Бездарь и домовой

Глава 11 Второе пришествие Чандрагупты

Мы быстренько плотно отужинали, почти в молчании, из напитков позволили себе по кружке пива. И отправились на прогулку. Я, признаться, за этот день уже так нагулялся, что ноги начали гудеть. Но иного выхода не просматривалось: разговор для меня чрезвычайно важен, и лишние уши при нем не нужны вот ну совсем.

— Начнем с того, что я действительно имею отношение к Сыскному приказу, — заговорил Владимир, когда мы свернули на Овражную и пошли, соответственно, к оврагу: Таруса и так после сумерек замирала почти полностью, а у оврага встретить кого-либо в это время суток почти невозможно. Берег Оки отвергли, потому как звуки по воде разносятся далеко, а это лишнее. Да и кто знает, вдруг мне по концовке придется убить этого не в меру шустрого, хоть и симпатичного, парня? В таком деле свидетели точно без надобности.

— Я числюсь внештатным консультантом приказа, — продолжил Дубровский. — Но в настоящее время действую не по заданию оттуда, а нанят, как частный сыщик, князем Ромодановским для розыска столь неосмотрительно изгнанного им сына.

— С чего бы это он на попятный пошёл? — хмыкнул я.

— А куда деваться, если на него опала рухнула, по всей форме? Лично царевич Фёдор в Ромоданове был, не поленился прилететь.

— Ну, опала… И что? Старик — тот еще кремень.

— Так… Про опалу сейчас расскажу. Но давай проясним важный вопрос. Ты ведь попаданец?

— Да. А что, заметно?

— В личине именно Феденьки Ромодановского, за жизнь ни разу не покинувшего родового имения, и которого толком никто никогда не знал — не особо. Но это только если не знать, что прежде Фёдор Юрьевич был таким свирепым дураком, что любые действия князя против него, вплоть до посажения на кол, ничего, кроме сочувствия, вызвать не могли. Ты когда в недоросля-то попал?

— Восьмого июля, за два дня до изгнания. Фёдора запороли до смерти — впрочем, нечаянно, — и в этот момент в него влетел я, которого только что убило молнией в лоб.

— Ого, эпическая сила! Не возьмусь представлять твои ощущения, — Дубровского передернуло. — Сколько лет тебе было там?

— Шестьдесят семь. А здесь восемнадцать, прикинь?

— Ох ты ж как! Могучий ты дядька, Фёдор Юрьевич. Молодая кровь бурлит, плюс инициация — а ты еще глупостей не наворотил. Ну, почти.

— Предлагаю вернуться к теме опалы. Что ж там столь впечатлило князя, что он — весьма паскудный, к слову, старикашка, — решил отыграть все обратно? Вскрылось мое попаданчество и он вкурил, что его сын — совсем другой человек?

— Словечки у тебя… Ишь, «вкурил», — покачал головой Дубровский. — Ты давай, поосторожнее с потусторонними словесами — привлекает внимание. Так вот, не знаю, как ты себе воображаешь царскую опалу, а у нас это выглядит так…

И Дубровский подробно изложил довольно сложный церемониал, проливший бы бальзам на душу любого последователя упомянутого недавно Конфуция. А я сразу понял две вещи: во-первых, батя попал всерьез. Я — тоже, но он — куда серьезнее: если мне удастся отбояриться от возвращения в княжеские ряды, старика просто-напросто казнят. А во-вторых, окончательно стало ясно, что местное государство о священном праве свободы личности не имеет ни малейшего представления. Вернее, имеет, но строго своё, подразумевающее, что ни у какой личности свободы быть не может в принципе — если, конечно, эта личность не носит фамилию Грозный. Всё то, против чего я храбро сражался всю прошлую жизнь (и чего в ней, будем честны, практически не существовало), здесь встало передо мной во всю мощь самодержавной монархии — высшей и злейшей формы человеконенавистнического тоталитарного государства. Вариантов ровно два: устроить революцию — или сбежать. Признаков революционной ситуации я пока не видел ни одного, и значит, выбора нет. Но послушаем, что еще расскажет господин «Гениальный сыщик».

