Дневник времён заразы

ГЛАВА ПЕРВАЯ АПТЕКАРЬ ЙОНАТАН БАУМ

За дверью комнаты для допросов кто-то жалобно и мучительно стонал, призывая Господа в свидетели своей обиды и муки, проклиная тех, по чьей вине страдает, и сладчайшими словами обещая исправиться. Я толкнул тяжелую створку и под аккомпанемент скрипа застарелых петель вошел внутрь. Стенающим был Маркус Зауфер, мой коллега-инквизитор. Он сидел за столом и громко сокрушался над своей участью, обхватив голову руками и раскачиваясь из стороны в сторону. Взъерошенные космы волос торчали у него меж пальцев. Я бросил взгляд на молодого секретаря, что сидел рядом. Его звали Андреас Виттлер.

— Вчера злоупотребляли? — это был даже не вопрос, а утверждение.

Он посмотрел на меня ясным взором человека безгрешного, неподвластного пагубным привычкам и кичащегося перед ближними силой воли, словно рыцарь, что несет знамя поверженного врага.

— Полагаю, что так, — ответил он с ноткой снисходительного пренебрежения в голосе.

Что ж, опасно позволять себе подобную интонацию, говоря об инквизиторе, но канцелярист был юношей молодым, прекрасно образованным и из хорошей семьи, а потому считал себя кем-то получше такого пропойцы, как Маркус Зауфер. Кроме того, на секретаре была чистая одежда, щеки его были выбриты и холены, а волосы подстрижены, по последней моде, ровнехонько над бровями. Выглядел он опрятно, словно изнеженный маменькин любимчик, а такие юнцы обычно почитают себя особами великой важности и достойными особого обращения. И когда уж они и досаждают ближним, то зачастую не по злому умыслу, а лишь по излишней деликатности.

Я перевел взгляд на стол для пыток и на привязанного к ней пухлощекого, лысого мужчину, отметив его длинные усы, торчащие в стороны, как усики майского жука, и подстриженную клинышком бороду. И усы, и борода производили впечатление ухоженных, так что можно было предположить — человек этот не какой-нибудь уличный бродяга. Я заметил также, что ногти у него хоть и грязные (ибо сложно не иметь грязных, проведя ночь в мерзкой камере), — но все же ровно подстрижены. Узник был наг и прикрыт лишь тряпицей, брошенной на низ живота, и, как я подметил, еще не носил на себе следов квалифицированного допроса. Я увидел, что он с сочувствием поглядывает на Зауфера, а затем окинул меня любопытным взором, выгибая шею настолько, насколько позволяли ему веревки.

— Да будет славен Иисус Христос! — зычно воскликнул он.

— Во веки веков, аминь, — учтиво ответил я и перевел взгляд на канцеляриста. — Кто таков? — спросил я.

— С вашего позволения, господин Маддердин, не имею ни малейшего понятия, — ответил секретарь, разводя руками. — Меня сегодня вызвали на замену. Я в Инквизиториуме впервые за две недели и ровным счетом ничего не знаю.

Палач, сидевший в другом углу комнаты и лениво ковырявший кочергой в очаге, вдруг сильно закашлялся. Он захрипел, засипел, чуть ли не пропел петухом от натуги и, наконец, отплюнул в огонь густой мокротой, которая разлетелась кровавыми сгустками по стенке очага. Некоторое время мы все с вниманием за ним наблюдали.

— Я сегодня видел на улицах много кашляющих, — осторожно заметил я наконец.

— Да, и я тоже, — согласился со мной канцелярист. — Странно, не находите?

— Не то чтобы я был знатоком в этом деле, но и впрямь, обычно летом не увидишь и не услышишь столько задыхающихся, хрипящих и давящихся кашлем людей, — я покачал головой.

— Что-то витает в воздухе, — вздохнул Виттлер. — Знаете ли вы, к примеру, господин Маддердин, что вулканическая пыль может вызывать подобные симптомы?

Я взглянул на него.

— Вы полагаете, что где-то над Рейном пробудился вулкан, о котором мы доселе не знали?

Он покраснел.

— Нет, нет, — быстро возразил он. — Но что если где-то неподалеку, — он понизил голос почти до шепота, — разверзлась трещина, ведущая прямиком в ад, то разве серные испарения не вызвали бы у людей приступы неприятного и сильного кашля?

— Серные испарения буро-желтые и воняют, как сама преисподня! — воскликнул мужчина, привязанный к дыбе. — Ужасные глупости вы говорите, юноша.

Секретарь покраснел еще больше, и я видел, что он хочет что-то резко ответить, но я остановил его, подняв руку.

— Вы, достопочтенные господа, как я слышу, совсем не кашляете, как и я, слава Богу, — продолжал узник. — Однако один мой знакомец в точности описал мне, каково это. Не желаете ли услышать, милостивые государи?

— Почему бы и нет? — ответил я, присаживаясь за стол.

— Так вот, вам, полагаю, ведомо, что такое майский жук?

Мы с секретарем оба кивнули.

— И вот этот человек, кашляющий, словно мельник, надышавшийся муки, — образно продолжал мужчина, — поведал мне в перерывах между судорожными приступами, терзавшими его тело, что это такое чувство, будто испуганные майские жуки забрались к нему в легкие и там изо всех сил вертятся, пытаясь вырваться на волю и яростно царапая его острыми лапками.

Я поморщился.

— Мерзко, хотя и весьма образно, — признал я. — А теперь, раз уж вы заговорили, позвольте мне заняться вами. Кто вы вообще такой?

— Йонатан Баум, мастер аптекарского дела, — услужливо отозвался тот.

— Мастер аптекарского дела, — повторил я. — Тогда скажите на милость, господин аптекарь, какого дьявола вы делаете в нашей допросной, нагой и привязанный к столу?

— Вчера за мной пришли инквизиторы и арестовали меня, — пояснил он.

— За что?

— А почем мне знать? — фыркнул он. — Раз уж власть арестовывает, значит, знает, что делает, не так ли?

Что ж, теоретически это и впрямь было так, однако, как видно, в его случае теория пока что расходилась с практикой.

— Вам даже не было любопытно? — изумленно вставил Виттлер.

— Любопытство — первая ступень в пекло, — решительно отрезал аптекарь. — Я был уверен, что, когда власть сочтет нужным, то все мне, согласно закону и обычаю, растолкует.

— Странный человек, — прошептал канцелярист и покачал головой.

Признаться, за свою инквизиторскую жизнь я повстречал немало чудаков, причудливых и оригиналов, но позиция этого обвиняемого и впрямь показалась мне интригующей.

— Ну хорошо, — промолвил я. — Коли ты не знаешь, за что тебя арестовали, то мой товарищ уж точно мне это поведает.

Я обернулся к Зауферу.

— С вашего позволения, господин Маддердин, — секретарь проворно вскинул руку, — но господин Зауфер ничего не знает, мы уже говорили об этом до вашего прихода. Это не его узник, так что не стоит его будить.

— Чей же тогда это узник?

Секретарь тяжело вздохнул.

— Ты мне тут не вздыхай, а отвечай, когда я спрашиваю, — рыкнул я.

— Но я, господин, уже говорил, что ничего не знаю, — пожаловался он и впрямь подавленным тоном.

— Я тоже не знаю, — внезапно отозвался охрипшим голосом Зауфер и поднял голову. Глаза его были закрыты.

— Где протокол ареста? — спросил я.

— Чёрт его знает, — буркнул Зауфер.

Я выждал мгновение.

— Ну хорошо, — спокойно произнес я. — Кто вчера производил арест и на основании каких документов?

Мой товарищ хотел было ответить, но неосторожно слишком резко мотнул головой и лишь жалобно застонал.

— Его арестовал господин Кноппе, — быстро пояснил секретарь. — Однако, как вы, вне всяких сомнений, прекрасно знаете, сегодня на рассвете он неожиданно уехал на воды и никому даже не передал свои дела.

— На воды, на воды, — вновь прохрипел Зауфер. — Какие там еще воды. Поехал в Кобленц, шляться, распутничать и по борделям таскаться. — В его голосе я уловил не столько раздражение предосудительным поведением нашего товарища, сколько злость на несправедливость судьбы, которая позволяла Кноппе развлекаться, в то время как Зауферу приходилось работать.

— Если его арестовал господин Кноппе, — сказал я, — то почему этот человек, — я кивком указал на привязанного к столу аптекаря, — говорит, что за ним пришли инквизиторы?

Секретарь уставился на меня непонимающим взглядом.

— Инквизиторы, — повторил я. — Во множественном числе. Так кто же сопровождал господина Кноппе?

— С помощником он был, — прохрипел Зауфер.

Ну что ж, выходило, что так скоро я все-таки не узнаю, в чем обвиняют несчастного аптекаря.

— Ладно, неважно. — Я поднял руку и повернулся к Виттлеру. — Немедля отправь гонца, пусть найдет господина Кноппе на тракте и передаст ему письмо, которое я сейчас напишу.

— Как же, найдёт его этот гонец, — буркнул Зауфер. — Он тебе пылко пообещает, да такими словами: «Господин, всю ночь скакать буду, хоть коня загоню, а его найду». А как дойдет до дела, будет глушить водку в какой-нибудь забегаловке с дружками, а потом вернется и станет клясться, что сделал всё-ё-ёшеньки, — он с нажимом произнес это слово, — что было в его силах.

Я достаточно знал жизнь, чтобы понимать, что сомнения моего товарища, увы, более чем обоснованы.

— Попытка не пытка, — решил я все же.

Зауфер тем временем, утомленный долгой и, как для него, полной страсти речью, оперся предплечьями о столешницу и удобно устроил на них свою болезненную голову. И прикрыл глаза.

— Раз уж неизвестно, за что меня арестовали, может, меня развязать? — предложил узник весьма учтивым тоном. — Ибо, признаюсь вам, милостивые господа, руки у меня от этих веревок ужасно затекли, а руки в ремесле аптекаря — вещь первейшая, не считая острого ума и обширных познаний.

Я встал из-за стола и подошел к нему. Путы и впрямь так сильно впивались ему в тело, что на коже проступили сине-фиолетовые кровоподтеки. Я вынул нож, доброе оружие из испанской стали, которым можно было хоть наголо обриться, столь он был остер, и рассек веревки, сковывавшие руки аптекаря. Тот тут же вскочил, сел и, тихо шипя, принялся растирать себе запястья.

— Весьма вам благодарен, покорнейше вас благодарю, господин, — говорил он меж этих болезненных шипений. — Да окружит и защитит вас благодать Господа нашего за добро, что вы мне сотворили.

— Уж сам-то он наверняка знает, плут этакий, за что его арестовали, — внезапно вставил Зауфер ненавидящим тоном.

Однако ненависть эта, смею предположить, была направлена не на обвиняемого и ни на кого из нас, здесь присутствующих, а на мир в целом, который был так устроен, что все мы были в добром здравии, а Зауфера раздирала боль, вызванная безумствами минувшей ночи.

— Вовсе не знаю, — оскорбленным тоном возразил Баум.

— Может, ткнуть его раскаленной кочергой? — предложил мой товарищ и слегка оживился. — Или сдавить ему пальцы в тисках, раз он так за них печётся. Мигом нам все выложит!

— Что ж, разумеется, можно поступить и так, — согласился я. — Но скажи мне, Маркус, будет ли правильным, если мы станем пытать этого аптекаря, чтобы выяснить, по какой, собственно, причине мы его пытаем?

Зауфер открыл глаза и взглянул на меня из-под опухших век. Губы его несколько раз шевельнулись, и я предположил, что он мысленно повторяет мой вопрос.

