Бездарь и домовой

Глава 28 Смех и радость

Дубровский шел в густом тумане по мертвому лесу. Серые голые иссохшие деревья, ощетинившиеся острыми копьями сломанных сучьев, хруст веток и пересохшей травы под ногами — и тишина. Лишь карканье ворон где-то в вышине.

— Маша! — крикнул он.

— Я здесь! — долетело с неба.

— Я сейчас, сейчас, подожди… — Володя засуетился, принялся стаскивать сухие ветки в кучу. Больше, больше, еще больше! Зажёг. Пламя вспыхнуло мгновенно, огонь жадно набросился на сухую, как порох, пищу, и осталось сделать один шаг, но тут хлынул дождь, и всё испортил — угли зашипели. Огонь не ушел совсем, он сопротивлялся, но использовать его уже не выйдет.

— Я здесь! — снова крикнули небеса.

В отчаянии Володя накидывал все новые и новые ветки, но они уже промокли — как-то так мгновенно, что толку теперь с них было чуть. Дубровский, раскачиваясь, сидел у полуживого костра, плакал и пел.

А мне бы случиться птицей,

И пластать облака кучерявые,

Отыскать тебя — где ты там спряталась? —

И обнять, и вернуться вместе.

Но перья растут неохотно,

А дождь льёт четвертые сутки —

Лишь угли шипят возмущенно,

И дым ест глаза [1]…

[1] Реально существующая песня «Дым», сочиненная и исполняемая в составе группы автором. Желающие могут послушать по ссылке https://band.link/bnsmoke

Мощный удар швырнул его наземь. Рыча, как разбуженный невовремя медведь, невесть откуда возникший Ромодановский ногами расшвырял остатки костра, схватил Дубровского за грудки и принялся его трясти.

— Ты куда, ять, собрался, дурилка картонная⁈ Сказано тебе, оставь мертвое мёртвым! Живи, скотина!

— Ты… ты назвал меня скотиной? — удивился Володя.

— Да, ять! Можете вызвать меня за это на дуэль, ваша милость! — ревел Фёдор. — А сейчас — пошёл вон отсюда, идиота кусок! Живи!

— Владимир Андреевич, проснитесь, — кто-то тряс Дубровского за плечо.

— А? Что? Фёдор?..

— Семь утра, Владимир Андреевич, — смущенно улыбнулась медсестра Воронежской лечебницы. — Вы просили разбудить.

— Да, спасибо. Спасибо, иду. Я иду.

Он сполоснул лицо, чтобы хоть как-то проснуться. Вышел на улицу, покурил. Надо проведать раненых. Как они там?

Кхазад ничуть не преувеличил масштаб бедствия, и работы оказалось действительно слишком много. Самых тяжелых конвертопланами увезли в Воронеж, Володя их сопровождал. В минуту просветления сообразил позвонить домашним, успокоить, что жив-здоров, но очень занят — и с головой нырнул во врачевание. Все борисоглебские пустоцветы, вне зависимости от половины города, в которой жили, служили медикам «батарейками», и никто не роптал: тут, на границе хтони, необходимость таких мер понимали отчетливо. Теперь надо посмотреть, как подопечные, убедиться, что местным коллегам его помощь не требуется, и можно домой.

Он осмотрел каждого раненого, поговорил с воронежскими врачами, и, не забыв чемодан (ценнейший подарок от Феди, сам бы такой не потянул, если честно), пошел к выходу, машинально читая вкладки с именами больных на дверях. Уже перед третьей остановился как вкопанный.

— А ведь… а ведь она тоже мой пациент, — пробормотал Володя и решительно толкнул дверь.

— Ух ты-ы-ы… — улыбнулась Мария Лопухина. — А вот и ты. С добрым утром!

Меня очень сильно выручил Наташин папа. После того, как я во всех доступных мне подробностях поведал ничего не понимающим Володиным домочадцам и гостям полную историю его едва не состоявшейся кибернетической свадьбы, в столовой повисла гнетущая тишина. Софья Алексеевна заплакала, Катя тоже куксилась. Бледная Наташа, не отрываясь, смотрела на меня огромными глазами.

— Милейший, — ухватил Кудашев проходившего мимо слугу. — Нам срочно необходим коньяк, и все, что к нему полагается. Очень быстро, пожалуйста.

