Беглый

Глава 11

Я размешивал сахар в чае. В комнате — тишина, только за окном посвистывал ветер и клекочут голуби под карнизом, как бабки у гастронома. Но мир в покое.

И вдруг — стук. Один. Второй — мягче. Знакомый. Я подошел, открыл дверь. Инна.

В куртке, с распущенными волосами, в руках — бумажный пакет. Глаза блестят, щеки чуть румяные, дышит по-осеннему.

— Привет… — прошептала она. — Можно?

— Тебе — всегда.

Она вошла, сбросила куртку на крючок, сняла сапожки. Стоит, озирается:

— Тут… все по-прежнему.

— Почти. Только теперь это жилье молодого специалиста.

— И чай, как раньше?

— Даже лучше.

Мы сели за стол. Я налил чай, поставил сахар, печенье из Гомеля.

— А это тебе. — Она протянула пакет.

Внутри — новые носки, теплая пижама и… банка клубничного варенья.

— Мама передала. И я.

— Варенье — это серьезно.

Она вздохнула, взяла кружку в ладони:

— Я просто… не могла не зайти. Но не знала — как. Но… пришла.

— Я рад. Что ты пришла.

Она посмотрела на меня. Тихо:

— Я скучала. И… боялась, что ты не вернешься.

Я поставил кружку. Обошел стол. