Бездарь и домовой

Глава 9 Гнев поэтессы

Словно в дурном фильме, я висел над глубоким оврагом, ухватившись за ржавую стойку, через которую проходил трос-перила. Стойка медленно гнулась и начинала потрескивать. В правое плечо ногами упиралась Наташа, и я оставался ее единственной опорой. Глянул вниз — там, метрах в десяти под нами, располагался впечатляющий завал серых сухих деревьев с острыми на вид сучьями. Падать туда не хотелось вот совсем.

А Цветаева всё не унималась:

— Капитошшшшшка! Мой Капитошшшшка! Верните Капитошшшшку, сссукины дети!!!

Налетел новый порыв ветра, мимо меня вниз полетел Дубровский. В последний момент я успел поймать его за руку, и теперь держался одной левой, особенно хорошо ощущая, как она болит после гитарных упражнений. Наташа завизжала, пытаясь восстановить опору. Перебирая в панике ногами, она неслабо звезданула меня по голове, чуть все вместе не улетели. Правую руку мне, похоже, вот-вот оторвёт Володя. Он, молодец такой, смог ухватиться за меня и второй рукой. Но кто бы знал, как это больно! И кто бы знал, как трудно удержаться и удержать всех…

Ветер, тем временем, развернулся и обрушился персонально на меня.

— Ой-ой-ой-ой! Спасите! — заверещал Нафаня, ставший видимым. — Хозя-а-а-ин, спаси-и-и-и…

С треском от рубашки оторвался воротник, и вместе с ним ветер унес моего несчастного домового в неведомые дали.

И почти тут же всё кончилось. Исчез ветер, исчезли тучи, и только половинка разорванного моста скрипела под весом шестерых молодых людей обоего пола. Я напрягся и постарался подтянуть Володю поближе к мосту. Но, наверное, такое бывает только в тех самых фильмах — я сделал только хуже, та стойка, за которую единственно и держался, стала сгибаться быстрее, а скрипеть и трещать при этом — отчетливее, и держаться стало еще труднее, если только такое возможно

— Володя, хватайся крепче, держу с трудом! — крикнул я.

Он ничего не ответил, но хватку усилил, молодец. Полетим вместе.

— Надя, колдуй, упадем ведь, — крикнула Наташа.

— Не могу, мне руки нужны! — огрызнулась Давыдова. — А держаться чем?

Иначе, чем бредом, не могу объяснить: по моей голове гулял страх. Оно бы, в такой ситуации, вполне объяснимо, но это был не мой страх, а чей-то чужой.

. В это время Телятевский, тоненько заверещав, тоже посыпался вниз, и единственным препятствием на его невеселом пути остался всё тот же я. Сразу стало не до чужих страхов: ещё совсем немного — и всё…

Мы висели, глаза мои давно залил багровый мрак, и оставалось только гадать, через сколько минут или секунд мы полетим прямиком на сучья.

Но какое же счастье, что Таруса — такой маленький город…

Дежурный сотрудник пожарной охраны с каланчи видел всё, и машина по тревоге выехала всего через минуту после удара молнии. Спасатели вытащили нас на берег оврага, прибывшие медики смазали ссадины и заклеили порезы, а милиционеры составили протокол.

— Так, — капитан Копейкин, которого дёрнули на столь значимое событие, как обрушение моста, по случаю субботнего вызова восторгов явно не испытывал. — Фёдор! Что-то дофига фигни вокруг тебя, не кажется? В понедельник ко мне, сказал!

Девушки привели в порядок одежду, Телятевский пребывал в прострации, Дубровский поклонился мне:

— Спасибо. Я должник.

После этого, ещё в растрёпанных чувствах, добрели до Серпуховской площади, где всё так же стоял автобус.

— До свидания, дамы и господа. Прошу прощения, что наша прогулка закончилась столь волнующим внезапным приключением, — меня била крупная дрожь, но старался держать фасон. — Но тешу себя надеждой, что вам хоть немного понравилось в Тарусе.

— Не извольте сомневаться, сударь, — попробовала улыбнуться Давыдова, но получилось у нее кривовато. Махнув мне рукой, она скрылась в автобусе.

— Спасибо большое, это было действительно незабываемо, — у Пушкиной с улыбкой тоже вышло так себе, но она старалась. Телятевский молча, не прощаясь, юркнул в средней руки авто с персональным водителем, сразу стартовавшее с пробуксовкой.

— Можно, я потом напишу? — нерешительно спросила Наташа.

— Конечно, можно, — теперь настала моя очередь улыбаться. — Я буду очень ждать.

