Дневник времён заразы

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ АРХИДИАКОН УМБЕРТО КАССИ

Архидиакон Умберто Касси явился в Вейльбург, словно римский полководец, вступающий во врата Вечного города после великого триумфа. Он ехал во главе многочисленной свиты — конных придворных, плотного отряда копейщиков и слуг, облачённых в единые цвета: амарантовые штаны, жёлтые камзолы и зелёные шляпы. Придворные разбрасывали пригоршни монет в ликующую толпу, которая приветствовала досточтимого гостя рукоплесканиями, радостными возгласами и овациями. Какая-то разгорячённая девица, к слову, весьма пригожая и ладно скроенная, даже выскочила на середину улицы, сорвала с плеч блузку, обнажив пышную белую грудь, и воскликнула: «Хочу быть твоей, прекрасный господин!». Придворные мягко убрали девицу с дороги, а сам архидиакон учтиво кивнул ей и одарил благосклонной улыбкой.

Я знал, что в городской ратуше ещё до недавнего времени шли оживлённые совещания о том, как встретить архидиакона, и в конце концов восторжествовала идея оказать ему все возможные почести. Так что на рыночной площади стоял бургомистр в окружении самых именитых советников и держал в руках большую атласную подушку с ключами от города, отлитыми из чистого золота. Разумеется, это преисполненное почтения приветствие не имело никакого реального значения. Было известно, что Касси приехал сюда на войну, и войну эту он проведёт независимо от того, как город его примет. Я знал, что по этой причине советник Цолль ратовал за то, чтобы власти встретили въезд Касси полнейшим и абсолютным безразличием. Однако перевесила миротворческая партия, считавшая, что не следует дополнительно злить князя-епископа и его посланника, ибо главнейшая задача — переждать лихое время в наилучшем состоянии. Я же полагал, что решение советников, каким бы оно ни было, не имеет для развития событий никакого значения, поскольку у Касси и так уже намечены дальнейшие шаги. Но, как вы догадываетесь, дорогие мои, никто вашего покорного и смиренного слугу не спрашивал, как надлежит поступать городским властям.

Так или иначе, горожане ликовали, трубачи играли, придворные разбрасывали монеты, а сам Касси то и дело приветствовал толпу любезной улыбкой и милостивым кивком. Следует, впрочем, признать, что выглядел архидиакон великолепно. Он ехал на огромном седом жеребце, в чьих жилах с первого взгляда (даже столь неопытного, как мой) играла великая кровь, и двигался тот конь так легко и грациозно, словно исполнял некий боевой танец перед битвой. Сам же Касси был облачён в начищенный до блеска серебряный полудоспех, сверкавший в ранних послеполуденных лучах так, будто сам прибывший стал отражением-близнецом солнца или, по меньшей мере, чудом ремесленного искусства флорентийских мастеров, что творят зеркала и хрусталь. Архидиакон не надел головного убора, что сделал, как я полагал, по двум причинам: во-первых, дабы выказать отсутствие страха перед приёмом со стороны жителей Вейльбурга, а во-вторых, чтобы всем и каждому похвастаться длинными, светлыми и прекрасно уложенными волосами. И впрямь, его локонам могла бы позавидовать не одна женщина — их густоте, пышности и цвету…

— Держу пари, он посыпал голову золотой пылью, — заметил Людвиг.

— Вполне возможно, — согласился я. — Надо признать, погода ему благоволит. Куда хуже он выглядел бы под ливнем, в брызгах грязи, разлетающихся из-под конских копыт.

Шон фыркнул.

— Какая жалость, — вздохнул он, — что у нас в подземелье нет ведьмы, умеющей вызывать дождь.

Конечно, он шутил. Не потому, что мы поколебались бы воспользоваться подобной силой, а потому, что столь могущественных ведьм попросту уже не было. Да, когда-то, когда шабаши были сильны и властвовали в Британии, летописцы упоминали, что ведьмы умели насылать град на поля и даже снег и мороз во время летнего зноя. Однако теперь ни о чём подобном слышно не было, а если где-то и когда-то в наши времена ведьм и обвиняли в ниспослании града, засухи или дождей, то были то обвинения, основанные на лжи или выдумках.

Возвращаясь, однако, к архидиакону, нельзя не признать, что его стать производила впечатление ещё и потому, что был это мужчина высокий, широкоплечий и держался в седле не только с явной сноровкой, но и с непринуждённым достоинством. Короче говоря, этот сын епископа выглядел именно так, как простой люд хотел бы видеть отважного и изысканного сказочного принца.

— Ему недостаёт лишь прекрасной дамы рядом, — изрёк Шон, чьи мысли, очевидно, текли в том же направлении, что и мои.

Я кивнул. И впрямь, к принцу идеально подошла бы принцесса.

