солгал, если бы сказал, что не ожидал, что подобное предложение или хотя бы намек прозвучит в разговоре инквизиторов с городскими властями. Во-первых, я, однако, не думал, что оно будет столь прямым, во-вторых, не подозревал, что оно прозвучит так быстро, всего лишь во время первой беседы. В-третьих, наконец, я все еще надеялся, что не я буду его адресатом. Я мгновение молчал.

— У меня, господа члены совета, создается впечатление, что вы знаете нечто, чего я не знаю, — наконец отозвался я. — И это нечто очень, но очень вас обеспокоило. Так откройте же мне: что это такое? Чего вы боитесь так сильно, что хотите добровольно передать власть над городом в руки инквизиторов?

Конечно, я понимал, что члены совета, отдавая мне город, на самом деле не теряли бы контроля над происходящим (в конце концов, я мог рассчитывать на лояльность лишь двух инквизиторов, а они в любой момент могли отозвать отданных мне под командование несколько десятков головорезов, набранных из городской и цеховой стражи или простого сброда), но зато на меня и на Инквизицию была бы возложена ответственность за все ошибки. Ну и оставался еще один, самый важный, пожалуй, вопрос: возможно ли вообще, согласно закону, такая передача власти? Так вот, как и во многих сложных юридических спорах, правильный ответ звучал: «Возможно, да, возможно, нет», и о том или ином решении юристы спорили бы, вероятно, целыми неделями. Короче говоря, соглашаясь на предложение бургомистра и членов совета, я бы вступил на тонкий лед, покрывающий очень топкое и очень вонючее болото. Может, мне и не так уж была важна моя собственная жизнь и карьера, но я не собирался подвергать неприятностям Святого Официума. Впрочем, разве я не говорил много раз, как меня учили в пресветлой Академии Инквизиции, что предназначение служащих Святого Официума — не выходить на середину арены, чтобы в свете софитов каждый мог их отчетливо видеть? Задача инквизиторов — стоять в тени, чтобы иметь возможность прекрасно наблюдать за теми, кто так глуп или так тщеславен, что любит кичиться, озаренный светом. Я не собирался поэтому отступать от инквизиторских учений. По крайней мере, пока что, когда, по-моему, ситуация не требовала применения каких-либо радикальных и резких мер.

— Епископ пришлет в город комиссию, — после минутного молчания открыл бургомистр.

— Я знаю, — спокойно ответил я. — Во главе ее стоит архидиакон Умберто Касси, в частной жизни — сын епископа, хотя, разумеется, в документах он числится сыном состоятельного и знатного ватиканского придворного.

— Ха, так вы много знаете! — изумился бургомистр.

— Святой Официум не слепа и не глуха, — ответил я.

— Очень хорошо, — заметил Цолль и серьезно кивнул. — Очень хорошо. Что еще вы знаете об архидиаконе?

— Что в Ватикане ему выдали документы, на основании которых он может преследовать колдунов, демонологов, еретиков и ведьм. Мы в Империи не признаем такого рода лицензий, и любая попытка вмешательства чиновников или духовенства из Ватикана в наши прерогативы Святого Официума решительно пресекается.

— То есть… — Третий член совета впился в меня взглядом. — Вы не позволите Касси начать в городе собственное расследование?

— «Не позволите» — это сильное выражение, — заметил я после минутного раздумья. — Но я определенно поделюсь с архидиаконом своим критическим мнением о проведении расследования без разрешения Инквизиции.

— То есть Касси будет делать, что захочет, — подытожил Баутмайер, очевидно, чтобы меня спровоцировать.

— Инквизиция будет наблюдать и делать выводы. А когда сочтет необходимым, тогда примет решение о начале тех или иных действий, — спокойно и учтиво ответил я.

Баутмайер больше не ответил, но пожал плечами. Цолль же цыкнул сквозь зубы и хлопнул его совсем не легко по плечу, на что одетый в черное член совета еще больше нахмурился и окинул мясника неприязненным взглядом.

— Рудольф, дорогой, — обратился к нему Цолль, — Официум, насколько я знаю, никогда не действует опрометчиво, так что дадим возможность, чтобы это учреждение и его столь уважаемый представитель, — тут он слегка кивнул в мою сторону, — имели время на подготовку таких действий, которые нас удовлетворят.

— Божьи мельницы мелют медленно, но верно, — согласился я с ним.

— Вопрос в том, останется ли что-нибудь спасать, когда инквизиторы соблаговолят нас спасти, — буркнул Баутмайер.

— Как я понимаю, вы видите будущее в чрезвычайно мрачных тонах, — заметил я.

— Трудно смотреть иначе, — сказал бургомистр, не давая ответить Баутмайеру. — Наши споры с епископом касаются больших сумм… — он на мгновение умолк и покачал головой. — Огромных, даже с точки зрения состояния такого богатого человека, как князь-епископ.