— Спасибо тебе, — едва коснувшись меня рукой, Наташа ушла.

— А я задержусь в Тарусе. У меня тут дела образовались, — сказал Дубровский и махнул водителю: — Трогай!

Водитель послушно закрыл дверь, автобус уехал. Володя потащил из кармана сигарету.

— Можно и мне? — спросил я.

— Конечно.

Закурили, я с отвычки закашлялся.

— Нам совершенно необходимо поговорить, Фёдор Юрьевич, — сказал Дубровский.

— Согласен, Владимир Андреевич, — невозмутимо ответил я. — Только прямо сейчас недосуг мне: домового выручать надо. Предлагаю встретиться в семь вечера в трактире… да хоть вон в том, и спокойно обсудить любые вопросы.

— А не сбежите? — хмыкнул он.

— Нет. У меня такой контракт с местной редакцией, что захочешь, не сбежишь.

— Тогда до встречи.

Автобус вырулил на Калужскую, и уже через минуту Таруса осталась позади.

— Офигеть денёк, — многозначительно изрекла Надя.

— Да уж, — фыркнула Марго. — Прогулялись, называется. Платье всё испачкала…

— А по-моему, было очень круто, — тихонько не согласилась Наташа.

— Ну, это да: погулять под магфоном у кладбища, услышать шепот зомби, получить автограф у самой Цветаевой и чуть не сгинуть в овраге благодаря ей же… Не, девчонки, реально круто прогулялись, — согласилась Надя.

— А ещё наш экскурсовод, — улыбнулась Пушкина. — Не человек, а сплошная загадка!

— Да какая там загадка, — скривилась Надя. — Сплошная печаль.

— Да что ж там печального-то? — не поняла Наташа, и подозрительно посмотрела на подругу.

— Происхождения он, очевидно, знатнейшего. Знатнее и богаче всех нас, вместе взятых — это очевидно. Образован отменно. Хладнокровен: выдержка — дай Бог каждому. Но при этом — Нетин, мещанин бессемейный. Значит — изгнан.

— А с чего ты взяла, что он богат? — удивилась Пушкина. — Одет он был, мягко говоря, незатейливо даже для мещанина в земщине.

— Маргош, ты чего? У него же домовой, да еще, насколько я успела разглядеть, арагонский! Он заоблачных денег же стоит! И его невозможно заполучить, если ты не аристократ!

— Да ну?..

— Ну — не ну, а на позапрошлый день рождения, когда отец спросил, что подарить, я попросила домового. Отец тогда долго хохотал, а потом объяснил, что, если продать наше имение и вообще всё имущество, денег едва на половину цены наберется. А арагонские — самые дорогие, круче эльдарских даже.

— Ни фига себе…

— Воот. А у него — как раз такой. Представляешь себе, сколько у него на самом деле денег?

— Да нисколько, — устало вступила в разговор Наташа. — Он же изгнан.

— Ой, девочки! — воскликнула Пушкина. Я вспомнила! Вспомнила, где его видела! Это ж целое видео было, завирусилось несколько дней назад. Щас… — она достала из сумочки планшет и принялась лихорадочно что-то в нем искать. — Ой…

На экране был заголовок видео: «Staryi aristokrat vygonyaet iz doma ochen tolstogo gologo syna». И ниже надпись: «Video udaleno po trebovaniyu Razryadnogo Prikaza».

— Одна-ако, — задумчиво протянула Давыдова. — Разрядного, значит. А ведь это может означать, что изгнание-то отменено. Маргош, а фамилию его не вспомнишь, а? Давай, у тебя ж феноменальная память.

— Попробую, — неуверенно ответила Пушкина, закрыла глаза и откинулась в кресле. — Да. Ромодановский, — твердо ответила она через минуту. — Старый князь выгнал сына и объявил о пресечении рода.

— А вчера тот же князь угодил в опалу, как сказал нам этот Дубровский, а Разрядный удалил видео. Вот вам и разгадка, — кивнула Надя. — Натаашкаа, пляши! Быть тебе княгиней Ромодановской!

— С чего это вдруг? — покраснев, буркнула Наташа.

— Ой, да ладно, а? А то мы все не видели, как он на тебя смотрел! Да и ты на него!

— Да мне без разницы, князь он там или не князь, — досадливо проговорила Кудашева. — Он мне жизнь спас. Дважды. Второй раз — сегодня.

Первым побуждением было идти к Цветаевой «как есть», то есть грязным и с оторванным воротником. Но, чуть остыв, решил всё же привести себя в порядок. Зашёл домой, умылся, переоделся. Выпил холодного чаю. Вот теперь пора.

