Беглый

Глава 2

Через пару дней после получения приказа о возвращении, в тринадцать сорок по бортовому, всё пошло не так.

Не было предупреждений. Никаких сигналов тревоги. Просто тьма — живая, скользящая, как будто сама ткань пространства обрушилась на «Лузитанию». Внутренняя связь замолкла первой.

Потом — искусственная гравитация. Когда вспыхнули аварийные огни, я уже был в ангаре, проверяя один из атмосферников, как делал это сотни раз прежде.

Взрыв сотряс палубу. В корпусе открылось нечто — не пробоина, не вмятина. Портал? Жгутовая аномалия? Никто не успел зафиксировать.

По комлинку кто-то кричал. Один, два, потом тишина. Визуальные сенсоры показали, как палуба B складывается, будто бумажная. И только один шлюз оставался активен. Атмосферник. Мой.

Я запрыгнул внутрь, не закрывая люк до конца, пока сквозь разрывы в обшивке не увидел Фазу-3. Он стоял посреди разлетающегося отсека. Смотрел на меня. И не шевелился. Я закрыл шлюз. Молча. И ушёл на форсаж.

Позади — разлетающаяся на отдельные «Лузитания», где погасли все голоса. Впереди — Земля. Я остался один. Живой. Но не спасённый.

Я уставился в обзорный экран, щурясь, будто это могло помочь. Небо — чужое. Созвездия — как неряшливо рассыпанный алфавит, где ни одной буквы знакомой. Я вздохнул. Ну да, я ведь не навигатор. Медик-инженер. Работаю с тканями, проводами и софтом. А не с небом. Тому, что я не узнаю эту часть галактики, можно было бы не удивляться.

Но вот системник молчал — и это уже была настоящая жопа. На этом атмосфернике стоял «Корч-12А», продвинутый навигационно-аналитический модуль. Он мог опознать систему по спектру звезды, гравитационным ритмам, плотности микрометеоров и даже по фоновому радиоизлучению.

Мог — но не опознал.

Просто выводил одну и ту же фразу:

«Система не идентифицирована. Картографические данные отсутствуют.»

Что за хрень? Я пробовал сброс, принудительное переподключение сенсоров, даже пнул корпус — на всякий случай. Ноль реакции. «Корч» не знал, где мы. А значит, и я не знал.

Вокруг — космос. Тихий, как могила. Спереди — одинокая голубоватая звезда и едва различимая точка — может быть, планета. Судя по курсу и остаткам топлива, я мог дотянуть. Мог. А может — и нет.

Я откинулся в кресле и смотрел в эту чужую тьму. Туда, где должно быть небо — моё, человеческое, знакомое… Но где ничего не было знакомого.

Меня звали Костя Борисенок. Звали. Теперь — бог его знает. Я очнулся откуда-то из тьмы, вязкой и липкой, как нефть. Первым был звук. Шорох. Потом скрип. Потом — кашель. Мой.

Пахло человечиной. Не в плохом смысле. Просто — потом, сапогами, формой, табачной пылью. Где-то рядом потрескивала буржуйка. Где я?

Глаза открылись рывком. Всё мутное, в дымке. В поле зрения — железная койка, стальная кружка, занавеска цвета хаки, надорванная по краю. Фельдшер в телогрейке с перегаром подошёл и пощёлкал пальцами перед лицом.

— Очнулся, солдат? Молодец. Думали, всё. А ты — живучий.

Он хмыкнул и записал что-то в блокнот. Даже не блокнот — медкарта, армейская. Бумажная.

Мозг вдруг выдал сбой. Я помнил, как прокладывал канал между сегментами мозга во время криооперации. Как запускал ИИ-модуль на симуляторе. Как выбирал архитектуру нейросети для анализа опухоли. А тут — «бумажная медкарта.» Тут же в висках зазвенело.

— Где я?

— Ты, сынок, в СССР. Точнее — на полигоне «Лосвидо». В Беларуси.

Фельдшер пожал плечами. — Ефрейтор Борисенок Константин Витальевич. Радист-разведчик. Воздушно-десантные. Два дня назад чуть не сдох — купол не раскрылся толком.

— В госпиталь не повезли. Отлежишься и обратно. Сам виноват — не раскрыл запаску.

Он снова хмыкнул.

— Хоть лицо не разбил. Девки не испугаются.

«Ефрейтор Борисенок Константин Витальевич.»

Фраза попала в меня, как калиброванный заряд. Я — тот самый Борисенок. Только другой. Или всё тот же? Я резко сел. Голова загудела, в горле пересохло. Тело чувствовалось чужим — чуть толще, чуть ниже. Суставы незнакомо тянулись. В пальцах — лёгкая дрожь. Я попытался поднять руку. Зажал воображаемый микропинцет.