— Когда ты это сказал, как-то оно все странно прозвучало, — с удивлением в голосе признал он.

— Подождем вестей от Кноппе, а тогда и решим, что делать дальше, — заключил я. — А покамест пусть наш господин Баум посидит в камере.

Аптекарь яростно замахал руками.

— С вашего позволения, господин инквизитор, но на основании какого обвинения? — воскликнул он.

Я погрозил ему пальцем.

— Осторожнее, — предостерег я. — Инквизиторы не всегда столь милостивы, как я сегодня.

— Я — уважаемый член цеха аптекарей, — произнес Баум возвышенным тоном и с великим достоинством в голосе. — Автор знаменитой монографии об использовании трав в лечении несварения и запоров, которую, и я это доподлинно знаю, читали даже при дворе нашего милостивого государя, не говоря уже о дворах мелких князей, графов или епископов. Неделю назад я прибыл в ваш город, ибо открываю в нем аптеку. И тотчас же со мной обходятся с такой вопиющей несправедливостью?!

— Открываете у нас аптеку, — повторил я. — То есть, я так понимаю, у вас есть разрешение городского совета?

— Больше года я его добивался! — воскликнул он. — Но наконец-то удалось.

— А в каком месте, если позволено будет узнать, стоит ваша аптека?

— С величайшим удовольствием отвечу вам на этот вопрос. — Он радостно оживился. — Так вот, я купил каменный дом прямо у переулка Золотых дел мастеров, тот самый, знаете, может, перед которым стоят львы, скованные цепями, — пояснил он.

Я кивнул, ибо, разумеется, знал этот переулок.

— Мне его продали по весьма выгодной цене, — продолжал он. — Хоть переговоры и длились довольно долго. Ну да попробуйте в наше время купить хороший каменный дом в самом центре города. Бьюсь об заклад, вам бы это нелегко далось!

— Простейший способ нажить состояние: найди богатого еретика или колдуна, обвини его в колдовстве, а когда его осудят, получишь половину его имущества. И покупать не надо, — мрачным тоном изрек Зауфер.

— Обвини его ложно, и будешь жалеть до конца своих дней, — добавил я.

К несчастью, мои слова были правдивы лишь отчасти, ибо дела о ложных обвинениях не всегда были так уж просты. Нечестивые доносчики спасались от наказания утверждениями, что действовали из благих побуждений, что предпочли поделиться подозрениями со Святым Официумом, нежели допустить греховное бездействие, что вера их в справедливость Инквизиции была так велика, что они знали: в случае чего ошибка будет разъяснена… Они выдумывали эти и другие доводы в свою пользу (порой, впрочем, говорили искренне, ибо ложные доносы не всегда ведь проистекали из злой воли, но часто из благочестивого рвения) и, если делали это умело, оставались безнаказанными. Ибо трудно себе представить, чтобы мы сурово и с применением орудий допрашивали тех, кто пришел к нам с информацией. Поступай мы так, вскоре к нам не приходил бы никто, а потому следовало сохранять рассудительность и сдержанность. Посему, если мы кого и наказывали за ложное обвинение, то лживость эта должна была быть абсолютно ясной и очевидной для всех, не подлежащей никакому сомнению, а лучше всего — еще и проистекающей из низменных побуждений, таких как месть или жажда наживы.

— Половина моего состояния — это было бы совсем не так уж мало, — заметил аптекарь и помрачнел.

— Вы расположились в превосходном месте, и это сулит вам в связи с этим отменную клиентуру, — констатировал я, а затем взглянул на канцеляриста. — Ты что-нибудь об этом знал?

— Нет. — Виттлер пожал плечами. — Никогда прежде не видел этого человека и не слышал о нем.

— Наши аптекари, должно быть, не обрадовались, что у них появился столь знатный конкурент, — задумчиво произнес я, а затем на мгновение умолк. — Ну хорошо, господин Баум, я отпущу вас домой, поскольку у меня нет никаких касающихся вас документов. Ни обвинений, ни доносов, ни протокола задержания. Возвращайтесь к своим делам и будьте осторожны.

— Как мне вас благодарить? — Он просиял и сложил руки в молитвенном жесте.

— Если у меня когда-нибудь случится несварение или запор, я к вам непременно обращусь, — пообещал я.

— Мигом поставлю вас на ноги. — Он приложил руку к сердцу.

— Лучше бы вы меня поставили, — прохрипел Зауфер. — Ибо после вчерашних событий, а признаюсь, тогда они казались мне весьма забавными, я чувствую, что умираю от боли и от неутолимой ничем жажды.

Аптекарь взглянул на него, и на губах его расцвела широкая улыбка.

— Отчего же нет. Сейчас я вам помогу, благородный господин. Для начала надобно взять кружку яблочной водки, затем растереть в крем куриные желтки с густым медом и хорошенько одно с другим смешать. После в сей эликсир добавить две ложки лимонного соку, ложку молотого в порошок имбирного корня и несколько свежих листьев кориандра. — Он поднял указательный палец. — Если свежих листьев под рукой нет, то сойдут и сушеные, — добавил он. — Напоследок выпить приготовленный напиток залпом, по усмотрению: горячим или со льдом, как кому нравится…

— Кружку яблочной водки, — с надеждой повторил Зауфер. — Я усматриваю в этом рецепте некий глубинный смысл.

— Разумеется, я также советую молитву, в особенности Святому Мартину, Святому Гоару, Святой Марии Магдалине, Святому Тихону или Святому Викентию, — добавил Баум, на сей раз тоном, полным благоговения. — Но, само собой, не мне поучать или наставлять ваши инквизиторские милости в вопросах молитвенной дисциплины.

— Молитва никогда не повредит, — согласился я с ним.

— Молитва, да, молитва, конечно. — Маркус явно хотел кивнуть, но в последний миг все же удержался.

Затем, оперевшись руками о столешницу, он тяжело поднялся со стула. Отдышался.

— Пойду приготовлю себе лекарство по этому рецепту, — объявил он и бросил суровый взгляд на Баума. — Молись, чтобы помогло, а то, если что, за отравление инквизитора мы тебя живьем сварим в кипящем масле, — предостерег он.

— Поможет, непременно поможет, — заверил аптекарь, ничуть не обеспокоенный этими угрозами.

Зауфер удалился, тяжело шаркал ногами и вздыхая про себя, а когда за ним захлопнулась дверь, я снова обратил свой взор на Баума.

— Ну что ж, одевайтесь, и прогуляемся до этой вашей аптеки, — решил я.

— Сердечно благодарю вас за желание помочь, но я бы не осмелился утруждать вас путешествием на другой конец города, — гладко проговорил он. — Вы и так для меня сделали столько, что и родной брат половины бы не сделал. — Он быстро утер глаза тыльной стороной ладони.

— Прогулка мне не повредит, — отрезал я. — К тому же, я с удовольствием погляжу собственными глазами, как вы устроились в нашем гостеприимном городе.

Он, по-видимому, понял, что я не намерен отступать, и потому лишь лучезарно улыбнулся.

— Что ж, в таком случае я с радостью приглашаю вас, господин инквизитор, произвести осмотр моей аптеки и убедиться, что в ней не только не происходит ничего предосудительного, но что она станет великим подспорьем для достойных жителей этого почтенного города.

— Особенно для тех, у кого тугой кошелек, — пробормотал канцелярист.

— А чего бы вы, собственно, хотели, юноша? — Баум взглянул на него свысока. — Не для того я годами трудился ради диплома мастера аптекарского дела, не для того я пекся о своей репутации и добром имени, чтобы теперь готовить мази для овец или нищих! Здоровье должно стоить денег. — Он поднял указательный палец. — И чем крепче должно быть это здоровье, тем и цена должна быть выше. А я во многих болезнях разбираюсь лучше, чем иной профессиональный медик, и там, где они беспомощно разводят руками, там я тотчас нахожу безотказную панацею!

— Люблю людей, уверенных в собственных знаниях и умениях, — промолвил я. — Разумеется, при условии, что их заявления сходятся с практикой.

— Лекарства должны быть бесплатными, — еще раз буркнул секретарь.

Баум содрогнулся от отвращения.

— Как это — бесплатными? — возмущенно воскликнул он, и щеки его залились румянцем. — Разве еда бесплатна? Разве одежда бесплатна? Разве советы медиков бесплатны? Кроме того, ничего не бывает бесплатно, молодой человек! Ибо «бесплатно» в данном случае означает, что это я должен был бы служить своими знаниями и умениями без всякой для себя выгоды, так что это ваше «бесплатно» происходило бы попросту за мой счет!

— Святая правда, — согласился я с аптекарем. — Откуда тебе вообще в голову приходят такие бессмысленные идеи? — Я тяжелым взглядом посмотрел на канцеляриста и покачал головой. — Скоро ты начнешь говорить, что людям следует бесплатно раздавать дома, еду и выплачивать жалованье…

— Городской совет мог бы платить и докторам, и аптекарям за лечение жителей, — упрямился Виттлер.

— Городской совет, — повторил я. — А откуда у совета деньги, мальчик мой? Своих-то у них нет, это уж точно.

— Ну так ведь они богаты, — буркнул секретарь. — Хотя бы вот сейчас, о… — Он поднял указательный палец. — Строят новое крыло ратуши.

— Может, и богаты, но это деньги с налогов. С ярмарок, с проезда, с торговых лицензий, с пошлин…

— С числа окон и балконов, — вставил Баум.

— С числа окон и балконов? — с недоверием переспросил я и взглянул на него, не шутит ли он часом.

— Честное слово! — Он приложил руку к груди. — Я досконально изучил законы, прежде чем решить, в каком городе открывать дело. Но скажу вам, что мне налог на окна и балконы — до фонаря, ибо в моем каменном доме балкона нет, а часть окон я тотчас велел замуровать. — Он довольно рассмеялся.

— В любом случае, — я вновь обратил взор на канцеляриста, — вообрази себе, в какой восторг пришли бы почтенные горожане, тяжко трудящиеся ради пропитания себя и своих семей, когда бы им сказали, что из их налогов будет оплачиваться помощь медиков и лекарства для всяческих нищих, бездельников, лентяев, бродяг или стариков, коим ввиду их бесполезности следовало бы скорее готовиться к смерти, а не заниматься жадным поглощением дорогостоящих снадобий?

Андреас Виттлер поджал губы.

— Жители могли бы быть недовольны, — неохотно признал он.

Баум рассмеялся.

— Недовольны, — с сарказмом повторил он.

— А теперь подумай вот еще о чем, — продолжал я. — Представь: все эти бедные, больные и никому не нужные люди собираются у медиков и аптекарей. Там им тепло, приятно, можно поболтать в ожидании лекарств, пожаловаться друг другу, кто чем хворает. Как ты думаешь, воодушевленные этим примером, не стали бы другие, все новые и новые, выдумывать себе все новые недуги, лишь бы не отказываться от сих приятных сборищ?

— Так бы и было, видит Бог, — горячо поддержал меня аптекарь и даже хлопнул в ладоши.

— А когда эту привилегию в конце концов захотели бы у них отнять, а отнять бы ее, вне всякого сомнения, пришлось ввиду ее полной бесполезности, — продолжал я, — то как ты думаешь, мальчик мой, что сделали бы эти бедняки?

— Лучше наложить на людей новый, никому еще не ведомый налог, чем отнять старую привилегию, — изрек Баум, отчетливо выделяя слова. — Скажу вам, человек легче стерпит, когда ему добавят сто корон нового налога, чем когда у него отберут льготу, которая его цеху испокон веков была гарантирована королевским указом. Пусть бы та льгота была чисто символической. Да, да… такова сила традиции!