— Ты точно знаешь, где это произойдёт? — внезапно спросил мой спутник.

Я покачал головой.

— Я не вникал в детали, — ответил я. — Ограничился тем, что изложил идею, а вопрос её исполнения оставил в руках самих исполнителей.

Людвиг кивнул.

— Будем надеяться, что всё пройдёт гладко, складно и ко всеобщему нашему удовольствию.

Кавалькада двигалась медленно, спокойно и радостно, а сияющее ярким светом солнце дополнительно придавало всей сцене праздничное великолепие. Всё это было так трогательно прекрасно, что мне стало даже жаль, что уже через мгновение в это упоительное, мелодичное пение ворвётся пронзительный дикий рёв. И ничто уже не будет как прежде…

Краем глаза я заметил тень, скользнувшую по черепице одного из домов.

— Начинается, — промолвил я.

Внезапно на крыше появились две выпрямившиеся фигуры в масках с вёдрами, и обе как по команде выплеснули их содержимое не столько на шествие Касси, сколько на самого Касси. Первый заряд угодил в основном в голову его коня, но второй бросок был нацелен лучше, и содержимое ведра достигло самого архидиакона. Я даже хлопнул в ладоши, довольный сноровкой заговорщиков. Впрочем, на этом представление не закончилось. Ибо Касси не повезло: его скакун, облитый нечистотами (ибо надеюсь, дорогие мои, вы догадались, что вёдра были полны дерьма; стоявшие поблизости люди догадались об этом совершенно точно по удушливому смраду, что разошёлся в жарком, душном воздухе), то ли от неожиданности, то ли от вони, впал в ярость. Думаю, Касси был достаточно искусным наездником, чтобы в иной ситуации справиться со строптивым конём. Но ведь он и сам получил свою долю из ведра, и нечистоты залили ему глаза. Не уверен, ибо всё произошло слишком быстро, но, полагаю, он машинально выпустил поводья из рук, чтобы протереть лицо. Вот только выпускать поводья было очень плохой идеей, когда жеребец вздыбился, высоко вскинув передние копыта. Так и случилось, что наш архидиакон, наш прекрасный золотой сказочный принц, приземлился на землю, с ног до головы облитый дерьмом и на четвереньках спасающийся от копыт других обезумевших скакунов.

— Это даже лучше, чем я предполагал в самых смелых мечтах, — произнёс я, позабавленный, а Людвиг лишь тихо хихикал.

— Ну вот и конец княжеской славе, — сказал он наконец с глубоким удовлетворением, и глаза его наполнились слезами от смеха.

— «Посему, кто думает, что он стоит, берегись, чтобы не упасть», — отчётливо и громко процитировал я слова Писания.

Чтобы отдать должное слугам Касси, надо признать, что они довольно быстро овладели ситуацией. Успокоили норовистого жеребца, а самого архидиакона вытащили из-под копыт, накрыли плащом, надели ему на голову шляпу и окружили копейщиками. Затем его быстро усадили на другого коня, и Касси уже не в торжественном шествии, а вчетверо быстрее поскакал галопом по улице города, чтобы добраться до дворца, нанятого на время его пребывания. Разумеется, вся праздничная, возвышенная и радостная атмосфера раз и навсегда пошла к чертям.

— Народная милость скачет на норовистом коне, — с улыбкой заметил я. — Мы этого коня кольнули шпорой, так что сейчас увидим, как высоко он будет прыгать.

Нет, дорогие мои, страшнее оружия, чем насмешка. Если хотите в глазах черни уничтожить человека, стремящегося к власти, сделайте так, чтобы люди начали над ним смеяться. Тогда неважно, осуждают ли его за преступления, злодеяния или ложь, или же любят за благородные поступки и щедрость. В глазах и мыслях народа он всё равно останется объектом для насмешек. Не всегда подобный рецепт для компрометации противника срабатывает, ибо, как сообщают нам римские историки, над Юлием Цезарем тоже издевались. Над его содомитскими наклонностями или над внешностью. Но Цезарь не только запретил наказывать творцов и исполнителей насмешливых стишков и песенок, но и сам показывал гражданам, что эти шутки его забавляют. Благодаря этому он снискал ещё большее уважение и ещё большую преданность римлян. Однако Цезарь был Цезарем, а архидиакон Касси — всего лишь архидиаконом Касси. Цезарь завоевал сердца граждан доблестью и деяниями во славу Рима, Касси же пока прославился лишь безупречным видом да показной одноразовой щедростью. Так что если для утраты народной симпатии Цезарю потребовалось бы множество поражений, то в случае с Касси вполне хватило одной маленькой неудачи. Хотя, может, и не такой уж маленькой, ведь быть облитым дерьмом и упасть с коня на глазах у толпы (которая видела архидиакона впервые в жизни!) можно было счесть чем-то большим, нежели маленькой неудачей.