Поэтесса открыла не сразу. Сперва, отодвинув штору, посмотрела сквозь застекленную дверь, развернулась и ушла. Я молча стоял, не предпринимая ничего. Снова выглянула, снова ушла. Я набрался терпения. На третий раз открыла дверь и тут же пошла вглубь дома. Я остановился на пороге.

— Ну, что, что, что вам еще от меня? — быстрым шагом вернулась она. — Ну да, я, вероятно, немного погорячилась, но я в своем праве, потому что вы, — она обличающе указала на меня пальцем, — вы украли у меня очень важную и ценную для меня вещь, которая ни денежной, ни какой еще стоимости ни для кого, кроме меня не имеет. Так что мой гнев оправдан! Все живы? — спросила она без паузы после филиппики.

— Да.

— Ну и слава Богу, — перекрестилась она. — Тогда что вам от меня надо?

— Много что, — спокойно ответил я. — Для начала, хотя бы узнать, что такое и каким образом я у вас украл, что вы едва не угробили шесть человек, пятеро из которых — дворяне?

— Та-ак, интересно! То есть, теперь вы пришли ко мне разыгрывать комедию⁈ Да вы… Да я вас вон сейчас вышвырну!

— И это будет перебор. Без магии вы не справитесь, а с ней — придется отвечать.

— А это необходимая самооборона, потому что вы на меня напали!

— А я буду отрицать.

— Что ваше слово против моего? Пыль! Кто вы — мелкий винтик из земщины, и кто я — академик магии⁈

— Отлично. Тогда скажите мне, сударыня, как «винтик из земщины» может без единого шанса на успех напасть на академика магии, если он не одержим самоубийством? Где ваша логика, Марина Ивановна?

— Какая логика у женщины, да ещё поэтессы?, — махнула рукой она и разревелась. — Садитесь, я сейчас.

Она ушла, а я огляделся и сразу нашёл Нафаню. Мой домовой, спеленутный, кажется, воздушным потоком, неподвижно застыл на старинном трюмо. Вернулась Цветаева, посвежевшая, без следа слёз.

— У меня был когда-то домовой. Не такой, как у вас, другой. Давно. Я обменяла его на дом в Праге. Бог мой, какая там была шикарная лаборатория! Представьте, меня уверяли, что дом стоял ровно на том месте, где угробили Франкенштейнов Ужас… Работалось там, конечно, как нигде больше. Но потом… Потом я тосковала по моему Капитошке, проклинала себя за слабость — ну зачем, зачем мне та лаборатория? Что я, в Тарусе работать не могла? Могла, еще как — вон, по сей день работаю, и ничего, ничего. Да и уехала я оттуда скоро, и дом тот продала… И тогда Макс Волошин своими руками сделал крохотную куколку. Дурацкую — Макс вообще рукодельник был не очень, зато поэт прекрасный, и друг чудесный, таких больше нет. Дурацкую, но бесконечно милую. А после вашего визита она пропала… — тут голос ее зачерствел: — В общем, так. Давайте меняться. Вы мне — моего Капитошку, я вам — вот это недоразумение. Идёт?

— Идёт, Марина Ивановна. Только вот если кто из нас и взял вашего Капитошку, так это как раз вот это недоразумение, как вы изволили выразиться, а вовсе не я. Давайте поступим так. Вы его развяжете, вместе допросим, а там видно будет?

— Чёрт с вами, давайте. Но не верю я, что этот безмозглый клубок эманаций мог что-то взять без вашей на то воли…- она щёлкнула пальцами и что-то пробормотала. Окутывавший домового поток исчез.

— А это ничего, вообще, что вы тут колдуете? — спросил я.

— Ничего, ничего. Дом заэкранирован, есть сертификат от Чародейского приказа — я же академик, мне можно. Но давайте, будите его.

— Нафаня! — позвал я. Ноль реакции. — Нафаня! — опять нет ответа. — Хосе Натаниэль де Лос Трес Барбосес Террибле Бромиста! — рявкнул я, но снова тишина в ответ, домовой как стоял неподвижной статуей, так и оставался стоять.

— А он точно ваш? — ехидно поинтересовалась Цветаева.

— Мой, мой. Во всяком случае, он много раз называл меня то «хозяин», то «мой добрый сеньор».

— Хм, занятно. Тогда давайте попробуем так. Повторяйте за мной, — и академическим тоном, медленно она начала диктовать: — Иплеатур вигоре эт эвигилет э сомно![1]

[1] Наполнись жизненной силой и пробудись ото сна (лат).

— Так, сейчас… Блин, покойника какого ненароком не поднять бы… Ой…

— А вы что, умеете? — изумилась Цветаева. — Какая прелесть! Честное слово, я никому не скажу!