— Как и сказал аптекарь: они бы разгневались, — ответил секретарь еще более неохотным тоном, чем прежде.

— Разгневались, мальчик мой? — фыркнул я. — Они бы подняли бунты, начали грабить лавки, нападали бы на почтенных, в поте лица трудящихся горожан! Более того, — я направил на него палец, — эти бунтовщики принялись бы проклинать власть, а заодно, проклиная власть, весьма вероятно, злословили бы и в адрес святой Церкви или, что еще хуже, самой Инквизиции!

— Ваше видение, господин, представляется мне как зловещим, так и весьма вероятным, — признал мою правоту Баум, и в его голосе я услышал одобрение.

— И чем бы закончилась такая дарованная от чистого сердца, хоть и бессмысленная, привилегия? — продолжал я. — А закончилась бы она тем, что бесплатных лекарств и бесплатных медиков снова бы не было, зато было бы множество убитых, искалеченных и осужденных, не говоря уже о тех, кто, гнусно греша, собственными деяниями забаррикадировал бы себе путь в Царствие Небесное.

— Беспорядки, жертвы, подрыв доверия к власти, — дополнил мое видение аптекарь. — Именно так бы и случилось, именно так…

Канцелярист больше не проронил ни слова, по-видимому, его смутил этот яростный натиск с двух сторон.

— А кроме того, давать людям что-либо бесплатно — неэтично, — добил его аптекарь, указав на него обвиняющим перстом. — Трудящийся достоин пропитания. — Он обратил взор на меня. — Разве не так говорит Библия?

— Именно так и говорит, — подтвердил я.

— Трудящийся достоин, — повторил аптекарь с нажимом на слове «трудящийся». — А не безработный бродяга, нищий или иной дармоед.

— Благотворящий бедному дает взаймы Господу, и Он воздаст ему за благодеяние его, — процитировал другой отрывок из Писания нахмуренный секретарь.

— Благотворящий! — воскликнул Баум. — Но, клянусь мечом Господним, благотворительность не означает раздачу! Вот, послушайте, что я скажу: два дня назад я видел нищего, сидевшего неподалеку от моего дома и стенавшего, что он очень голоден. Тогда я сказал ему, что у меня в подвале нужно хорошенько выскоблить полы и стены, и что если он это сделает, я дам ему не только вдоволь еды, но и найдется для него несколько грошей…

Я улыбнулся, ибо догадывался, каков будет конец этой истории.

— И знаете, что сделал этот человек? — возмущенно спросил Баум. — Он вскочил на ноги, на удивление проворно для человека, якобы умирающего с голоду, и плюнул в меня! Плюнул! А потом еще и обругал меня так грязно, что диво, как его в тот же миг не испепелила молния с ясного неба в наказание за богохульство.

— Его ремесло — попрошайничество, — сказал я. — Посему он и возмутился, что вы предложили ему иное занятие, не соответствующее его прежнему опыту и прежним склонностям.

— Если бы только людям дали некую панацею, лекарство от всех болезней, чудесным образом защищающее их от всякой боли, — замечтался канцелярист.

Баум помрачнел и искоса взглянул на него.

— Это лишило бы аптекарей работы, — изрек он.

— И лекарей тоже, — заметил я, прекрасно осознавая, какая неприязнь, а может, и ненависть разделяет круги аптекарей и лекарей…

Баум слегка оттаял, но лишь пожал плечами.

— Что за радость, если мы сдохнем с голоду вместе с ними.

— Люди все равно смотрели бы на подобное изобретение с подозрением, — обратился я к Виттлеру. — Тотчас бы заговорили, что кто-то хочет их обмануть, что это лишь погоня за легкой наживой, что кто-то хочет использовать их страх и легковерие, чтобы нажить состояние.

— А если бы подобный чудодейственный эликсир раздавать бесплатно!? — загорелся юноша. — Если бы каждый получил, сколько ему нужно!

Баум гневно заворчал.

— Бесплатно, опять бесплатно, ничего не бывает бесплатно.

Я махнул рукой.

— Сразу бы начали говорить, что эта панацея не только не помогает, но и вредит, и стали бы выдумывать целые длинные истории о людях, да что там, о целых деревнях, которые вымерли, потому что испили этого эликсира. И потом утверждали бы, что они сами умнее тех, кто панацею принял.

— Но ведь они по-прежнему были бы подвержены всяческим болезням и умирали бы в страданиях и страхе, — воскликнул он. — В то время как остальной мир наслаждался бы свободой и здоровьем. Неужели это не убедило бы этих упрямцев?

— Ты недооцениваешь, мальчик мой, могущество человеческой глупости, — сказал я с улыбкой. — Могущество невежества, а также могущество злой воли и злобы.

Мы все на мгновение умолкли, и я был уверен, что мои спутники как раз вспоминают те моменты своей жизни, когда они убедились, что вышесказанные мои слова более чем справедливы.

— Может быть, когда-нибудь мы донесем светоч просвещения прямо в темную бездну, населенную темной чернью, — произнес наконец Виттлер с таким пафосом и мечтательностью, словно представлял себе грязных, вшивых и косматых крестьян, с разинутыми ртами взирающих на сияние, которое он сам великодушно им принес. Он вздохнул и кивнул собственным мыслям. — Может быть, образование сделает их жизнь более ценной, научит пользоваться не только разумом, но и сердцем.

Я рассмеялся и махнул рукой.

— Пустые мечты, — ответил я. — Черни нужен не светоч просвещения, а намордник и кнут. Сильный правитель, держащий в руке крепкую плеть и не колеблющийся ее применить, когда нужно. А если плети мало, тогда нужно еще больше плети.

— А когда даже «еще больше плети» не помогает? — с любопытством спросил Баум.

— Тогда остаются виселицы, — легкомысленно ответил я. — Аргумент, окончательно убеждающий быть гражданином, послушным законам и верным правителям. Ну да ладно, что это вас на философские диспуты потянуло! Хватит об этом! — Я хлопнул в ладоши и посмотрел на канцеляриста. — Где его одежда?

Виттлер снова лишь пожал плечами, а Баум гневно тряхнул головой.

— Всю ночь я мерз в вашей неудобной, холодной камере, потому что у меня отобрали одежду, и из всего убранства у меня было лишь брошенное на пол, жесткое от грязи, окровавленное и вонючее одеяло да пучок гнилой, смердящей соломы.

Я развел руками.

— Видите ли, господин Баум, мы стараемся не баловать наших узников, — пояснил я. — Таким образом мы склоняем их к смиренной мысли о бренности и убожестве человеческой жизни.

— Это вам определенно удается, — согласился он. — В любом случае, одежду у меня забрали еще вчера.

Секретарь взглянул на меня, затем осторожным движением головы указал на палача, который все еще сидел у очага с лицом, красным от жара. Он уставился потухшим взором на тлеющие угли.

— Эй, ты! — крикнул я. — Где одежда узника?

Палач даже не шелохнулся, тогда я вспомнил его имя.

— Фридрих! — на этот раз я уже рявкнул, и он обратил ко мне взор, медленно поворачивая голову, словно она принадлежала не ему, а чьи-то ленивые руки дюйм за дюймом поворачивали ее в мою сторону.

Глаза у него были безжизненными. Он качнулся вместе со всей скамьей.

— Где одежда узника? — повторил я вопрос.

И тут я понял, что этот человек совершенно меня не понимает. Да, он смотрел в мою сторону взглядом коровы, которую ударили молотом по голове. Коровы, которая еще какой-то случайностью, каким-то последним усилием держится на ногах, но которую уже покинули и все мысли, и все чувства. Он смотрел именно так, и это был взгляд, совершенно лишенный понимания того, что происходит как вокруг него, так и с ним самим. Я направился к нему, замечая, что он вовсе не следит за моими шагами, а продолжает смотреть на то место, где я стоял мгновение назад, словно видел не настоящее, а прошлое, случившееся несколько мгновений назад. Оказавшись на расстоянии вытянутой руки, я убедился, что то, что я принимал за румянец от жаркого очага, на самом деле было лихорадочным жаром, вызванным очень сильной горячкой. Лоб его покрывали крупные капли пота.

— Нехорошо, — произнес я вслух и повернулся к канцеляристу. — Пошли кого-нибудь к его жене, пусть заберет его домой, потому что не думаю, что в ближайшее время он нам на что-нибудь сгодится.

Я покачал головой.

— Нехорошо, — повторил я.

— Раз у нас нет палача, что же нам делать? — беспомощно спросил секретарь. — Вероятно, вам, господин Маддердин, придется оказать допрашиваемым эту любезность и заняться ими самому.

Я фыркнул.

— То, что я умею пытать людей, еще не значит, что я люблю или хочу это делать, — ответил я. — Но не волнуйся: тебя я обучу, — злорадно добавил я.

— Клянусь мечом Господним, никогда! — воскликнул он и даже отпрянул, словно я прямо здесь и сейчас хотел затащить его в шкаф, набитый орудиями пыток. — Я ведь… я ведь такой деликатный. Меня бы сразу стошнило… — Он глубоко вздохнул. — Признаюсь вам, господин, — продолжал он уже спокойно, — я едва выдерживаю, когда мне приходится издали записывать слова допрашиваемых, а уж тем более… о Боже мой! Делать с людьми такое. — Он содрогнулся.

— Ко всему можно привыкнуть, — сентенциозно заметил я. — Кроме того, помни, что даже если мы и терзаем тела грешников, то через эти земные муки готовим им освященную обитель в жизни вечной. Если, разумеется, они совершат не только акт признания, но и акт полного раскаяния. — Я повернулся к аптекарю. — А ты уверяешь меня, что тебе не в чем признаться? — спросил я ледяным тоном.

Баум не смутился холодом моего голоса и ударил себя кулаком в грудь так, что аж загудело.

— Да разрази меня на этом месте гром, если я согрешил против нашей святой веры! — воскликнул он.

Я усмехнулся краешком рта.

— С тех пор как у Господа Бога есть мы, инквизиторы, Ему больше не нужно утруждать себя ниспосланием громов, — изрек я. — Ну хорошо, иди, — обратился я к Виттлеру. — И найди что-нибудь, во что этот человек мог бы одеться…

— Нет, нет… — Баум яростно замахал руками. — Не какое-нибудь «что-нибудь», ибо как же я, мастер аптекарского дела и владелец крупнейшей и, вне всякого сомнения, уже вскорости самой почтенной аптеки в этом городе, буду выглядеть на улицах, одетый в какие-то лохмотья? Велите послать в мой дом за одеждой. И я буду требовать возмещения за утраченное одеяние, — отметил он.

Я схватил его за подбородок, повернул его голову и приблизился к нему настолько, что более чем отчетливо ощутил несвежее дыхание из его рта. Я сжал пальцы на его челюсти так сильно, что он застонал от боли и страха.

— Наглеете, — холодно заметил я. — Напрасно, ибо вы все еще на моем столе для пыток, в моей допросной и в резиденции Инквизиции, где так уж сложилось, что именно я отдаю приказы, касающиеся вашей жизни или смерти… — я на мгновение умолк, чтобы увидеть, как кровь отхлынула от лица аптекаря, а губы его задрожали. — А если я упрусь, — продолжал я, — то сделаю так, как предлагал господин Маркус Зауфер: допрошу вас с применением орудий, чтобы вы признались, за что вас заточили.

Я отпустил его и оттолкнул от себя.

— Найди ему что-нибудь на спину, чего ты ждешь? — Я повернулся к канцеляристу.

Тот, увидев мой взгляд и услышав тон моего голоса, шмыгнул так быстро и тихо, словно был маленькой, проворной крысой, снующей среди расставленных ловушек.