Видя, что барыня никак не возражает, слуга кивнул и убежал. Уже через минуту он притащил поднос с тремя бутылками и бокалами, следом служанка принесла блюдо с наскоро нарезанными фруктами.

— Нам всем необходимо противошоковое, — провозгласил Константин Аркадьевич. Пить тут не за что, конечно, кроме одного: чтобы Владимиру Андреевичу хватило сил справиться со всем этим. А нам всем нужно прийти в себя. Поэтому предлагаю нам немедленно принять этих сердечных капель.

Все, включая юную Катю, приняли. Едва хрустнув кусочком яблока, Кудашев принялся бодро рассказывать какую-то чушь из серии «а вот, помнится, у нас в лаборатории было…», многослойно растекаясь мыслью по древу, ветвя повествование с такой силой, что даже Бокаччо или Потоцкому[2] едва ли удалось бы собрать это всё воедино. Но нужный эффект был достигнут, белый шум забил переживания, и полчаса спустя офонаревшие гости принялись расходиться. Софью Алексеевну с Катюшей увели Наташины родители, мне Константин Аркадьевич подмигнул особенным образом, так что Наташу я взял на себя, хотя в любом случае собирался. Мы ушли в парк. Начала Наташа для ситуации несколько неожиданно.

[2] Джованни Бокаччо написал «Декамерон», Ян Потоцкий — «Рукопись, найденную в Сарагосе». Разбираться в нагромождениях и хитросплетениях сюжетов в этих книгах — очень особенное удовольствие. Но не для всех.

— Федя, — тихо сказала она, — а поцелуй меня крепко-крепко.

Ну, как отказать любимой девушке?

— Ты мне, пожалуйста. Вот что объясни, — сказала она, когда, нацеловавшись, мы пошли дальше. — Я понимаю, что то, что произошло с Володей — ужас и кошмар, а то, что сделал доктор Стрешнев — плохо. Но я не понимаю, почему именно. Объясни? Ведь, вроде бы, так можно и не потерять любимого человека… Я чувствую, понимаю, что это неправильно, но не могу до конца уяснить, почему.

— Смотри, малыш, всё просто. Предположим, я вот умер, и доктор Стрешнев сделал нового меня, да так, что ты ничего не заметила. Но, во-первых, это совершенно точно буду не я, даже если удастся собрать огромное количество материала и по ним воссоздать мою личность. Это буду не я, потому что то, как нас видят со стороны и то, как мы осознаем себя сами — как правило, очень разные вещи. А здесь им придется совпадать — по крайней мере, на первых порах, пока новый я не обучусь до какого-то приемлемого уровня осознанности. Соответственно, коренным образом изменится мотивация всей моей жизни, и в какой-то момент, который наступит достаточно быстро, ты с оторопью поймешь, что я постоянно делаю что-то не то. То есть вот не вовсе дичь, конечно, но я прежде никогда так бы не сделал — а теперь раз за разом. И возникает трещина, непонимание. А уже оно порождает страх — когда мы чего-то не можем понять, мы начинаем бояться, все такие, природой заложено. Когда состоящая в отношениях с мужчиной женщина начинает бояться чего-то, исходящего от него, чувствовать себя уязвимой, незащищенной — такие отношения обречены, и чем больше непонятного, тем больше страха и тем ближе конец — хотя, вроде, всё хорошо, никто никого не обижал. Потом вдруг выясняется, что я не помню ни как мы с тобой познакомились, ни как висели на мосту — когда меня реконструировали, об этом просто никто не рассказал. И трещина превращается в пропасть, которую не зарастить. Ты осознаешь, что живешь с совершенно незнакомым и непредсказуемым человеком, который при этом как две капли воды похож на того, кого ты любишь и (допустим) очень давно знаешь, а это — серьезнейшее испытание для психики. Так что хотя бы с этой точки зрения то, что сотворил Стрешнев — ужас. Хотя это лишь очень малая часть настоящего ужаса.

— Ой… Да, страшно, непредставимо просто, — Наташа прижалась ко мне, и я снова ее поцеловал. — А самое страшное, это когда Государь внезапно посылает куда-то полки на войну, а потом выясняется, что это и не государь вовсе, да?

— Нет, что ты, малыш. Это так, маленькая частность. Самое страшное — это когда, представь, идешь ты по улице ну, скажем, Алексина, вокруг полно людей: все что-то делают, разговаривают, дети играют. И среди них нет ни одного настоящего, все появились в лаборатории. И вовсе уж непонятно, есть ли у них душа. Хотя, почему непонятно — очень даже понятно. Откуда бы ей взяться, душе-то? Вот такие дела.