— Шайсси! Шайсси! Дунгерто Шайсси! — заголосили уличные мальчишки, и толпа в шеренгах со смехом подхватила это прозвище.

— Дунгерто Шайсси! — раздавалось всё громче и повсеместнее.

— Дунгерто Шайсси, — повторил развеселившийся Людвиг. — Это ты придумал?

— Нет, дорогой товарищ, — ответил я. — Этой смелой идеей блеснул наш друг Генрих. И он же позаботился о распространении сего прозвища среди тех, кто сейчас его выкрикивает.

— Ну кто бы мог подумать! — Шон хлопнул в ладоши.

— Sic transit gloria mundi, — вздохнул я.

— Погибели предшествует гордость, и падению — надменность, — согласился он со мной.

Как нетрудно догадаться, из почётной встречи архидиакона на площади и вручения ему ключей от города ничего не вышло, хотя советники ждали довольно долго в окружении оркестра и прекрасных девушек с цветами в руках.

— Ах, эти наши несносные сорванцы, — именно так, как мне потом донесли, прокомментировал это происшествие Виттбах, когда о нём услышал.

Но, конечно, независимо от того, понравилось ли бургомистру унижение Касси или нет, городские власти приказали срочно искать виновных, дабы наказать их по заслугам. И давайте договоримся, дорогие мои, что в этом предложении особое внимание следует обратить на слова «приказали срочно искать», что вовсе не тождественно словам «срочно искали». Разумеется, я был уверен, что архидиакон попытается узнать на свой страх и риск, кто стоит за его осмеянием, но узнает он это или нет, с моей точки зрения было совершенно неважно.

— С чувством хорошо исполненного долга мы, пожалуй, можем выпить, не так ли? — спросил я.

— Несомненно, — молвил он. — Ибо я лично не вижу никаких препятствий, чтобы два доблестных инквизитора не могли осушить бутылку-другую.

— Трёх, — поправил я.

— Можно и три, — согласился со мной Людвиг.

— Я думал об инквизиторах, — ответил я. — Трёх инквизиторах. Ведь не будем забывать о нашем почтенном Генрихе.

— О да, — хлопнул в ладоши Людвиг. — За Дунгерто Шайсси ему полагается двойная порция.

Мы ещё раз взглянули на кортеж Касси, который теперь быстро двигался сквозь смех и насмешки толпы.

— Немало он солдат с собой прихватил, — заметил Людвиг.

— Двадцать наёмников, — сказал я. — Под командованием капитана Грейга. Это опытный офицер, воевал ещё в Силезии и Чехии с поляками.

Шон посмотрел на меня с удивлением.

— Нет, не смотри на меня так, — я махнул рукой. — Не моя заслуга, что я это знаю. Наши достопочтенные бюргеры передали мне отчёт, чтобы мы знали, чего ожидать.

— А придворные?

— Трое римских дворян, что слывут его друзьями, — проговорил я. — И они могут быть действительно опасны. Дюжина слуг, принадлежащих как самому архидиакону, так и его друзьям. Остальные не в счёт: конюхи, повара, прислуга, несколько женщин…

— Женщин, — повторил Людвиг.

— Насколько мне донесли, речь не идёт о какой-либо любовнице Касси, хотя наш архидиакон и обожает общество дам. Говорят, он также проявляет особые наклонности…

— Какие же?

Я поднял руку.

— Позволь, мы продолжим этот разговор уже в нашей штаб-квартире и в обществе Генриха, — сказал я.

— Конечно, — без труда согласился он.

Разумеется, когда мы вернулись в резиденцию Святого Официума, прежде чем начать разговор о пристрастиях архидиакона, нам пришлось в деталях описать нашему товарищу, что произошло на улице.

— Дунгерто Шайсси, — с чувством произнёс Людвиг. — Превосходная задумка, друг мой. Мои поздравления.

Мы откупорили бутыль красного, сладкого вина, густого и тягучего, с тяжёлым ароматом чернослива, смешанным с остающимся на языке запахом и вкусом малины.

— За наше здоровье! — воскликнул Шон, и мы с удовольствием осушили этот тост.

— А теперь… — снова заговорил Людвиг. — Скажи, пожалуйста, Мордимер, какие же пристрастия у нашего любезного архидиакона, или, по крайней мере, о чём тебя уведомили.

— К вашим услугам, — молвил я. — Так вот, мне донесли, что Касси любит причинять боль.

— Какими-то особыми способами? — нахмурился Хайдер.