— Умоляю о прощении, — сокрушенным голосом произнес Баум. — В мои намерения не входило злить вас или, Боже упаси, насмехаться над вами. Но признайте сами, господин инквизитор, если обвинения против меня, коли таковые вообще имеются, окажутся необоснованными, разве я не имею права на возмещение за утраченную одежду? У меня ведь были башмаки с серебряными пряжками! У меня был плащ, подбитый камкой! У меня был бархатный кафтан, расшитый серебряной нитью. У меня было…

— Вы слишком наряжаетесь для простого горожанина, — резко прервал я его. — Быть может, пропажа вашего одеяния — это знак, дабы вы умерили гордыню и вкусили благовоспитанной скромности, а не греховного тщеславия…

Он громко сглотнул и посмотрел на меня взглядом побитой собаки.

— Разумеется, — гладко и смиренно ответил он. — С огромной радостью я последую вашему мудрому совету, господин инквизитор, а сейчас лишь бы хоть что-нибудь на спину накинуть… — Тон его голоса сменился на умоляющий.

— Подождем, что найдет наш юноша, — сказал я.

— Если вашей милости не помешает, могу ли я? — Баум указал на столешницу, где стояла миска с молодыми, июльскими яблоками. — Со вчерашнего дня у меня маковой росинки во рту не было, — пожаловался он.

— Кушайте на здоровье, — ответил я. — Но они кислые, как черти.

— А, мне все равно. — Он с таким рвением вгрызся в мякоть, что сок брызнул во все стороны.

Затем время потекло так, что я сидел, просматривая документы других узников, а Баум поглощал яблоки с такой скоростью и с такой тщательностью, что не прошло и нескольких мгновений, как миска опустела. Аптекарь не оставил даже огрызков. Вскоре наконец появился секретарь, неся нечто, что с большой долей благожелательности можно было бы назвать подобием одеяния. А говоря без благожелательности, это был грязный серый плащ, напоминающий рясу, и стоптанные сандалии.

— Я должен это надеть? — язвительно спросил Баум, испепеляя канцеляриста взглядом.

— Вы всегда можете подпоясаться тряпкой, которую уже получили, и так дойти до дома, — сказал я. — И даже больше скажу: Святой Официум дарит вам этот наряд навсегда!

Секретарь рассмеялся, однако до аптекаря моя блестящая шутка, казалось, не дошла, ибо он сделал мрачное лицо.

— Перестаньте капризничать и надевайте, что вам дали, — приказал я уже резким тоном. — У меня нет времени, чтобы тратить на вас весь день.

Волей-неволей он накинул на голое тело плащ, который, очевидно, был сшит на кого-то гораздо более рослого, потому что невысокому Бауму материя доходила до щиколоток и висела свободными складками.

— Не шелковое белье, а? — съязвил канцелярист.

— Зато как хорошо проветривается в такой июльский зной, как сегодня, — заметил я. — Ну что ж, пойдемте, господин аптекарь, посмотрим, осталось ли что-нибудь от вашего каменного дома.

Он бросил на меня острый взгляд.

— С самого начала я не полагался лишь на собственные силы, — заявил он. — Поэтому я нанял крепкого сторожа! Уже немолодого, правда, но еще вполне дюжего. А впрочем, большая часть утвари прибудет вместе с моими помощниками, так что ценных вещей внутри немного. Но вы думаете, кто-то и вправду мог вломиться? — На этот раз я уже видел, что он обеспокоен.

— Посмотрим, — ответил я.

— Ставлю пять грошей, что вломились, — произнес секретарь с таким удовлетворением, будто сам вломился к Бауму и похитил у него множество ценностей. — Что могли — украли, что не могли — попортили. А потом нагадили на пол. Вот увидите!

— Ну-ну, господин Баум, не переживайте раньше времени, — сказал я, видя, что аптекарь близок к слезам. — У вас наверняка были решетки, были засовы, вы наняли сторожа, район хороший, и его патрулируют цеховые дозоры. Так что, может, ничего и не случилось…

— Может, может, — с надеждой повторил он и возвел очи к закопченному потолку. — Лишь бы так и было. Боже святый, благодарю вас за доброе слово.

Зной стоял невыносимый. Раскаленное добела солнце било лучами с безоблачного неба, словно Гелиос остановил свою огненную колесницу прямо над нашим городом и швырял в него раскаленные копья. Воздух между каменными домами стоял неподвижно, не тревожимый ни малейшим дуновением ветерка. Когда мы шли по улице, казалось, будто мы прохаживаемся меж раскаленных доменных печей и вдыхаем жар, что пыхал из их недр. Что хуже, путь наш лежал строго на юг, а потому солнце светило нам прямо в глаза, и мы даже не могли укрыться в тени домов, ибо тени этой попросту нигде не было. Наконец, свернув в боковой переулок, нам удалось остановиться под домом, который укрыл нас от солнца.

— Что за дьявольский котел, — выдохнул Баум, утирая пот со лба рукавом плаща.

— Вижу, вы, как и я, не жалуете июльскую жару, — уныло отозвался я.

Он кивнул.

— Даст Бог, если мой дом стоит, как и должен стоять, то у меня есть прохладный погребок, а в нем — особого вкуса напиток, укрепляющий тело и ум. Я вас угощу.

— Пока солнце не сойдет с небес, я не дам себя уговорить ни на какой хмельной напиток, — возразил я.

— О нет, я не о хмельном. — Он покачал головой. — Это всего лишь напиток по моему собственному рецепту, который я пока назвал лишь в мыслях. — Щеки его были красны от жары, но, кажется, сейчас он покраснел еще больше. — А именно: Вкусная Вода Баума.

Я кивнул.

— Сейчас бы я выпил любой воды, вкусной или нет, — промолвил я. — Пойдемте, господин аптекарь, — добавил я. — Стояние здесь не даст нам ничего, кроме того, что когда мы выйдем на открытое солнце, нам станет еще тяжелее.

— Пойдемте, — согласился он и засеменил в полушаге позади меня.

Длинный плащ, определенно слишком длинный для его роста, доставлял ему неудобства, и он все время должен был придерживать его у пояса, чтобы не наступить на край полы.

— Вам не нравится, да? — спросил он.

— А кому бы понравилось?

— Я пока не придумал ничего лучше, но это только начало… — сказал он защищающимся тоном.

— О чем вы говорите?

— О названии для моего напитка, — удивленно пояснил он. — О Вкусной Воде Баума.

— Я вовсе не говорю, что название мне не нравится, — произнес я. — И уж точно я бы с удовольствием испил этой воды. Я все время думал об этой дьявольской погоде.

Мы проходили мимо статуи Двуликого Христа, и как раз сейчас на нас взирал лик, искаженный страданием, с терновым венцом, глубоко впившимся в чело. Я вздохнул, ибо, может, это и была греховная мысль (даже наверняка была!), но я чувствовал себя почти так, словно взбираюсь на Голгофу с крестом на избичеванных плечах… Да, зной определенно дурно на меня действовал, раз уж такие образы приходили мне в голову. Но что поделать? И то хорошо, что я не жил в Испании или южной Италии. Там бы я только и получил сполна!

— Аж тоска берет по тучам, дождю, холоду и туману, — вздохнул Баум. — Только вот когда наступит осень, мы снова будем жалеть, что даже слишком мало погрелись на солнышке, когда была на то возможность.

Греться на солнышке было последним, о чем бы я в эту минуту мечтал, но я и впрямь понимал замечание моего спутника и даже был с ним согласен. Ибо то, чего у нас нет, и даже иметь не можем, всегда манит сильнее, чем то, что лежит на расстоянии вытянутой руки. Правда, когда я услышал слово «туман», меня пробрала какая-то странная дрожь. Словно и в самом этом слове, и в его образе было нечто пугающее, нечто, ведущее в иной мир, в котором клубились неведомые человечеству чудовища. Но в то же время в этом понятии, с которым у меня странным образом ассоциировались страх и боль, была заключена и странная тоска, и сладость… Я отряхнулся. Какие дьяволы нашёптывали мне мысли о тумане?

Внезапно Баум остановился.

— А может, мы бы зашли по пути в какую-нибудь винную лавку? — с надеждой спросил он. — Стакан терпкого белого вина, принесенного из прохладного подвала, или яблочного сидра пошел бы нам на пользу, не находите? — Он смотрел на меня умоляющим взглядом. — Вы говорили, что не выпьете до захода солнца ни капли хмельного, и я с этим полностью, безоговорочно согласен! Но ведь сидр или белое вино — это никакой не хмельной напиток! Это всего лишь освежающий, прохладительный напиток, — продолжал он объяснять. — А употреблять его мы будем не с целью притупления наших чувств, а совсем наоборот: с целью спасительного извлечения их из вызванного зноем отупения и с целью придания нам сил перед походом через город, раскаленный, словно адский котел.

Я покачал головой, восхищаясь не столько его красноречием и даром убеждения (хотя изъяснялся он, вне всякого сомнения, весьма складно), сколько тем, что ему не лень было строить столь изысканно сложные предложения несмотря на то, что язык во рту заплетался от вдыхаемого жара. Затем я немного подумал и удовлетворенно кивнул, довольный тем, как прекрасно он сформулировал мысли, которые и мне ведь приходили в голову и которые казались мне с каждой минутой все более разумными.

— Умного человека и послушать приятно, — наконец с одобрением заключил я. — А кроме того, вы правы, до переулка Златокузнецов еще порядочный кусок пути, так что стоит перед этим набраться сил.

— Только вам придется стать моим благодетелем, — сказал он, беспомощно разводя руками. — Ибо у меня даже, как вы сами знаете и видите, нет сейчас ни собственных штанов, ни рубахи. Но все до последнего гроша я отдам вам дома.

Я взглянул на него и невольно улыбнулся, потому что в этом одолженном, неподходящем ему плаще-рясе он выглядел отчасти жалко, отчасти забавно. А гротескный образ довершали еще и его длинные усы, торчащие в стороны, и потная лысина, покрасневшая от усталости и зноя.

— Разумеется, — сказал я. — Я с радостью на это соглашусь, и скажу вам также, что жалованье инквизиторов, хоть и не делает из них богачей, но и совсем уж бедняками, слава Богу, мы не являемся…

Мы проходили мимо церкви Святого Креста, монументального сооружения, пожалуй, самого великолепного в нашем городе. Огромная фигура Иисуса стояла рядом с церковным крылом, обнимая здание рукой и символически беря его под свою опеку. В свободной, правой руке Христос держал меч. Голова нашего Господа была покрыта римским шлемом, скрывавшим щеки и нос под золотым металлом. Иисус смотрел куда-то вдаль, в сторону невидимой с нашего места, но различимой с уровня Его глаз излучины реки. Так, должно быть, он смотрел на Рим, когда Его армия стояла под стенами Вечного Города, чтобы бросить к Его ногам империю и провозгласить Его новым Императором. Но если бы обойти этот памятник и взглянуть на него с другой стороны, то мы бы увидели лик измученного Христа в терновом венце. То был Двуликий Иисус — свидетельство того, что наш Господь сначала добровольно и смиренно предал себя на муки, а затем от этих мук освободился во славе, чтобы покарать грешников, которые ранее осмелились поднять на него свои нечестивые руки…

Аптекарь остановился, смиренно преклонил оба колена и медленно и торжественно перекрестился. Я не знал, был ли он и впрямь так набожен, или же хотел мне угодить. А может, я не имел к его поведению никакого отношения? Может, он просто желал, чтобы граждане нашего города знали его как человека богобоязненного и тем самым больше ему доверяли как мастеру аптекарского дела? Что ж, учитывая, что уже в первую неделю своего пребывания Баум угодил в инквизиторскую допросную, то ему определенно нужно было теперь срочно позаботиться о восстановлении подмоченной репутации. А в свою очередь, если у него были враги или ненавистные конкуренты, то уж они-то постараются, чтобы весть об аресте аптекаря разнеслась стоустой молвой по всему городу. Зная такого рода слухи, я прекрасно понимал, что они будут не только повторены тысячу раз, но и образ в них исказится, преувеличится и чудовищно извратится. Что ж, моего бывшего узника, а ныне спутника, ждала, по всей видимости, борьба за доброе имя и добрую репутацию. Я был уверен, что это будет нелегкая битва, и не стал бы ставить на то, что она закончится победой.