«Проверка тонкой моторики…»

«Результат „Отлично.“»

Эти руки могли бы зашивать сосуды в условиях нулевой гравитации. Значит, это всё ещё я.

«Значит, они успели!»

«Кондор», скотина железная, сработал как часы.

Но больше всего бесило не это. На прикроватной тумбочке лежал «военный билет». Я взял его. Пальцы дрожали.

Открыл первую страницу: Борисенок Константин Витальевич. Фотография — я, но не я. Лицо младше, взгляд проще, волосы темнее. Выдан 2 октября 1979 года, Пуровским РВК, пос. Тарко-Сале. Призван: 29 сентября 1979 года. Родился: 11 августа 1961. город Гомель. И так далее…

Из интересного: ВУС: радист-разведчик.

Прыжков: 11.

Дисциплинарные взыскания: 15.05.1980. Объявлен строгий выговор по ст. 17 ДУ СА за утерю казённой радиостанции Р-105 (инв. № 23456) утоплена при переправе. Командир роты, капитан Петренко (подпись), печать в/ч 52266.

Я захохотал. Тихо, как псих в изоляторе.

«Что ж, Костя, добро пожаловать домой.»

На следующий день после неудачной выброски, 9 сентября 1981 года, меня отправили в 448-й окружной военный клинический госпиталь в Минске.

Сначала хотели держать в медсанчасти полка — дескать, обычное переутомление, солдат все-таки с неба упал. Но что-то в моем поведении напугало даже видавшего виды главного полкового айболита.

Врач из части, капитан медслужбы Кравчук, долго смотрел мне в глаза, молчал, и в конце выдохнул:

— Как же это тебя угораздило, солдат?

И отправил в Минск.

Симптомы, которые он описал в направлении:

— резкие колебания уровня нейронной активности по данным ЭЭГ;

— нестабильный пульс при физическом покое;

— парадоксальная реакция зрачков на свет;

— полная амнезия на события последних суток;

— отчужденность, ощущение «нарушения идентичности».

Психиатр мог бы предположить острое диссоциативное расстройство, но у армейцев на это был другой термин — «въе#ался башкой».

Погрузили в санитарную «таблетку» — зеленый УАЗ с красным крестом, трясущий, как сито на зернотоке. Сержант за рулем был немногословен и пах сапогами, бензином и махрой.

За окнами начиналась осень. Под Витебском луга еще зеленели, но вдоль дороги клены уже начинали ржаветь. Обочины были усыпаны мокрым желтым листом. Серые деревни проплывали, как в замедленном кино: покосившиеся заборы, бабы в платках, телеги с сеном.

Тянулись километры сырых полей, тяжелых облаков и непривычного ощущения, будто я впервые вижу этот мир. Каждую мелочь. Глину у края дороги. Запах солярки. Эти ощущения как капли дождя, что скатываются по стеклу и преломляют свет.

Сознание было как будто двухслойным: я — солдат, ефрейтор Борисенок. И я — некто другой. Тот, кто умеет считывать структуру металлов по отраженным волнам, видеть спектры, чувствовать магнитные поля и — самое странное — считать чужую боль по электрическим колебаниям в голосе.

Минск. Военный госпиталь.

В Минск въехали под вечер. Город был для меня непривычно крупным, широким, гудящим, пахнущим асфальтом и ранним отоплением.

Госпиталь — как остров среди сосен. Краснокирпичный, с четкой планировкой корпусов и вымощенными дорожками. Все пахло медицинским спиртом, листвой и мокрыми шинелями.

Поставили диагноз — «реактивное состояние неуточненной природы». Подозрение на последствия ЧМТ, но никаких видимых травм не нашли. А я сидел на койке, пил липкий компот из сушеных яблок и смотрел на свои руки. Чужие. Точные. Не мои, но способные на невероятное.

И в голове звенело:

— Пора собирать себя заново.

Я стоял у окна палаты, смотрел, как на фонарный свет садятся ночные мотыльки. Госпитальный двор дышал влажной прохладой — сентябрь. И вечер опустился резко, будто кто-то выдернул солнце из розетки. Где-то шуршал медбрат с каталкой, плеснула вода в тазике, и все. Тишина.

И тогда «Друг» заговорил.

«Хочешь понять, почему именно ты? Почему — именно это тело?»

Голос звучал будто изнутри головы, не громче мысли, но четко. Без интонаций, как хорошо отлаженный голос навигатора.