— Цены на соль скоро пойдут вверх, — вставил Цолль. — Из-за чего наша привилегия на право добычи станет еще ценнее, чем прежде.

— Хотя всегда была ценной, — сказал Баутмайер.

— Наши предки получили эту привилегию двести тридцать семь лет назад из рук самого императора Генриха Сварливого, — торжественным тоном сказал бургомистр. — И нечего скрывать, что наш город, хоть и мал, но своим богатством в значительной степени обязан именно этому пожалованию.

Я кивнул. Города ревниво оберегали некогда дарованные им в лучшие времена привилегии. Впрочем, в данном случае, как и говорил бургомистр, речь шла ведь не о самой гордости за императорское пожалование, а о больших, поистине больших доходах. А когда привыкаешь за годы к щедрым поступлениям, то чрезвычайно трудно смириться с мыслью, что они могут быть кем-либо и по какой-либо причине урезаны.

— Значит, вы считаете, господа, господин бургомистр, господа члены совета, что епископ так вам досадит, так вас прижмет, так вам отравит жизнь и так вас унизит, что вы сами отдадите ему привилегию, чего, впрочем, он уже требовал ранее в императорских судах… — сказал я.

Бургомистр тяжело вздохнул, закрыл глаза, словно готовился чихнуть, но лишь приложил платок к лицу и мгновение подождал.

— Я бы, может, не выразился на вашем языке, но да, согласен: именно об этом в этой войне речь, и об этом будет речь… — наконец сказал он.

Я встал, потому что на самом деле больше нечего было сказать, и нам всем оставалось лишь ждать, как будут развиваться дальнейшие события.

— Как временный начальник городского отряда Святого Официума я заверяю городской совет в своей благосклонности, — заявил я. — Пока, разумеется, я имею хоть какое-то право голоса в этом вопросе. Потому что, как вы догадываетесь, я не имею права заключать никаких соглашений или принимать на себя какие-либо обязывающие обязательства.

Бургомистр и члены совета также встали.

— Мы это понимаем, — серьезно заметил Виттбах.

Член совета Цолль встал рядом со мной.

— Я вас провожу, — предложил он, и я кивнул в знак согласия.

Мы вышли из кабинета и медленно прошли по коридору к широкой мраморной лестнице.

— Вы когда-нибудь видели зал заседаний? — спросил член совета.

Я покачал головой.

— А хотели бы увидеть?

— Если вы будете так любезны, чтобы составить мне компанию, то с удовольствием, — ответил я.

Мы спустились по лестнице, пересекли просторный вестибюль и направились в правое крыло ратуши. На первом этаже до нас донеслись уже громкие звуки строительства левого крыла. Пронзительные крики рабочих, грохот повозок и тачек, гул молотов, разбивающих камни.

— А вот, господин Цолль, если позволите вопрос, — начал я. — Зачем вы пристраиваете второе крыло ратуши? Мне кажется, даже здесь довольно… — я хотел сказать «пустовато», но в конце концов решил сказать «просторно».

— Если есть деньги, то их нужно тратить, — улыбнулся член совета, но тут же посерьезнел. — Признаюсь вам, Богом клянусь, я сам на заседании совета протестовал против этих расходов. — Он пожал плечами. — Но что поделать, меня переголосовали.

— Демократия даже в Афинах не оправдала себя, — заметил я.

— Так вы говорите? — Он взглянул на меня. — А ведь хвалят, какой это был разумный народ, эти греки…

— Может, и разумный. — Я кивнул. — Тем не менее, вождя Фемистокла, который спас их государство от персидского вторжения, который велел построить большой флот и повел его к победе, они приговорили к изгнанию. А сделали это без иных причин, кроме той, что Фемистокл стал слишком известен и любим в народе, чего не могли вынести другие аристократы.

Цолль глубоко вздохнул, после чего поморщился и покачал головой.

— Ну и видите, все зло в этой знати, говорю вам, — с пылом и убеждением сказал он, а затем хлопнул меня по плечу, чего было бы невежливо избежать, так что я решил вынести эту сердечность без слова жалобы. — Поэтому мы должны держаться вместе, мастер Маддердин. — Он на мгновение остановился и поднял указательный палец. — Город и инквизиторы.

Затем он поднял вторую руку и сплел обе пальцами так крепко, что у него даже хрустнули суставы.

— Вместе, мастер Маддердин. Вы и мы, — решительно добавил он.