Когда Баум поднялся с колен и еще раз благоговейно перекрестился, я решил, что самое время заговорить с ним о деле, которое меня интересовало. Посмотрим, скажет ли он правду, или же будет увиливать, юлить и изворачиваться. Разумеется, второе вовсе не обязательно свидетельствовало бы о вине, но уж точно не снискало бы моей симпатии.

— Ну хорошо, господин Баум, — начал я, серьезно глядя на него. — Надеюсь, вы не держите меня за идиота и не думаете, будто я поверил, что вы не знаете, за что вас арестовали. — Я посмотрел ему прямо в глаза. — За что тебя арестовали, Йонатан? И не оскорбляй меня, говоря, что понятия не имеешь и что тебя это даже не интересовало, иначе мы с тобой сильно поссоримся.

Он резко открыл рот, словно хотел возразить, но тут же захлопнул его так сильно, что у него лязгнули зубы.

— А вы не арестуете меня, когда узнаете? — жалобно спросил он.

— Нет документов, нет ничьих показаний, так что мне и арестовывать тебя не за что. Пока что, — решительно подчеркнул я. — А теперь говори.

— Кто-то донес, что я отравил людей, — признался он так тихо, что почти шепотом. — Но я бы в жизни такого не сделал, потому что…

— А какое нам до этого дело? — прервал я его, нахмурившись. — Инквизиция не преследует отравителей. Пусть этим занимаются городские власти. Что до меня, можешь хоть самого бургомистра отравить или весь городской совет, если у тебя хватит на то смелости, решимости и будет такое желание. Лишь бы ты сделал это из обычных человеческих побуждений, таких как месть или жажда наживы, а не для того, чтобы распространять славу дьявола и демонов.

Он слабо улыбнулся.

— Написали, — на этот раз он уже шептал, — что я подлил яд в кропильницу в притворе церкви под названием Меча Господня.

Я мгновение молчал.

— Ах вот как… — наконец ответил я и кивнул. — Расследование по такому делу действительно было бы нашей задачей. Но ты ведь не делал ничего подобного, Йонатан, правда?

— Конечно, нет, — ответил он покорным, угасшим тоном. — Я даже не знаю, где стоит эта церковь.

— Конкуренция среди купцов порой принимает устрашающие размеры, — сказал я. — Вижу, у аптекарей дела обстоят не иначе…

Он кивнул.

— В Кобленце моего знакомца забили дубинками, когда он вечером возвращался домой, — с грустью вздохнул он. — Только потому, что он не соглашался на сговор цеха, чтобы у всех аптекарей были одинаковые цены. У Детлефа, этого моего знакомого, был доступ к более дешевым поставщикам, так какая бы в подобном сговоре была для него выгода? Прибыль у него была бы выше, но клиентов меньше. Он спорил и спорил, дискутировал, пока наконец коллеги по цеху не решили, что с них хватит споров и дискуссий, и забили его, когда он возвращался из кабака. Троих детей оставил и жену совсем молодую. — Баум снова вздохнул, не знаю, то ли из жалости к семье убитого, то ли из-за того, что молодая женщина пропадает во вдовстве.

— Печальная история, — признал я.

— А медики? — Он посмотрел на меня. — Думаете, они счастливы, видя, что мы, аптекари, не только превосходим их в знании лекарств, но и умеем ловко обследовать пациента и назначить ему правильное лечение? Может, у меня и нет университетского диплома, но уверяю вас, если бы вы, не дай Бог, заболели, я бы посоветовал вам лучше, чем любой лекарь.

— Ну вот еще! Зачем же нам лекари, раз у нас есть аптекари? — с деланным энтузиазмом воскликнул я.

Баум слегка улыбнулся, ибо, к счастью, был достаточно сообразителен, чтобы понять мой сарказм.

— Видите ли, господин инквизитор, я не сложу сломанные кости, не вырежу свищ или геморрой. Язвы, может, и смог бы вскрыть и очистить, но предпочел бы этого не делать, потому что мне это противно. — Он содрогнулся. — Так что для таких вещей медики, или, вернее, хирурги, очень даже подходят и полезны… Я не отрицаю этой полезности, только пусть они нам, аптекарям, не мешают действовать…

— И как же проявляется недовольство лекарской компании по отношению к вам?

— Доносят на нас городским властям, — ответил он. — Требуют издания указов, чтобы мы не имели права практиковать или давать советы. Хотят, чтобы вся наша деятельность сводилась к растиранию лекарств по их заказу. А так быть не может! — Он гневно тряхнул головой.

В винной лавке «Под Распевным Козликом» наружу были вынесены стол и две скамьи, но поскольку стояли они на самом солнцепеке, сидевшие там люди были красные, потные и раздетые почти донага. Не настолько, чтобы оскорблять общественную нравственность, но уж точно настолько, чтобы счесть их неопрятными забулдыгами. Впрочем, все они и так были мертвецки пьяны. Что ж, всякий, кто не чурается выпивки, знает, что пить, когда сильное солнце палит в голову, — не лучшая затея. Мы вошли внутрь, в помещение, обычно гудевшее десятками зычных голосов, а сегодня, несмотря на множество людей, куда более тихое, чем обычно. Что ж, в этом душном, жарком помещении было тяжело дышать, не говоря уже о том, чтобы кричать или перекликаться. К несчастью, в кабаке воняло почти так же, как и всегда, что человеку, наделенному чутким обонянием, совсем-совсем не нравилось. Смрад потных человеческих тел, грязной одежды, а также пива и дешевого вина безжалостно ударил мне в ноздри. Хотя, на удивление, сегодня в этот букет не вплетался смрад вареной капусты, который обычно был здесь более чем интенсивным, особенно в послеполуденное и вечернее время.

Мы сделали несколько шагов в сторону стойки. В углу лежал кто-то, повернувшись лицом к полу, кто то ли напился, то ли уснул, то ли ему стало дурно, то ли он умер, но никому даже не хотелось проверить, каково его истинное состояние.

— Из огня да в полымя, — уныло пробормотал Баум.

— Так что? Уходим?

— Э, останемся уж, — ответил он, вздыхая с покорностью. — Скажу вам, что после бутылки-другой любая боль меньше донимает. Даже жару и духоту легче переносить, когда влил в организм спасительной влаги.

Какой-то мужчина резко встал из-за стола, вызвав громкий скрежет скамьи, после чего остановился, пошатнулся и рухнул во весь рост. И ему еще повезло, что головой он ударился не о каменный пол и не о какую-нибудь мебель, а всего лишь о сапоги пьянчуг, сидевших за соседним столом. Те тотчас отпихнули его в сторону, а он через мгновение пришел в себя, встал на четвереньки и, покашливая, так вот, все время на четвереньках, с трудом поковылял к выходу, словно какой-то миниатюрный хромой конёк.

Мы подошли ближе к стойке, у которой стояла девка с настолько расхристанной блузкой, что человек поневоле, вместо того чтобы смотреть в ее лицо цвета спелой арбузной мякоти, пялился на крючки, которые, казалось, вот-вот, с величайшим трудом, не выдержат и выпустят на волю мощную грудь.

— Чего? — рявкнула она, увидев нас.

Но не успел я ответить, как уже увидел, что трактирщик быстренько семенит в нашу сторону и отталкивает девку так ловко, что по пути еще успевает отвесить ей сочный шлепок по ее широким ягодицам.

— Чем могу служить, господин инквизитор? — спросил он с подобострастной миной и улыбкой на лице. — Простите, что девка вас не признала, она тут новенькая. Только-только взял ее на службу.

— Ничего себе девка, — с одобрением пробормотал Баум.

— У кого есть несколько крон, тот может позабавиться с ней наверху, потому что это барышня работящая, весьма охочая подзаработать, — с улыбкой пояснил владелец винной лавки. — Ну а вы что-то на богача не смахиваете, — добавил он, на сей раз насмешливым тоном, оглядывая Баума суровым и критическим взглядом.

Бедный Баум, и без того красный от жары, на сей раз аж посинел от возмущения. Я решил выручить его из неловкого положения.

— Присутствующий здесь магистр аптекарского дела Йонатан Баум, которого вы так опрометчиво оценили, имел неприятное приключение с ворами, — пояснил я. — Обобрали беднягу до нитки, так что я провожаю его домой, чтобы с ним снова не приключилось какого-нибудь несчастья.

— Ах, простите, мастер Баум. — Голос трактирщика изменился, словно по мановению волшебной палочки. — Раз уж мастер Маддердин вас знает и вам помогает, то я могу предложить вам кредит на все, что пожелаете, в том числе и на услуги этой шаловливой вертихвостки. — Он многозначительно подмигнул. — А барышня стоит греха, уверяю вас по собственному опыту!

— Может, в другой раз, — пробормотал все еще нахмуренный Баум.

— Великое несчастье с этими ворами, великое, — сочувствовал ему трактирщик. — А много вашей милости украли? — Он хитро моргнул.

— Сколько украли, столько украли, не твое дело, — резко сказал я, и он чуть ли не распластался на стойке.

— Чем же я могу в таком случае услужить уважаемым господам? — быстро и подобострастно спросил он. — Пивной похлебкой? Клецками с кашей?

— Ты с ума сошел? — Я тяжело на него взглянул.

Он вздохнул.

— Все мне сегодня так отвечают, когда я предлагаю им еду. Что за ужасный день!

— А следующие не будут лучше, — констатировал я.

— Откуда вы знаете? — забеспокоился он.

— Напротив резиденции Инквизиции побирается один нищий. О… мы его давно знаем, — начал я. — И у этого старца есть такое свойство, что когда должен пойти дождь, его так ломит в костях, что он только стонет и едва ползает от боли. А сегодня утром я сам видел, как он проносился по нашей улице резво, словно резвый олененок.

— О Боже мой, — вздохнул трактирщик. — Мало нам жары, так еще и привязался этот адский кашель, — добавил он. — Как не понос, так золотуха, простите, мастер Маддердин…

— Не за что прощать, чистая правда, — изрек я.

— Кашляют и кашляют, — буркнул он еще и покачал головой. — Некоторые так задыхаются, будто хотят выхаркать дух вместе с потрохами. Лишь бы из этого не вышло какого-нибудь несчастья. Уже даже этот кашель люди прозвали кашлюхой, мол, это новая болезнь за наши грехи и в наказание нам… Слыхали ли вы, что так оно и есть, что таков страх в людях, вельможные господа?

— Ничего не случится… — ответил я уже нетерпеливым тоном, потому что последнее, о чем я мечтал в этом затхлом, жарком помещении, — это рассуждать о кашле. Но трактирщик успел еще вставить:

— Вам-то легко говорить, потому что, если дойдет до дела, то не вам закроют кабак и не вас обложат новыми налогами, — мрачно сказал он.

— Какими это новыми налогами? — внезапно оживился Баум, и на его лице появилось беспокойство.