Мы некоторое время молча шли по аллее. Щебетали птицы — слава Богу, исключительно на птичьем языке, ветер шевелил кроны лип и дубов, и так, в целом-то, денек был хороший и жаркий.

— А ты ведь уедешь скоро, да? — сменила она тему.

— Да, завтра с утра. Но ненадолго. Уже через несколько дней я вернусь в отцовское имение под Калугой, а потом мы поженимся и переедем уже к нам в Ромодановское.

— Скорее бы…

— Потерпи, моя хорошая, — ответил я. Вообще, честно говоря, этот фестиваль мне уже никуда не сдался — настроение не то совершенно. Все эти приключения основательно выбили из колеи, а близость Наташи сводила с ума, и хотелось просто с ней не расставаться и никуда не ехать. Но если я умудрился протащить свою юношескую мечту через всю первую жизнь во вторую, отступать не надо. Надо просто дойти до конца и закрыть — а закрыть ли? — эту главу в книге своей души. Тем более, после всей этой круговерти, после потрясающей близости с Наташей, песни из меня поперли, как фарш из мясорубки, и с этим надо было что-то делать.

Но первое, что мы сделали, это добрались до лесного озера, где по случаю жары искупались. Разумеется, выходя из дома, мы ничего такого не предполагали, и купальных принадлежностей и одежд с собой не брали. Но когда подобная мелочь могла остановить два восемнадцатилетних организма, влюбленные друг в друга?

Вечером в беседке пел новые песни, записывая их на диктофон. Наташа слушала и комментировала — где с восторгом, где с иронией, так что в некоторые моменты вносил правки прямо на ходу. С ее же подачи купил с доставкой в Кистеневку электрическую гитару красного цвета, автоаранжировщик, микрофон — и всё это с усилителем: Наташа сказала, что в электричестве эти песни прозвучат куда более убедительно. С утра обещались доставить. Итого у меня в арсенале уже пять собственных песен. Ну, а будет мало — вся куча написанного на Земле в моем распоряжении, главное — вспомнить. Но это так, на крайний случай, потому что кажется не менее неправильным, чем целоваться с киборгом[3].

[3] Термин «Киборг», конечно, здесь не слишком уместен, но другого Федя пока не придумал.

«Дааа? А дружить на всю катушку с одним могущественным мелким киборгом — это правильно?» — ехидно поинтересовался гречневый старикашка.

— «Да, это правильно», — твердо и, главное, последовательно ответил ему я, и пошли мы с Наташей по кроватям. Дальше моей, понятно, не ушли.

Утром я никуда не уехал, потому что позвонил Дубровский — к счастью, вполне бодрый, попросил его дождаться. Сам он появился ближе к обеду: умотанный, с синяками под глазами, но живой и даже какой-то умиротворенный.

— Спасибо, Федь, — сказал Володя, когда мы уединились в беседке в компании с кофейником и плюшками.

— За что?

— Как ни странно прозвучит, за сон. Ты во сне не дал мне наделать глупостей, а потом… В общем, я, наверное, как-нибудь переживу это всё и пойду дальше.

— Это славно, дружище. Обращайся, всегда, чем могу…

— Мне дней через пять в Калугу по делам…

— Если при этом не остановишься у меня…

— Что ты, как можно!

— Вот и договорились.

После обеда, распрощавшись со всеми, я переоделся в дорожное, сел в рыдван и поехали мы с Есугэем фестиваль фестивалить.

К вечеру уперся в неслабую пробку. Как удалось узнать, пусть из непроверенных источников, но это лучше, чем ничего, произошла межклановая потасовка на стыке двух юридик, кого там и в каких количествах поубивало — бог весть, но, главное, мост, по которому трасса пересекала небольшую речушку, не пережил магическую баталию и прекратил существование. Бригада троллей из Автодора уже на месте, но сколько они будут восстанавливать мост, неизвестно.

Пока меня совсем не заперли, съехал с дороги по довольно крутому склону, достал планшет, открыл карту. Теоретически, можно проехать через лес, а ту самую речку пересечь вброд — есть какие-то местные тропки-дорожки. Решено, едем лесом. Надо же наконец опробовать внедорожные качества рыдвана в настоящем деле.