Что ж, Инквизиция, как правило, смотрела на горожан более благосклонно, чем на аристократию, может, потому, что люди слишком влиятельные, слишком богатые и наделенные вдобавок привилегиями и иммунитетами были для Святого Официума в некотором роде опасны. Мы бы не возражали, чтобы все на свете стали равны, а мы бы за этим равенством следили и разрешали все споры… Пока что, однако, реальность была такова, какова была, и заносчивая, самодовольная аристократия иногда пыталась даже доказывать, что на нее не распространяются святые предписания и запреты Инквизиции. Поэтому возникали разногласия и недоразумения, когда эти ошибочные мнения нам приходилось объяснять слишком уверенным в себе благородным в подземельях, допросных комнатах или на кострах… Но, Богом клянусь, это случалось не так уж часто, как могло бы случаться.

Вид зала заседаний ратуши превзошел мои ожидания, потому что, хотя я и знал, что члены совета любят роскошь, я не думал, что до такой степени. Кроме того, Вейльбург не был ведь ни большим городом, ни крупным центром торговли или производства. Конечно, он ни в коем случае не был бедным, но по сравнению с таким Кобленцем, Аахеном, Кёльном, Любеком, не говоря уже об Энгельштадте или Хез-Хезроне, он мог сойти за бедного и застенчивого родственника из провинции.

По обеим сторонам помещения стояли мраморные статуи одиннадцати апостолов, к числу которых был присоединен, как я с удовлетворением констатировал, Марк Квинтилий, уважаемый нами товарищ и друг Иисуса Христа, завоеватель Рима и основатель Святого Официума. А стена напротив входа была от самого верха до самого потолка застеклена витражами, изображающими Иисуса, парящего над землей во главе небесной армии Ангелов. Поскольку зал заседаний был обращен окнами на юго-запад, теперь клонившееся к закату солнце оживляло и расцвечивало цветные стекла оранжево-красными бликами, а мечи в руках Ангелов, казалось, пылали пурпуром. А когда я поднял взгляд вверх, я увидел, что овальный, полусферический потолок украшен фресками, изображающими армию Ангелов, сражающуюся с демонами. Я должен был признать, что все это было не только красиво, но и прямо-таки ослепительно роскошно.

— Над этими фресками два года работали художники под руководством самого мастера ван Эйка, — похвастался Цолль, глядя на расписанный яркими красками овальный потолок зала. — Ну да это было давно, вы тогда, наверное, и не знали, что существует такой город, как наш.

— Этот зал, должно быть, стоил целое состояние, — сказал я.

— Он будет служить нам и нашим преемникам десятки лет, — серьезно заметил Цолль. — Потому что ведь не о нашем удобстве и не о нашем великолепии здесь речь, а о славе города. Чтобы каждый, кого мы принимаем в ратуше, знал, что имеет дело не с кем попало. И чтобы мы сами, встречаясь здесь, напоминали себе, что мы — не кто попало и не какому-то захудалому городу служим.

Очень серьезно, достойно и мудро прозвучала эта речь, аж не подобающая грубоватому и, казалось бы, грубо отесанному члену совета. Я кивнул. Цолль перевел взгляд на большой дубовый стол, окруженный высокими стульями, резными и обитыми зеленым бархатом.

— Круглый стол должен символизировать, что все мы, члены совета, равны друг другу, — с гордостью в голосе пояснил он. — А бургомистр избирается нами.

— Primus inter pares (Первый среди равных), — заметил я.

Член совета посмотрел на меня с непониманием.

— Первый среди равных, — сказал я. — Так велел называть себя император Рима Октавиан, провозглашая тем самым, что он ни в чем не лучше римских сенаторов.

— Так и мы считаем, — серьезно согласился со мной Цолль. — А когда бургомистр нас не устраивает, то мы в любой момент можем избрать себе нового.

Мы обошли зал кругом, и Цолль еще уговорил меня сесть в кресло бургомистра.

— Удобное, да? — спросил он с таким удовлетворением, будто сам это кресло вырезал, собрал и обил мягкими подушками.

— Очень удобное, — заверил я.

Потом мы уже направились к двустворчатым дверям, но, не успев переступить порог, член совета на мгновение остановился. Он полез за пазуху и вытащил большой, пухлый кошель из красной камки, обшитый золотой нитью.

— Держите, — прямо сказал он. — А если понадобится больше, не стесняйтесь сказать. Город с радостью вам услужит, потому что времена тяжелые, а расходы могут быть большими.

Конечно, глава цеха мясников давал мне не свои деньги, а, вне всякого сомнения, и сам акт их дарения, и размер суммы были согласованы с другими членами совета. Было бы невежливо проверять при нем, как высоко оценили отцы города помощь Святого Официума, но мне самому было интересно, содержит ли кошель пустячное серебро или же он полон золотых византийских монет с изображением сурового василевса или толстых, тяжелых гульденов с императорской короной и портретом светлейшего государя. Я искренне надеялся, что речь идет о второй возможности.

Я спрятал кошелек в потайной карман.

— Уверяю вас, вы сделали хорошую инвестицию, — сказал я.

— Мы все на это надеемся, — ответил он.