— А почем знать, что власть выдумает? — ответил трактирщик тоном еще более мрачным, чем прежде. — Установят налог на тех, кто кашляет, или на тех, кто не кашляет, или на лечение тех, кто кашляет. — Он пожал плечами. — Власть всегда выдумает что-нибудь такое, чтобы по любому поводу нас, бедолаг, ободрать до нитки вместе со шкурой…

— Довольно этих жалоб, — твердо приказал я. — Ты что себе думаешь, мы пришли сюда выслушивать твои подрывные стенания? — Я смерил его взглядом, под которым он аж съежился.

— Так что же в таком случае подать ясновельможным господам? — заскулил он.

— Принеси кувшин ледяного белого вина, прямо из погребка, — велел я. — И как только увидишь, что мы заканчиваем, подавай следующий. И делай так, пока мы не скажем, чтобы ты перестал.

— Мне кажется, я искренне полюблю вашу компанию, — заявил Баум с одобрением и уважением в голосе.

Трактирщик позвал слугу, юношу, широкого в плечах, с добродушным, тупым лицом силача, который, когда ему велят кого-нибудь прибить, то прибьет и не задает глупых вопросов, таких как: «зачем?», «для чего?», «а точно ли?». Он велел ему согнать гостей с последнего стола, чтобы мы с Баумом могли удобно усесться, не тревожимые чернью. Силач выполнил задание с глубокой серьезностью и усердием, отогнал подвыпившую компанию без всякого удовольствия или заносчивости, а просто с видимым чувством тихого удовлетворения от хорошо исполненного долга. Потом еще грязной тряпкой протер столешницу, кивнул нам и отошел обратно к стойке.

— Вижу, посещение кабака в обществе мастера Святого Официума имеет много прелести, — весело заметил Баум.

Потом он сел и прислонился к стене с блаженным выражением на лице человека, который ждет какого-то поистине приятного события и уверен, что ничто не помешает этому событию наступить. Конечно, судьба бывает злокозненной, и иногда так складывается, что подобные надежды и ожидания бывают жестоко обмануты, но, к счастью, на этот раз так не случилось. Трактирщик управился быстро и поставил перед нами кувшин вина, которое было таким холодным, что оловянный сосуд тоже сильно от него остыл и покрылся холодными капельками, блестевшими на металлической поверхности.

— Не крестил? — Я испытующе на него взглянул.

— Да где бы я посмел! — возмутился он и приложил руку к груди.

Я попробовал. Холодное, терпкое вино разлилось по моему языку и нёбу, словно освежающий эликсир.

— Действительно, не крестил, — признал я. — Потому что я понимаю, что трактирщик крестит пятый или шестой кувшин вина, когда большинство пьющих уже даже не знают, что пьют. Но крещение первого кувшина я считаю исключительной наглостью.

— Вам-то я даже шестого не крещу, — признался он с искренним убеждением и горячим чувством.

Что ж, поступал он так отнюдь не потому, что питал ко мне особенно большую дружбу, а потому, что в начале моей службы в городе у нас состоялась короткая, хотя и конкретная беседа на тему разбавления вина инквизиторам. После этого разговора, или, вернее, лучше сказать, после своего рода убедительного монолога, подобное приключение больше никогда не случалось.

Первый кувшин мы с Баумом выпили быстро и в молчании, лишь поглядывая друг на друга с улыбкой и удовлетворением. Трактирщику надо отдать должное, что с подачей второй порции он не ждал, пока мы опустошим кружки, и справиться с этой порцией нам удалось так же ловко, хотя на этот раз, кроме улыбок, мы позволили себе и довольные комментарии.

— Холодное, — с настоящим чувством похвалил Баум.

— Аж зубы сводит, — так же сердечно ответил я.

Мы закончили второй кувшин (а третий появился на столе, когда мы допивали последние капли), и тогда мне уже показалось, что духота в комнате несколько уменьшилась, да и жара немного спала. С тем большей досадой я подумал, что придется в конце концов покинуть это уютное место и отправиться в переулок Златокузнецов. Я поделился с Баумом печальным предвидением будущего, и он тоже тогда нахмурился. Но уже через мгновение лицо его прояснилось, и он даже хлопнул в ладоши.

— Магистр Маддердин, у меня, правда, еще нет дома ни вина, ни сидра, ни какого-либо другого напитка, но мы заберем отсюда столько запасов, чтобы нам хватило и на дорогу, и на подкрепление сил, когда мы уже дойдем до цели.

— Это превосходная идея, господин Баум, — похвалил я его. — Не только блестящая, но и позволяющая нам думать о будущем не мрачно, а с ясной надеждой.

— Вот именно!

Потом он снова хлопнул в ладоши.

— Ах, видите ли, а то забуду, что я вам хотел сказать. А хотел я сказать то, что должен вам признаться, что вы красиво показали этому юнцу из Инквизиции, что следование порывам сердца никак не соотносится с разумным мышлением о жизни.

Я кивнул.

— Руководствуясь добрыми намерениями, я когда-то совершил одну ошибку, одну неосторожность, — признался я. — И эта неосторожность стоила жизни многим людям. С тех пор я стараюсь усердно размышлять о том, какие последствия несут с собой наши решения. Не последствия на сегодня, а на послезавтра.

Задумчивый Баум покачал головой.

— Мало кто сегодня думает дальше собственного носа и с большим опережением, чем на один день, — признал он.

И так случилось, что мы осушили кувшин третий, четвертый и шестой, а на седьмом ломали голову, куда, на гвозди и тернии, запропастился у нас, собственно, кувшин пятый. На восьмом мы пришли к выводу, что трактирщик, должно быть, нас обманул, и добродушно спорили, содрать ли с него шкуру на месте в кабаке, или же забрать его в Инквизицию и там допросить с применением орудий.

Оживленную дискуссию прервал нам Андреас Виттлер, который с озабоченным видом протиснулся через толпу и втиснулся между мной и стеной.

— А ты что здесь делаешь? — спросил я, потому что он не походил на юношу, который хотел бы бывать в таких местах, как «Распевный Козлик».

— Я был поблизости, мне сказали, что вы здесь, вот я и подумал, что вы должны непременно узнать, что и как… — выпалил он вполголоса, и я видел, что он искренне взволнован.

— В таком случае говори, раз уж ты здесь, — велел я.

Виттлер нервно огляделся, подозрительно зыркнул в сторону Баума, который, однако, казалось, вовсе не обращал на нас внимания, после чего приблизил губы к моему уху и прошептал новость.

— Ты уверен? — Я удивленно на него посмотрел.

— Да чтоб мне на месте умереть, если это неправда. — Он ударил себя кулаком в грудь. — Его собственная жена сказала, что случилось.

— Спасибо, что сообщил мне об этом, Андреас. — Я покачал головой. — Ну хорошо, ничего мы с этим сегодня не сделаем, — добавил я. — Хочешь составить нам компанию за вином?

— О нет, с вашего позволения. — Он быстро заслонился руками, словно думал, что я сейчас начну вливать ему вино в рот против его воли. — Если вы не возражаете, я бы хотел отсюда как можно скорее уйти.

— С Богом тогда. — Я кивнул ему на прощание.

Таким образом, я мог вернуться в общество аптекаря, который, к тому же, оказывался компаньоном не только веселым, но и удивительно стойким к хмельным приключениям. Обычно дела обстоят так, что если другие люди пытаются составить компанию вашему покорному слуге на арене пьяной битвы, то довольно быстро падают без сознания или, по крайней мере, сильно одурманенные. Между тем Баум держался отлично. Язык у него, правда, немного заплетался, и из слов «мастер Маддердин» он сделал такую странную гибриду, что в мире грамматики она могла бы сойти за слона с туловищем волка и головой льва, но, казалось, он думал вполне трезво, а когда шел в нужник, упал только раз, и то даже вовсе не от пьянства, а лишь потому, что споткнулся о чьи-то вытянутые ноги.

Он вернулся ко мне, заслоняя один глаз ладонью, и тяжело плюхнулся на скамью. Я сразу увидел, что свежий воздух по дороге в нужник не пошел ему на пользу…

— Осьмесипропать, — сказал он и убрал руку от лица, вглядываясь в меня мутным взглядом. — Иштом.

— Ого, готов, — сказал трактирщик, убирая со стола посуду и разглядывая Баума, который, казалось, не замечал его присутствия. — А вы что, мастер Маддердин, трезвы как стеклышко?

— С этим стеклышком я бы не преувеличивал, — ответил я. — Скажи-ка: сколько мы выхлебали?

— А кто платит по счету? — хитро спросил он.

— Кто же может платить? Конечно, он.

— Ну тогда пусть будет одиннадцать кувшинов, — решил он.

Конечно, я прекрасно помнил, что мы осушили восемь кувшинов, но раз уж платить должен был Баум, то я ему и оставил возможную проблему спора о числах. Вышло, значит, по четыре кувшина белого вина на брата. Конечно, случалось, что я пил и больше, но и сегодня мы справились вполне лихо. А теперь подумайте, милые мои, осилили бы вы четыре кувшина воды? Конечно, нет! Человеку хватило бы и одного. А с вином как-то совсем иначе дела обстояли.

— Ну хорошо, — согласился я. — Считай за одиннадцать кувшинов, но ты сейчас пошлешь с нами своего слугу. Пусть он мне этого моего магистра аптекарского донесет до его дома, потому что я же не буду его сам тащить на спине.

— Ну правильно, как бы это выглядело! — возмутился трактирщик. — Совершенно не подобает, мастер, чтобы вы сами трудились. Тем более что… — Он скользнул взглядом по Бауму, который спал, опустив голову на столешницу. — Может, он и невысок, но, мне кажется, весит он прилично.

Когда дошло до дела, оказалось, что силач, прислуживающий в кабаке, справляется отлично. Он наклонился, схватил Баума за пояс и перекинул его себе через плечо. А все это с такой легкостью, как будто аптекарь был не человеком из плоти и крови, а мешком пуха. Правой рукой он придерживал Баума, чтобы тот не соскользнул, а левой раздал еще два таких мощных тумака людям, загораживавшим ему дорогу, что они полетели один под стол, а другой на стену.

— Клянусь мечом Господним, — сказал я с искренним восхищением. — Крепкий парень.

Трактирщик кивнул.

— Бог дал ему избыток в мышцах, потому что в разуме немало отнял, — вздохнул он. — Но он хороший слуга. Послушный и вежливый. Только ест за троих, — с сожалением добавил он.

— Подозреваю, что вам это окупается, — констатировал я, и трактирщик кивнул.

— Хотели его в цирк купить, но я не продал, — сказал он. — Во-первых, жалко парня отдавать чужим, а во-вторых, как вы и говорили: он мне выгоден. Потому что пусть мне кто-нибудь здесь начнет буянить! Ха! — Он хлопнул в ладоши. — Сразу раз-два, и порядок, и уже все, только пара голов разбита. Поэтому скажу вам, — он поднял палец многозначительным жестом, — что и люди охотнее ко мне приходят, зная, что им абы кто по абы какому поводу не переломает у меня кости. А что парню все равно, что есть, лишь бы хорошо набить брюхо, и он охотно доедает остатки за гостями, то он мне не так уж и дорого обходится.

И это было сотрудничество что надо. У трактирщика был на услужении силач, а у силача был полный живот и где спать.

Хотелось бы сказать, что когда я отворил двери трактира, меня обдало дуновением свежего, прохладного ветерка, а когда я вышел за порог, то с удовольствием вдохнул в легкие освежающий вечерний воздух. К сожалению, ничего подобного не произошло. На улице было по-прежнему душно, жарко и парко, и единственное, что изменилось, это то, что теперь было уже темно. Или, точнее говоря, почти темно, потому что луна сияла ярким светом на безоблачном небе, и все было отлично видно на много шагов. Ну и еще одно. Усилился смрад мочи и испражнений, потому что гости трактира, выходя по нужде, не хотели утруждать себя походом к выкопанной на задворках яме, а мочились и гадили у стены, совсем недалеко от двери.