— Хорошо, я понял, что у князя не осталось выбора, и он нанял тебя. Я даже не стану спрашивать, как ты меня нашёл: раз известен случай с мертвецами в Алексине, логичнее всего проверить следующий город вниз по течению, потому что заезжать после такого шума в Алексин — это надо быть или полным идиотом, или человеком со стальными нервами. На идиота, конечно, Федя смахивал изрядно, а вот на хитро деланного храбреца — ничуть. Но вот ты меня нашёл, молодец. Что подразумевается дальше?

— Я вижу, ты не вполне понимаешь, что происходит, — покачал головой Дубровский. — Видишь ли, дворяне имеют полное право отказаться от всех привилегий, родового имущества, магии и выйти в земские обыватели, это так. Вот только последние в роду, лишенном хотя бы боковых ветвей, такого права не имеют. И твой отец, самочинно вычеркнув тебя из списка дворян Государства Российского, тем самым нарушил закон.

— Отчего так?

— Почти все российские дворяне, так или иначе, маги. В большинстве родов из поколения в поколение передается сверхмощное заклинание или, чаще, комплекс оных, известное под общим названием «последний довод» или, на языке Первой Империи, «ультима рацио». Так вот, примененная на поле боя ультима нередко решала не то, что исход битвы, но судьбу государства — так что отношение к такому ресурсу более чем серьезное. По закону, узнав об отмене изгнания — а, кстати, официальную бумагу я тебе еще не вручил — ты должен в недельный срок вернуться домой.

— То есть, пока ты мне эту бумагу не отдашь, возвращаться я не обязан?

— Я понял ход твоих мыслей. Не скажу, что он мне нравится, но бумага всё еще у меня, а не у тебя. Здесь плохо одно — нас вместе видела куча народу, от милейшей Наташи Кудашевой — к слову, по уши в тебя влюблённой, — до зловредной опричницы Машки Лопухиной, которая безнадёжно влюблена уже в меня, но тут нет шансов. В родных краях ждёт синеокая Мария Кирилловна, по осени и свадебку сыграем. Вот провожу тебя в Сан-Себастьян — и немедленно женюсь с такого горя…

— Почему с горя-то?

— Потому что это будет несмываемое пятно на моей репутации, — вздохнул Дубровский. — Я уже понял, что обид на родителя у тебя нет ни малейших, просто потому, что ты с ним и незнаком вовсе. А вот служить царю-батюшке ты отказываешься наотрез. Как законопослушный подданный Иоанна Иоанновича, я обязан вручить тебе уведомление и предпринять любые меры, чтобы в установленный срок ты вернулся в Ромоданово. Но есть нюанс. Ты спас мне жизнь, и я, эпическая сила, теперь тебе должен. Поэтому придется помочь тебе сбежать из пределов столь не устраивающего тебя государства, пусть это и аукнется мне в дальнейшем, но честь — никому, как водится…

— Ну, допустим. Но неужели ты не видишь саму бредовость ситуации? Ладно, угораздило меня (допустим!) родиться в княжеской семье с золотой ложкой во рту. Но не нужна мне ни эта ложка, ни расписные хоромы, ни лимузин — ни-че-го. Жизнь моя едва началась, и я хочу прожить ее только так, как мне самому этого хочется. И ради этого я готов отказаться вообще от всего, полагающегося мне по рождению — забирайте, делайте с этим всем что угодно, только оставьте меня в покое! Ты не поверишь, как я радовался, когда старый князь меня выгнал. И вот — на тебе, на колу мочало, начинай с начала… — меня захлестнуло почти что отчаяние, поэтому усилием воли оборвал это пламенное словоизвержение. — Спасибо, Володя. Я принимаю твою помощь. Поехали в этот Сан-Себастьян. Кстати, почему именно туда?