— Умею, хоть и нечаянно…

— За нечаянно у нас, как правило, бьют отчаянно, молодой человек! Но, может быть, всё же представитесь настоящим именем?

— Меня могли бы звать Фёдор Юрьевич Ромодановский. Но десятого июля отец изгнал меня и пресек род. С тех пор я Иванович и Нетин, даже настоящий земский паспорт есть, — я продемонстрировал ей документ.

— Однако, какие страсти! За что ж он вас так?

— За полную никчемность. Но на второй после изгнания день я инициировался, и теперь резонно опасаюсь, как бы чего не вышло.

— Понимаю вас. Но не волнуйтесь. Смотрите на вашего мерзавца, думайте только о его пробуждении и повторяйте за мной: Иплеатур вигоре эт эвигилет э сомно!

Я повторил, не отрывая взгляда от домового. Нафаня шевельнулся, захлопал глазками, — короче, ожил.

— Где я? — спросил он, и хорошо, что не по-арагонски.

— В плену, мой друг, — ответил я.

— О, хозяин! — обрадовался домовой. — Вы здесь! Но почему я тогда в плену?

— Тебя при драматических обстоятельствах пленила могущественная волшебница, у которой ты украл ценный талисман.

— Я? Украл⁈ — очень натурально удивился Нафаня. Потом полез за пазуху и смутился: — Да, действительно. Украл. Не удержался, простите, — он достал из-за пазухи выцветшую от времени простенькую тряпичную куколку в половину себя размером — и где она там только поместилась? Посмотрел на нее с обожанием, вздохнул, спрыгнул с трюмо, подошёл и с новым тяжёлым вздохом положил добычу к ногам поэтессы. — Простите меня, госпожа. Я никак не мог удержаться. Потому что это шедевр, это само совершенство!

— Я сейчас опять расплачусь, — пробормотала Марина Ивановна. — Ты прощён. Возвращайся к хозяину.

Нафаня огляделся, подошел ко мне, потоптался нерешительно.

— Хозяин, а можно я домой пойду? — робко спросил он.

— Нужно, — строго ответил я. — Но, чтобы больше никаких приключений! Из-под земли достану!

— Слушаюсь и повинуюсь, — серьезно кивнул домовой и исчез.

— Какой всё-таки прекрасный день, — задумчиво произнесла Цветаева. — Может, чаю попьём?

До встречи с Дубровским оставалось не больше часа, кроме того, мне позарез надо было в редакцию с ее мощным компом. Но отказать этой женщине? Да вы, верно, шутите!

— В ближайшие сорок пять минут я всецело в вашем распоряжении, — ответил я.

— А потом? — подняла она бровь.

— А потом у меня деловая встреча, на которую лучше бы не опаздывать.

— Какая насыщенная жизнь, аж завидно! — вздохнула она, и пошли мы пить чай.

И мы пили чай, и она говорила без умолку, перемежая воспоминания о Париже начала прошлого века с какой-то заумью из области теоретической аэромантии и, конечно, со стихами. Очень душевно, хоть и многое непонятно.

— Скажите, Федя, ведь наверняка вы всё-таки поэт? — вдруг спросила она. — Мне кажется, все некроманты просто обязаны быть поэтами. Вечный триализм: жизнь, смерть — и любовь! Ах, как это захватывающе!

— Увы, Марина Ивановна, не поэт я. Может, и стану им когда, но пока не чувствую ничего такого. Но вот песню спеть — могу. Позволите взять вашу гитару? Я видел там, на стене.

— Берите, конечно. Ее сто лет никто не трогал.

Я подумал, что в её устах «сто лет» вполне могли и не быть фигурой речи — и вздрогнул. Взял гитару, настроил, запел.

Мне нравится, что вы больны не мной.

Мне нравится, что я больна не вами…

— Уделал ты меня, Фёдор Юрьевич. Как говорится, нашим салом — да по нашим же сусалам. И то верно, всему свое время и каждому — своё, — вздохнула Цветаева. — Но романс превосходен. Музыка твоя?

— Нет, автор ее мне неизвестен, к сожалению[2].

— Жаль… Но будь готов, что однажды я возникну на пороге твоего жилища и попрошу спеть ещё.

— Договорились, Марина Ивановна.

— И пригласи на свадьбу. Я расскажу твоей жене, как никогда не стать старой, — сказала она, закрывая за мной дверь.

[2] Микаэл Таривердиев, если что. Федя просто не пожелал сознаваться ещё и в попаданчестве — и так наговорил лишнего.