Как ни странно, никто из толпящихся на трассе не пожелал составить мне компанию, так что в лес по неплохой грунтовке я въехал в гордом одиночестве. Навигатор «Путеводный клубочек» брюзгливым старушечьим голосом подсказывал, когда и куда мне имеет смысл поворачивать, но в целом ощущение было, скорее, тревожным — опять я нахожусь бог весть где и полагаюсь на что-то стороннее. Ехал в полной тишине, не считая обычных звуков леса, и потому довольно сильно удивился, заслышав вдали музыку — на нее и поехал. А, доехав, понял, что, прожив почти полную человеческую жизнь на Земле и успев пережить целый каскад головокружительных приключений на Тверди, так до конца и не повзрослел. Потому что я увидел их — и мой рот растащило до ушей.

На полянке стоял микроавтобус, расписанный точно в ту же сине-оранжевую клетку, что тент на моем рыдване. Поодаль горел костер, а вокруг него сидела самая настоящая сказочная рок-группа. Осёл барабанил, Пёс басил, Петух стучал крыльями по всякой перкуссии, а Кошка играла на гитаре и пела хрипловатым голосом вполне себе блюз, и все это воспроизводили колонки, поставленные около автобуса.

Мама, роди меня обратно.

Мама, здесь, в целом, неприятно.

Жизнь непредсказуема, как солнечные пятна —

Мама, роди меня обратно.

Мама, я испуганный котенок.

Мама, я недолюбленный ребенок.

Казалось бы, пора давно мне выйти из пелёнок —

Но, мама, я испуганный котенок.

Поэтому роди меня обратно!

Здесь, что ни день, всё мерзко и отвратно.

Меня по жизни тащит незаживающая травма —

Роди меня скорей обратно, мама!

Я присмотрелся: несмотря на животность облика, конечности у музыкантов оказались вполне человеческими. Да и музыкантами эти ребята были неплохими и сыгранным, слышно. Но унылыыые…

— Доброго вечера, дамы и господа, — едва окончилась песня, из машины вышел, на всякий случай, сразу с электрогитарой. — Позволите составить вам компанию?

— Яааать… — растерянно протянул Осёл.

— Фигассе, подгон, — протянул пёс. — Здрассьте.

— Привет, — кивнула Кошка. Мужик, а ты кто ваще такой, и как здесь оказался?

— А я Федя-Трубадур, на Карасун еду. На дороге мост рухнул, так я в объезд. Еду себе, никого не трогаю — а тут вы. Смотрю, свои, музыканты…

— Да какие мы свои, нах⁈ — истерично крикнул Петух. Ты чо, не видишь, как мы выглядим⁈ Глаза разуй!

— Круто выглядите, сказочно, — ответил я. — Отличный прикид для Карасуна, я считаю.

— Только это теперь навсегда! Навсегда, понимаешь⁈ — крикнул Петух.

— Петя, нас никто не заставлял, — мягко проговорила Кошка. — Трубадур, слушай, мы просто хотели быть крутыми музыкантами и круто выглядеть. И как-то с дурных глаз занесло нас в Зоотерику. И да, теперь мы выглядим охренеть, как круто. И, кстати, мне пока нравится, — покосилась она на Петуха.

— Мне тоже по приколу, — застенчиво заметил басист. — Всю жизнь мечтал быть собакой.

— Ага, а Менестрель из-за нас сторчался!

— Менестрель — это кто? — уточнил я.

— Васька, солист наш, — пояснил Пёс. — Он-то изначально выглядел круто, потому как у них в роду эльфы были. А как увидел нас — подсел на успокоительный скоромороший чай. До такой степени подсел, что связь с действительностью потерял.

— Понял. Вы ведь, небось, тоже на Карасун? — спросил я.

— Ну да, а куда же ещё… Только певца нет, и репертуарчик — так себе.

— А давайте вместе, а? Песен у меня много, да и петь я умею. Вот, зацените: ничего на свете лучше нету, чем бродить друзьям по белу свету… — начал я а капелла.

— Яаааать! Вот это голосина!

— Федя, я в деле!

— Мурррр!

— Тащи свои песни, мужик. Давай репетировать.

— Давайте репетировать до упада, — предложил я. — Потом здесь же переночуем, а завтра поедем на Карасун, приносить людям смех и радость.