— В Сан-Себастьяне — а это сервитут — самое мощное в стране отделение Орды. А из Орды выдачи нет. Они переправят тебя в Паннонию, там прежде хтонь была, а теперь дурдом какой-то, орко-эльфийская вольница. Но только вот, если Грозный обидится всерьёз, тебя ничто и нигде не спасёт.

— Пришлёт убийц-опричников? — понимающе спросил я, и был добит ответом:

— Зачем бы ему на такие глупости тратиться? Просто взорвёт твой мозг изнутри — и всё… Грозные — сильнейшие менталисты в мире. Ну, как тебе перспективка?

— Кошмар… — понимание, что царь может возникнуть в моей голове в любой нужный ему момент и, более того, мгновенно свести меня с ума или убить, настроения не улучшило. Но не сдаваться же вот так вот сразу? — Решено, я еду в Сан-Себастьян.

— Тогда так. Обсудить нюансы успеем дорогой длинною — а теперь надо накидать перечень срочных дел. Первое. Нам нужна машина. Иначе никуда не доберемся, общественный транспорт — не для нас. У тебя деньги есть?

— Тысяч двадцать.

— Весьма негусто… Но ладно, нам в один конец, авось, у Вулкана найдём что-то за эти гроши. Значит, завтра с утра едем в Калугу. Кроме того, я обещал Копейкину раскрыть убийство Нешкваркина, а концы надо искать там.

— Я и сам собирался завтра в Калугу, — вздохнул я.

— Зачем, если не секрет?

— Худеть, — и я посвятил его в свой хитрый план.

— Из всех пустоцветов, что мне доводилось встречать, ты самый безумный. Но схема, вроде, рабочая, как ты изволил выразиться. Принято. Потом нам каким-то чудом надо тебя уволить, иначе запрос на беглого сотрудника пойдет по инстанциям, а оно нам не надо.

— Так тут действительно крепостное право? — я начал звереть.

— Вовсе нет, но надо внимательно читать договоры, которые подписываешь — и, что характерно, до подписания, а не сильно после. Ладно, прочее предлагаю оставить на потом. Сейчас расходимся. Встречаемся без четверти десять на Торговой площади, будем штурмовать калужский автобус.

— Может, у меня переночуешь?

— Не стоит беспокойства, найду, где голову преклонить. Но благодарю.

Дома Нафаня меланхолично перебирал струны крохотной гитарки. Подмывало составить ему компанию, но сил не осталось, и под настоящее арагонское фламенко я отправился смотреть сны про Наташу, в черном плаще гуляющую по кладбищам. Бесконечная суббота для меня наконец закончилась.

Вопреки прогнозам Дубровского, автобус штурмовать не пришлось. Более того, он оказался полупустой, так что мы втроем — Володя, я и невидимый Нафаня на левом плече — ехали с максимальным комфортом, какой только мог предоставить скрипящий, дребезжащий, поскуливающий на поворотах ветеран междугороднего сообщения — к тому же, с неоткрывающимися окнами и сломанным кондиционером.

Но вот Калуга. Блокпост (ого!) на въезде, проверка документов. На насквозь земского меня страж Калуги посмотрел с большим скептицизмом, но Дубровский, предъявив всё тот же браслет, небрежно бросил: «Этот — со мной», и все возможные вопросы отпали. Скоро автобус въехал в первый сервитут в моей жизни.

Калуга отличалась от Тарусы примерно так же, как какой-нибудь Нью-Йорк от той же самой Калуги в моем мире. Доводилось бывать и там, и там, знаю, о чем говорю. Здесь кипела жизнь. Никаких тебе гусей под ногами, никакой сонной затхлости, ноль патриархальной старины. Что ни здание — свой стиль. Зачастую, построенное или отделанное абы как, кривое, косое — но здесь на каждом углу виднелась яркая вывеска, и не оставалось сомнений, что это сумасшедшее местечко никогда не спит. А еще здесь ощутимо пахло свободой.