— Написано о порке и укусах…

— Боже мой, — со смехом воскликнул Генрих. — Если бы я коллекционировал укусы, которыми меня одаривали девицы…

— Сильные укусы, — прервал я его, бросив осуждающий взгляд, ибо мы были товарищами в общем деле, но когда я говорил, то не любил, чтобы меня прерывали. Особенно глупыми вставками. — Такие сильные, что уродуют навсегда, — добавил я.

— Ты хочешь сказать, что он откусывает женщинам куски плоти? — с сомнением спросил Людвиг.

— Да, как мне донесли, подобные случаи бывали.

— Говорилось ли, о каких частях тела идёт речь? — уже серьёзно спросил Генрих.

Я покачал головой.

— Попросту говоря, во-первых, ему нравится наблюдать за страданиями других, а во-вторых, он любит причинять им страдания в то время, когда его охватывает любовный пыл. — Я пожал плечами. — Ничего нового, не правда ли?

— Он эти куски плоти пожирает? — допытывался Шон.

Я одарил его тяжёлым взглядом.

— Людвиг, я понятия не имею, выплёвывает ли Касси откушенные куски плоти, или же глотает их, или варит из них себе похлёбку. И я не уверен, могла ли бы такая информация нам вообще для чего-либо пригодиться.

— Ах так… — Людвиг поджал губы, словно давая понять, что совершенно не согласен с моей точкой зрения.

— Можем ли мы как-то использовать эту слабость Касси? — на этот раз спросил Генрих.

— Не думаю, — ответил я. — Какое кому в Вейльбурге дело до забав Касси в Риме? Может, если бы он причинил вред дочери или жене кого-нибудь из наших уважаемых бюргеров, такое преступление могло бы вызвать волнения, но… — я внезапно замялся и на мгновение задумался. — Но на всякий случай распустите по городу слух, что архидиакон любит забавляться именно таким образом. Пусть люди знают. И пусть этот слух растёт и ширится, — закончил я.

Генрих кивнул.

— Я этим займусь, — пообещал он.

— А другие дела? — допытывался Шон. — Дети? Юноши? Мужчины? Животные? Трупы?

Я покачал головой.

— Похоже, в этом вопросе, вопреки ватиканским обычаям, наш архидиакон проявляет далеко идущую сдержанность, — ответил я.

Среди римского духовенства, многочисленного, словно личинки, кишащие на падали, царили нравы, которые можно сравнить лишь с античной Грецией, где зрелые, богатые и влиятельные мужи брали на воспитание юношей, только вступавших в мужской возраст, и готовили их как к военному искусству, так и к гражданской жизни, а заодно делали своими любовниками. С той лишь разницей, что в Ватикане ограничивались третьим аспектом, хотя, конечно, подставление зада старым, влиятельным иерархам невероятно ускоряло церковную или придворную карьеру молодого человека. Не раз и не два рассказывали также, что даже во время официальных церковных торжеств эти фавориты епископов или кардиналов могли не только публично обругать друг друга, но и подраться, и даже поубивать. Так что слава Богу, что мы жили в спокойном и благородном Вейльбурге, свободном от подобных скандалов, а не в ватиканском, папском котле, который каждому доброму христианину напоминал гнилую падаль, смешанную с испражнениями.

Я знал нескольких порядочных священников и монахов, но ни одного приличного епископа или кардинала. Как правило, то были канальи хитрые, алчные и похотливые, наделённые бесчисленными пороками и приверженные бесчисленным извращениям или слабостям. Наблюдая за Ватиканом и его слугами, можно было прийти к выводу, что чем большим негодяем кто-либо является, чем более он лишён моральных принципов и угрызений совести, тем легче ему сделать карьеру в церковной иерархии. Я искренне надеялся, что ещё придёт время, когда Святой Официум раз и навсегда наведёт порядок с этой ватиканской сволочью, и мы донесём священный огонь истинной веры повсюду: от епископских дворцов до двора самого папы. Пока же дела обстояли так, как обстояли, то есть нехорошо. Особенно здесь и сейчас, в этом несчастном запертом городе, где на страже безопасности и святой веры стоял лишь ваш покорный и смиренный слуга да двое его товарищей. Впрочем, Вейльбург мог благодарить Бога, что именно я, а не кто-либо другой, принял на себя бремя лидерства, ибо и Людвиг, и Генрих были ребятами праведными, искренними и добрыми, однако я был убеждён, что сложность дела, с которым нам пришлось столкнуться, превзошла бы не только их способности, но и силу характера. Конечно, они были умелыми исполнителями приказов, однако им нужен был над собой решительный командир. Командир, который снимет с них не только необходимость составлять планы и отдавать приказы, но прежде всего — груз ответственности, которую приходится нести за принятые решения. Я, по воле Бога Всемогущего, это сокрушительное бремя решил понести, и хотя мог быть вовсе не в восторге от такого поворота событий, свой долг я намеревался исполнять так хорошо, как только умел.