— Давай, жги, — устало бросил я, глядя на отражение в оконном стекле. Мое лицо — но чуть-чуть чужое.

«Резонансная биосовместимость», — начал он.

«Каждое сознание излучает уникальный когерентный паттерн. его можно сравнить с частотой, на которой оно „поет“. Но тело — не просто сосуд. Оно тоже „звучит“, и важно, чтобы эти две мелодии не диссонировали. У человека, умершего во время учений, мозговая активность прекратилась, но ткань была интактна. Как скрипка, струны которой еще можно настроить.»

Я не перебивал. В голове возник образ — пустой концертный зал, в котором дрожит одинокая струна.

«Ты звучал почти в унисон. Почти. А потому — было больно. И тебе, и ему. Вот почему в первые часы у тебя шли сбои: тошнота, потеря ориентации, кратковременные провалы памяти. Тело сопротивлялось. Но потом… синхронизация пошла по экспоненте. Мы подключили хроно-якорь.»

— Чего подключили?

«Хроно-якорную синхронизацию. Ты не просто „внутри“ тела — ты „в моменте“. В твоей новой биологии заложен временной маркер, который не дает тебе „выпасть“ из локального времени этой эпохи. В противном случае твоя когнитивная структура просто расплавилась бы от несовпадения временных слоев. Мы удерживаем тебя в реальности через имплант в стволе мозга. Пока — работает.»

Я сел на подоконник. Голова гудела. Я услышал гудок поезда. Дальний, тягучий — такой, как слышится только в сельской глубинке, когда ночь еще не знает, что наступила.

И вдруг… Сердце пропустило удар. Перед глазами — вспышка. Женщина с короткими волосами, сидит у окна, что-то шьет. На коленях — серый кот. Где-то вдалеке — тот самый гудок. Рядом — мужик в рабочей робе, с инструментальным ящиком. Запах газа. Смех. Потом — крик.

Я дернулся, отшатнулся от подоконника, будто обжегся.

— Что это было?.. — прошептал я. — Черт, «Друг», это… это чья память?

«Фрагменты.» Голос пришел сразу, будто и не уходил.

«Ты получил не только тело, но и часть долгосрочной нейропамяти осталась. Сейчас некоторые ее кластеры неактивны, но всплывает на ассоциативных триггерах. Такие, как запах, звук, ритм или образ. Это нормально. Так и должно быть. Особенно в первые месяцы после переноса.»

— Это были его родители?.. — мой голос предательски дрогнул.

«Вероятно. Но ты не обязан помнить. Это их отпечаток, не твоя боль.»

Я снова сел на подоконник. Глаза щипало.

Печаль — чужая, но плотная, как будто твоя.

— А я могу это забыть?.. Или наоборот — вспомнить все?

«Ты можешь выбрать. Но делай это осторожно. если начнешь впитывать чужие воспоминания в себя сразу— можешь потерять себя, или как тут говорят „сойдешь с ума“. Сознание — не только набор фактов, которые вокруг тебя но и выбор, с чем себя соотносить. Помни: ты — это ты.»

— А он?.. — спросил я тихо. — Парень, в которого я… ну, ты понял.

«Он умер. Ты не отнял его жизнь. Ты просто стал ее продолжением. Без тебя — она бы остановилась на сорок второй секунде падения. Вместе — вы выжили. Но теперь это твоя история.»

Меня отпустило. Разговор с «Другом» задал внутренний вектор. Я больше не метался между «я» и «не я». Просто принял. Это тело — теперь моё. А с воспоминаниями разберёмся. Со временем.

Ночь была тёмная и тёплая. За окном шелестела листва, и по ветру, как колокольчики на нитке, перекатывались отдельные звуки: храп в соседней палате, чьи-то шаги в коридоре, щелчок выключателя.

Я уснул, как камень, и впервые за долгое время — без снов, без сбоев, без тревожных пробуждений с пульсом под двести. Тело дышало глубоко и ровно. Организм, наконец, перестал сопротивляться — и, похоже, впервые за последние сутки я стал собой.

Утро началось с завтрака. Тарелка гремучей каши, два куска чёрного хлеба, яйцо всмятку и, чёрт подери… настоящая, крепкая, ароматная ячменная кофейная суррогатка из металлического чайника. С паром, с дымком.

Мимо пронесли поднос с запеканкой — и я даже сглотнул.

— Эй, — шепнул парень напротив, с перевязанным плечом, — ты чего еду гипнотизируешь?

— Забавно… — я покачал головой, — я ел такую в прошлой жизни.

— В армии у всех прошлые жизни, — ухмыльнулся тот и отправил в рот половину варёного яйца.

Но я-то знал, что это не метафора.