— Здорово-то как! Почти привычная жизнь, — выдохнул я и немедленно заткнулся, сообразив, что во всем многообразии прохожих люди составляют как бы не меньшинство. Гоблины и снага, кхазады, парочка эльфов, даже черный урук мелькнул разок — и все это едва за пару минут. То есть, внешне привычного, на самом-то деле, маловато будет.

— Жил бы здесь, да? — ехидно спросил Дубровский.

— Вот да! — честно признался я.

— Тогда подойди… ага, вот сюда, и посмотри во-он туда, за реку. Видишь, за деревьями шпиль поднимается? Узнаёшь? А стоило бы: именно оттуда тебя выперли десятого числа.

— … а теперь настойчиво просят обратно, ага, — настроение сразу упало. — Но я понял, это ты мне отплатил за песенку про сыщика.

— Да-да, — жизнерадостно захохотал Дубровский. — Ладно, начнем с диетологии. Айда на кладбище.

На Пятницком кладбище мы поспешили найти самый дальний и, судя по состоянию могил, самый невостребованный угол.

— Хочешь похудеть — спроси меня, как — пробормотал я привязавшуюся не самую смешную в мире шутку, и, вытянув руки перед собой, величественно изрёк:

— Восстаньте!

И ничего не произошло. Дубровский смотрел на меня с интересом, и становилось неловко. Тогда я прочел хорошо зарекомендовавший себя фрагмент из Прокоповича, после чего начал себя ощущать натуральной бездарностью на театральных подмостках: опять ничего. «Спеть, что ли?» — подумал я рассеянно, а потом махнул рукой, взял, да и пропел:

— Вставай, проклятьем заклеймённый!

Эффект превзошёл самые смелые ожидания. Послышался слитный шорох разгребаемой земли — отнюдь не рыхлой, судя по датам на надгробиях. И три-четыре минуты спустя на меня преданно пялились глазницами штук десять скелетов, на ходу обрастая какой-то иллюзорной ветхой плотью.

— Класс, — оценил Владимир недрогнувшим голосом. — Что дальше делать будешь? Насколько я помню азы, поднятым мертвецам, прежде чем отправить их обратно либо развеять, нужно что-то поручить. А то они и обидеться могут.

— Хозяин, у нас проблемы, — не менее невозмутимо сообщил, проявляясь, Нафаня.

— Милиция? — спросил я его.

— Нет, старый знакомый гоблин из поместья вашего батюшки.

— Попробуй его нейтрализовать. Если мне придется срочно уходить, встречаемся… Ээээ… Володя, дай ориентир?

— Вводная, запоминай. Район Бушма, черный фургон с белой дланью. Ребята у нас недавно, но отбоя от клиентов нет, так что, надеюсь, ориентир стабильный. Это, если из ворот, направо, по улице до конца, налево, через квартал направо и опять до конца. Версты две-три.

— Принято. Хозяин, эликсир — во внутреннем кармане куртки, — и Нафаня снова исчез, а я нащупал маленький пузырек. Предусмотрительный всё-таки друг мне достался!

Командирским взором оглядел группу вполне сформировавшихся страховидных мертвецов.

— Слушай мою команду! Напра-во! По аллее вокруг кладбищенского участка, с обязательным возвращением ко мне на это самое место, бего-ом… марш!

Десяток зомбарей молча развернулся направо и бодро потрусил по кладбищенской дорожке.

— А что дальше, ты подумал? — поинтересовался Дубровский.

— Вернутся — прикажу зарыться обратно, — пожал я плечами. — Я и рад бы направить их на какие-то великие свершения, но чую, что мне ни сил, ни умения пока не хватит.

— Это потому, что ты пока пустоцвет, к тому же, необученный. И, учитывая, что штаны ты уже держишь руками, остается молиться, чтобы хватило ресурсов тела отдать им приказ зарыться. Давай-ка пробьем пока новую дырку на ремне, — предложил он, доставая нож.

На самом деле, в голове моей в этот момент происходила бурная праздничная феерия. Успешный и первый осознанный подъем наполнил меня совершенно щенячьей радостью. Хотелось во главе отряда зомбаков мчаться по улицам Калуги, обрывая цветы с клумб. Потом найти каких-нибудь байкеров, набить им морды, отобрать мотоциклы и рвануть под Алексин на поиски Наташи…

Вдалеке завыла сирена, и этот звук помог мне справиться с гормональной бурей.

— Возможно, это по нашу душу — тут же камеры кругом, в том числе и на кладбище, — прокомментировал Дубровский. — Попробуй мысленно пожелать, чтобы твоя команда возвращалась побыстрее — вдруг сработает?

Судя по тому, что мне очень захотелось немедленно присесть на травку, сработало. И да, через минуту мои спортсмены в полном составе вернулись.

— Благодарю за службу! Теперь всем разойтись по могилам, зарыться и бездействовать в ожидании приказаний, — изрек я куда менее зычным голосом, чем хотелось бы, но постарался сопроводить приказ ментальным посылом.

Снова зашуршала земля. А в моих глазах всё плыло и переливалось оттенками красного.

— Однако, уходим, — озабоченно произнес Володя, подставляя мне плечо.

— Стоп. Эликсир, — я попытался залезть за ним в карман, но не смог поднять руку.

Дубровский кивнул, достал пузырек, вытащил пробку и влил эликсир мне в рот. Пустой пузырек с крышкой сыщик убрал в карман.

Прошло всего несколько секунд, но кровавая дымка в глазах рассеялась, я почувствовал прилив сил.

— Если не ошибаюсь в природе этого снадобья, часов через пять свалишься, как убитый, — пообещал Дубровский. — Но пока будем поспешать, хоть и не торопясь. Бегущий или даже стремительно идущий человек в нашей ситуации неизбежно привлечет ненужное внимание. Вперёд.

И мы вальяжно пошли к выходу с кладбища, читая вслух по очереди совершенно не подходящие к ситуации стихи Есенина, Пушкина и Цветаевой, будь она неладна. Нафаня догнал нас у ворот, невидимо скользнув мне на плечо.

— Удачно? — спросил я.

— О, да, — ответил домовой. — Причем, дважды удачно!

Гоблин Ерема, отсидев в погребе и получив заслуженных розог, всё же вновь был введен в оборот. И вот в воскресный день, выполнив в Калуге несколько мелких поручений Родиона Гордеевича, он решил вознаградить себя разом и за страдания, и за труды — а именно выпить. Как хорошо известно каждому, желающему выпить в густонаселенном городе, лучшее место для этого дела — кладбище: публики мало, и та вся, как правило, спокойная. Поэтому, взяв чекушку и моченое яблоко, Ерема неспеша удалился на Пятницкое, где отыскал уголок потише и приступил к награждению себя, любимого.

Но что-то пошло не так. Во-первых, водка оказалась скверной, и выпилась плохо. Во-вторых, едва Ерема прокашлялся, из-за поворота с дробным топотом на него выбежал отряд живых мертвецов. Грубо столкнув гоблина с дороги, они умчались дальше — ну, и на том спасибо, хоть не сожрали. Но самый ужас случился, когда раздосадованный бедолага, оплакивая разбитую, пусть и дрянную, но такую свою чекушку, выполз на дорогу и поднял голову. Прямо на него, укоризненно качая слоновьей башкой, надвигался проклятый Чандрагупта, приговаривая «Эх, Ерёма, Ерёма!».

Гоблин взвыл и помчался, не разбирая дороги, и бежал, казалось, целую вечность. Какое-то время, вроде, за ним гналась полиция, причем, даже на машинах, но ужас придал бедняге вовсе уж легендарную прыть. Пришел в себя он возле черного фургона с нарисованной белой ладонью, и в одной руке у него была шаурма, а в другой — стаканчик с кофе, а сам Ерёма повторял за незнакомым прежде троллем слова:

— Моя жизнь принадлежит Орде!

— Так-то, брат, я тебя поздравляю, — сказал тролль. — Из Орды выдачи нет, не достанет здесь тебя никакой Чандрагупта! И даже полиция!