— Подлый город, — буркнул я сам себе.

— Языссський, — отозвался Баум сдавленным голосом, свисая со спины силача.

Ну надо же, значит, он был не только в сознании, но даже сохранил способность давать разумные комментарии. Крепкая голова у этого моего нового компаньона, это надо было ему признать.

— Да как и все, — согласился я с ним. — Иногда я думаю, что с удовольствием поселился бы в какой-нибудь хижине над альпийским озером и каждое утро дышал бы кристально чистым воздухом, а также принимал бы освежающую ванну.

— Скукккко-ота, — констатировал аптекарь.

— Наверное, так, — вздохнул я. — Но стоило бы хотя бы попробовать.

Еще прямо за порогом нас догнала служанка с лампой в руке и крикнула силачу:

— Как ты, дурак, выходишь без лампы в ночь? Да еще и с ясновельможными господами! Держи, только не разбей и принеси обратно, а то я тебе шкуру спущу. — Она погрозила ему кулаком, но скорее шутливо, чем со злостью.

Силач, наверное, мог бы раздавить эту девицу в одном объятии или свалить одним ударом, но он лишь сокрушенно опустил голову и взял у нее лампу.

— Буду осторожен, — пообещал он.

— А что говорят?

— Что большое спасибо.

— Ну вот. — Она похлопала его с удовлетворением, словно тупого коня, который, однако, удивил владельца неожиданной сообразительностью.

Потом она вернулась в кабак, а мы двинулись дальше. Но уже через несколько шагов…

— Подождите, подождите! — внезапно крикнул Баум, и я подал знак силачу остановиться.

— Что там, господин Баум? — Я взглянул на него. — Спите себе спокойно.

— На зземлю! — выкрикнул он голосом, не терпящим возражений.

Я жестом велел парню опустить аптекаря на мостовую.

— Блевать будет, — рискнул предположить я.

Баум встал на нетвердые ноги, качнулся, а потом сурово на меня посмотрел.

— Ошишал оганизм, — поправил он.

Затем матросской походкой он отошел к стене и с размаху сунул два пальца в глотку. Судя по продолжительности процедуры и доносившимся до нас звукам, напоминавшим рев какого-то взбешенного от боли зверя, очищение организма Йонатана Баума было задачей не из легких. Наконец он закончил, яростно отряхнулся и повернулся в нашу сторону. В свете лампы, которую нес силач, я видел его побледневшее лицо. Но глаза вновь обрели былую остроту.

— Вы, случаем, не взяли вино? — спросил он уже отчетливо, хотя и медленно выговаривая каждое слово.

— Взял, — ответил я. — Хотя не уверен, что это для вас хорошее лекарство в данный момент.

— Только рот прополощу, — сказал он.

Я вытащил бутылку из-за пазухи, откупорил и вручил ему. Баум понюхал, поморщился, потом сделал солидный глоток, громко прополоскал рот и сплюнул в сторону. Он повторил это еще дважды, а на третий раз вина уже не выплюнул, а проглотил. Глубоко вздохнул и одарил меня улыбкой, может, и усталой, но все же довольной.

— Если первый глоток пошел, то и следующие пойдут, — объявил он и уже решительно приложился к бутылке.

Затем он вернул ее мне, опустошенную ровно наполовину.

— У вас отличное чутье, — похвалил я его.

А потом что было делать, не идти же с наполовину пустой бутылкой в руке, так что я осушил ее в несколько глотков. Глубоко вздохнул и посмотрел на аптекаря.

— Пешком пойдете или запрыгнете на своего конька? — спросил я.

— Пешком, пешком, — сразу же возразил он. — Думаете, приятно висеть на нем вниз головой? — Он указал на силача. — Да я же носом в его задницу упирался!

Мы двинулись, и парень, который до сих пор стоял неподвижно, словно ни наше присутствие, ни наш разговор его совершенно не касались, пошел за нами. Видно, ему было приказано проводить нас до самой аптеки, и он намеревался этого приказа придерживаться. Впрочем, и очень хорошо, потому что один его вид, одна его стать могли заставить задуматься любителей быстрой ночной наживы. Вейльбург был городом довольно спокойным, ну, разве что свернуть ночью в сторону доков или складов, или зайти на улицы с дешевыми доходными домами, или просто если не повезет. Не слишком безопасно было и на речной набережной, да и в паре мест, находящихся в тени городских стен, следовало быть осторожнее. Но в целом, город был вполне дружелюбным, если только знать несколько его мрачных секретов.

Не знаю, то ли из-за присутствия этого могучего парня, то ли просто ввиду спокойной, очень светлой ночи, мы дошли до дома, купленного Баумом, не только без всяких приключений, но и без тени возможности, что приключение могло бы вообще случиться. Лишь раз вдалеке мы увидели огни ламп, услышали говор мужчин из патруля, и «ррум, ррум» — застучали по брусчатке их подкованные сапоги. Когда мы встали перед дверью аптеки, парень хотел молча уйти, но я его остановил.

— Подожди-ка, — приказал я и полез в карман. Вытащил из него трехгрошовик. — Держи, выпей за наше здоровье, — сказал я.

— Покорнейше вас благодарю, мастер инквизитор. — Грубое лицо силача прояснилось в искренней улыбке. — Но так как я не пью, то хоть еды себе накуплю, потому что такой уж я есть, что сколько бы мне ни дали, все мне мало.

А потом он ушел, шагая длинными шагами, весело посвистывая и размахивая фонарем.

— Эх, быть бы такой простой натурой, — вздохнул аптекарь. — Что такому нужно для счастья, кроме как наесться досыта?

— Это был бы интересный опыт, — сказал я. — Дать ему есть, сколько он хочет, и тогда посмотреть, какие в нем проснутся следующие потребности, когда он ощутит блаженную сытость.

Баум поднял указательный палец.

— Я уверен, что, как и всякий самец, наевшись, он захочет совокупляться.

— Верно, — согласился я с ним. — А что дальше?

Аптекарь фыркнул.

— Я знаю многих таких мужчин, которым этих двух занятий: еды и совокупления, хватает на всю жизнь, так что не думаю, чтобы этот парень, натура более чем простая, захотел чего-то большего.

— Вероятно, вы правы, — согласился я с ним.

— А заметьте также, — он поднял руку, — что женщины, пусть даже и совсем простые, в отличие от самых примитивных представителей нашего пола, обычно хотят от жизни большего, чем только потребление и совокупление. — Он умолк и покачал головой своим мыслям. — Именно так, говорю вам, женщины как-то совсем другие, что аж диву даешься порой, что мы — вид, рожденный из одной и той же Божьей воли…

— Я слышал, как альпийские горцы утверждают, что праматерь Ева была сотворена вовсе не из ребра праотца Адама… — намекнул я.

— Да? — заинтересовался аптекарь. — А из чего же?

— Говорят эти горцы, что пес похитил ребро Адама и, держа его в пасти, почти сумел сбежать из Рая, но Господь Бог успел еще захлопнуть врата и таким образом отрубил псу кончик хвоста. Так что, волей-неволей, создал Еву именно из этого отрубленного собачьего хвоста, — закончил я.

Баум рассмеялся.

— Невысокого же мнения эти горцы о своих женщинах.

— Похоже, что так, — согласился я с ним.

Каменный дом, в котором Йонатан Баум устроил аптеку, стоял в переулке, укрытый от городского шума, что означало, что в него нельзя было войти прямо с улицы, но, видимо, аптекарь и не рассчитывал на случайную клиентуру, а намеревался привлечь людей состоятельных, которые бы прекрасно знали, зачем приходят.

— Квартира у меня над самой аптекой, — пояснил Баум. — Чтобы за всем присмотреть как следует.

— Вы наняли помощника?

Он кивнул.

— Пока что, как я вам говорил, у меня только сторож. Но я жду людей, которые должны прибыть из Кобленца.

Он сильно заколотил в дверь.

— Черт его знает, есть ли он внутри, — мрачно пробормотал он. — А что мы сделаем, если его не будет? — озаботился он. — Вернемся к «Козлику»?

— Воля Божья, — ответил я.

К счастью, нам не пришлось ломать голову над тем, что делать с собой в случае отсутствия сторожа, так как после нескольких сильных ударов и пинков (а кулаки и ноги у Баума, как я заметил, были довольно сильными) мы услышали ворчливый голос, шарканье, а затем кто-то начал громко и уже отчетливо проклинать нас паршивыми содомитами, вшивыми обезьянами, сукиными сынами, чертовыми выродками, облеванными свинопасами и прокаженными потаскухами. Баум слушал это, и на щеки его выполз румянец, конечно, не от стыда, а от возмущения. Ну и, видимо, он не был до конца уверен, как я отреагирую на такой поток грязной брани. На самом же деле меня это нисколько не волновало, потому что с какой стати меня должно было волновать, что говорит какой-то старый сторож, который даже не знает, кого проклинает.

Наконец, когда сторож встал у самого порога, Баум сильным, но язвительным голосом объяснил ему, кто ждет открытия двери. Если он думал, что сторожа это тронет, он сильно ошибался. Старик, правда, впустил нас внутрь, но пробормотал лишь, что уже поздно, и порядочные люди в такое время спят в своих постелях, а не шляются по улицам, как какие-то проходимцы, особенно когда они — уважаемые инквизиторы и аптекари. А потом, когда он закончил, просто вручил ключи Бауму, повернулся и ушаркал вглубь дома.

Мой спутник покачал головой, но ничего не сказал, понимая, видимо, что никакие слова ничем не помогут. Он тщательно запер дверь, проверил, плотно ли прижаты засовы, и махнул рукой.

— Хотите осмотреться? — спросил он.

— Верю вам на слово, что вы не делаете ничего противозаконного, — гладко ответил я.

— Тогда войдите, прошу, отдохните после прогулки по городу. У вас есть еще бутылочка?

— Даже две, — ответил я.

— Ха. Негоже вам возвращаться через весь город с тяжестью, правда? — просиял он.

— Я тоже считаю, что эти фляги нужно опорожнить, — согласился я с ним. — А то еще разобьются, и будет беда…

— Конечно, если хотите, можете спать у меня, — сердечно сказал он. — Кровать у меня пока только одна, но я с радостью вам ее уступлю. Для меня даже тюфяк на полу будет лучше, чем эти ваши подлые подземелья.

Я фыркнул от смеха.

— О, господин Баум, вы еще не видели по-настоястоящему подлых подземелий, раз уж наш удобный курорт так некрасиво обзываете. Но желаю вам также, чтобы вы никогда не убедились в том, что есть места хуже вейльбургской камеры.

— Эх, — только и вздохнул он, а потом тряхнул головой и посмотрел на свои плечи, туловище и ноги таким взглядом, словно видел их впервые в жизни.

— Дайте мне минутку, мастер Маддердин, чтобы я переоделся. А если за это время вы откроете бутылки и нальете нам обоим вина, то окажете миру большую услугу.

Баум исчез на мгновение, и действительно, с переодеванием он управился очень быстро. Впрочем, ему ведь не нужно было наряжаться.

— Вы говорили, что наймете каких-то помощников? — спросил я.

— О да, — ответил он. — Вернее, уже нанял. Потому что подмастерье и ученик должны быть здесь через день-два. Хорошие парни, я их давно знаю. — Он покачал головой. — Потому что знаете, как в моем ремесле. Человек должен следить не только за тем, чтобы помощник его не обворовал, но и чтобы он не отравил клиентов, смешивая не те микстуры. Или подавая не то лекарство, не тому, кому нужно. Потому что тогда вместо довольного клиента можно получить клиента разгневанного. Или даже труп.

— Неприятное дело, — констатировал я.

— Да уж, неприятное, — согласился он со мной. — Тем более что можно потерять репутацию, состояние, а если дела пойдут плохо, то и свободу или жизнь.

Я внимательно на него посмотрел.

— По каким причинам вы переехали… — я запнулся. — Ах да, я не расслышал, в каком городе вы практиковали ранее.

— В Кобленце, — спокойно сказал он. — И там как раз остался мой брат, в нашей общей аптеке. Эта здесь тоже принадлежит нам обоим, и, даст Бог, мы откроем третью, если только счастливая судьба и опыт позволят нам найти честного компаньона.

— Значит, вы работали в Кобленце… Что ж, переезжая к нам, можно сказать, что из большого озера вы перепрыгнули в мелкий пруд, — заметил я.

— Везде можно заработать деньги, — сказал он. — Иногда меньше, иногда больше, но везде. И нет плохих мест для торговли, есть только плохие купцы.

Конечно, он преувеличивал, потому что трудно представить себе, чтобы человек, желающий заработать большое состояние и снискать славу, обосновался в маленькой деревушке. Тем не менее, действительно, слишком многие жаловались на неблагоприятные обстоятельства, когда вина за их неудачи на самом деле крылась лишь в их глупости или лени. Помню одного драматурга, которого громко и нежно хвалили за его несомненное мастерство, и он наконец сказал: «Это правда, что Бог не поскупился на талант для меня. Но когда вы сладко спите под периной, я сижу в мастерской над новой пьесой. А когда вы засыпаете после ленивого дня и обильного ужина, я засыпаю от усталости с головой на столе». И хотя, может быть, этот человек преувеличивал (а даже наверняка преувеличивал, так как я сам знал художников, о которых не понимал, когда они находят время для творчества, потому что постоянно только пили, жрали, играли в азартные игры и якшались со шлюхами), тем не менее, действительно стоило помнить, что Бог дал людям таланты по своему усмотрению и желанию. Но то, как эти одаренные использовали свои способности, уже было вопросом их свободной воли. И либо эта свободная воля толкала их к славе и богатству, либо, наоборот, к мрачным размышлениям о неудавшейся жизни, которая ведь могла, а даже должна была быть так прекрасна.

Мы поговорили обо всем и ни о чем. Баум немного расспрашивал меня о членах городского совета, и я не видел причин не рассказать ему то, что знал. Мы беседовали также о болезнях и лекарствах, и о том, какими странными иногда бывают случаи неожиданного изобретения средства от какой-либо болезни, и какое огромное состояние можно сколотить на таком медикаменте, если только убедить людей, что он действительно лечит.

— А знаете, — сказал Баум, — я когда-то разработал рецепт очень вкусного и сладкого сиропа от кашля. Что интересно, он был также очень эффективен, — добавил он. — Но послушайте, что случилось дальше. Так вот, никто не хотел его у меня покупать.

— Почему, раз он помогал? — Я нахмурил брови.

— Потому что лекарство только тогда считается хорошим, когда оно отвратительно на вкус, — тяжело и с грустью вздохнул он. — Так, по крайней мере, считает эта состоящая из профанов, вульгарная чернь. — Он пожал плечами. — Ну, я добавил несколько ингредиентов, портящих вкус и запах, и тогда весь запас сиропа распродал на корню.

— Ха! — Я покачал головой. — Во всей этой странной ситуации я, однако, признаю, что вы ловко нашли выход, чтобы и самому не потерять, и людям все-таки помочь.

— С завтрашнего дня я начну продажу этого сиропа в нашем городе. — Он улыбнулся. — Я найму нескольких парней, чтобы они бегали по улицам и кричали, что у Баума можно купить лекарство от кашлюхи.

— От кашлюхи, — повторил я. — Что за название…

— Название как название. — Он пожал плечами. — Хорошо отражает течение недуга, согласитесь со мной, правда?

— Сразу: недуга. — Я поморщился. — Знаете, как это бывает, может, завтра, послезавтра все у людей пройдет…

Он покачал головой.

— С вашего позволения, мастер Маддердин, но так дела не делаются. Если в переполненной комнате один человек болен насморком, то через пару дней больных будет несколько, а может, и все, кто с ним был. Эта кашлюха, говорю вам, и я в этом уверен, только начинает обосновываться в Вейльбурге.

Я обдумал его слова.

— Звучит не очень хорошо, — наконец сказал я, а потом внимательно на него посмотрел. — Но ваш сироп — это не лекарство от нее, правда?

— Лекарство-то это лекарство, — ответил он. — Но от кашля. Сироп смягчает кашель, а от этого и вся кашлюха покажется менее мучительной.

Я кивнул.

— Тем не менее, людям ваш сироп не поможет от самой болезни, а лишь от одного из ее симптомов, которым является кашель, — заметил я. — И, как я понимаю, они будут болеть, а может, и умирать, независимо от того, выпьют ли они ваш сироп или нет?

— Умирать? — Он поморщился. — Я еще не слышал, чтобы кто-то умер от этой болезни. Хотя… — Он почесал нос. — Ничего нельзя исключать, пока мы не проведем точных наблюдений за людьми, которые переболели ею от начала до конца.

— Наш палач сегодня умер, — серьезно сказал я. — Тот, которого вы видели у нас в камере.

— Матерь Божья Безжалостная! — Баум аж всплеснул руками, но уж точно не от радости, а от изумления и негодования. — Так вот о чем шептал вам на ухо в кабаке тот ваш юнец…

— Именно об этом, — отозвался я.

Аптекарь покачал головой.

— Мерзкое дело. Но… — Он поднял руку. — Знаете, как бывает с болезнями, а скажу я вам это как практик. Знаете? Так вот, скажу я вам, что от чего один отряхнется, как пес после купания, то другого доконает напрочь. Так что, может, этот ваш палач был просто слабого здоровья, и все…

— Может, и так, — ответил я.

— Ну да ладно, кому суждено умереть, тот умрет, а кто выживет, тот будет жить, — изрек Баум, на сей раз уже беззаботным голосом. — Но скажу вам лишь, что с моим сиропом, даже если они и перемрут, то по крайней мере в лучшем расположении духа, потому что с кашлем определенно более легким и менее болезненным. А отнять у умирающего человека немного страданий — это ведь тоже заслуга. Разве я не прав?

— Вне всякого сомнения, правы, — согласился я. — Тем не менее, я бы посоветовал вам несколько изменить формулу восхваления вашего снадобья…

Он нахмурил брови.

— Это почему же?

— Потому что если те, кто выпил ваш сироп, начнут тяжело болеть или, не дай Бог, умирать, а они и их семьи поверили, что уже в безопасности, то, догадываетесь, вас может ожидать, мягко говоря, недружелюбная реакция с их стороны.

— Аптекари всегда немного, знаете ли… приукрашивают, — ответил он, и я видел, что он с неохотой мирится с мыслью, что ему придется что-то менять в своей концепции восхваления товара.

— О, я это прекрасно знаю. Но лучше не делать этого в городе, жители которого достаточно напуганы тем, что эта кашлюха — нечто большее, чем обычный кашель, и одному Богу известно, не перерастет ли она в какую-нибудь свирепую эпидемию. В такие моменты мысли людей истерически мечутся от надежды через разочарование к великому гневу. А в трудные времена, когда мы видим смерть на расстоянии вытянутой руки, вы должны признать, что и надежды велики, и велик гнев, когда эти надежды не оправдываются.

Он раздумывал довольно долго.

— Благодарю вас за совет и последую ему, — наконец сказал он.

Потом снова замолчал, очевидно, над чем-то размышляя.

— Но я найду золотую середину между вашей концепцией и моей, — произнес он через мгновение. — Ибо я придумал так: на своей аптеке я вывешу большую вывеску: «Здесь продается чудесный сироп Баума, смягчающий кашель». Но парням на улицах я велю и дальше кричать, что Баум продает лекарство от кашлюхи. Потому что за то, что там выкрикивают какие-то уличные сорванцы, я ни в коем случае не отвечаю. — Он защитным жестом скрестил руки на груди.

Я улыбнулся и покачал головой.

— Что ж, посмотрим, что у вас из этого выйдет. Пред лицом разгневанной и неграмотной толпы желаю вам удачи в объяснениях, что, продавая им сироп, вы имели в виду нечто совершенно иное, чем они думали… Но… — Я поднял руку, ибо видел, что он хочет возразить. — Это ваша жизнь и ваше дело.

Наконец, когда мы осушили последнюю бутылку (а аптекарь снова производил впечатление совершенно трезвого), я встал, чтобы попрощаться.

— Простите, но вы не боитесь идти один через город? — с сомнением спросил он. — Я знаю, что вы инквизитор, вот только если кто-то даст вам в темноте дубинкой по голове, он ведь не станет предварительно расспрашивать, кто вы такой.

— С Божьей помощью как-нибудь избегну неприятностей, — ответил я.

Ибо раз уж в прошлом мне случалось бродить по ночам по переулкам Кобленца или Хез-Хезрона, то с чего бы мне бояться спокойного Вейльбурга? Кроме того, у меня в рукаве была утяжеленная свинцом дубинка, у пояса — длинный корд из испанской стали, а в голенище сапога — острый как игла стилет. К тому же в кармане моего кафтана покоился мешочек с шерскеном. А это поистине мерзкий яд. Брошенный в лицо, он вызывает ужасающую боль и неутолимое жжение в глазах, а кто начнет тогда тереть веки, тот, скорее всего, навсегда распрощается со зрением. Кроме того, наши наставники из пресветлой Академии Инквизиции понимали, что служащим Святого Официума придется иметь дело не только с колдунами, демонами или ведьмами, но и просто со злыми людьми. Поэтому, помимо использования святой силы молитв и мощи реликвий, нас учили и основам рукопашного боя. А в этой области ваш покорный и смиренный слуга числился скорее в отличниках, нежели среди тупиц на задней парте.

— Весьма вам благодарен за то, что помогли мне, — сказал еще аптекарь, прежде чем отпереть дверь, и в его голосе я слышал неподдельную благодарность. — Страшно подумать, что бы со мной стало, если бы не вы… Если бы не ваша честность и порядочность, мастер Маддердин.

— Если вы не сделали ничего дурного, вам не о чем беспокоиться, — заверил я его. — Я рассмотрю ваше дело с величайшей тщательностью и благосклонностью.

Он протянул мне руку и схватил мою, прежде чем я успел возразить, втиснув мне в пальцы кошель, столь туго набитый, что монеты в нем даже не звенели.

— Займитесь мной и моими делами, мастер Маддердин, — горячо попросил он. — Хорошо иметь друга, когда ты чужой в чужом городе.

Я придержал его руку и посмотрел ему прямо в глаза.

— Господин Баум, если вы согрешили или согрешите против нашей святой веры, вам не поможет и воз золота, — спокойно, но твердо сказал я.

— Нет, нет, нет, — возразил он. — Я лишь желаю, чтобы вы всеми силами проследили, дабы со мной обошлись по справедливости. А поскольку у вас, я полагаю, много дел, я настоятельно желаю вам помочь.

Тогда я кивнул и сунул кошелек в карман. Я намеревался, как и всегда, действовать во имя истины и ради истины. А если Баум хотел платить мне за то, что я сделал бы и без его денег, то тем лучше для меня.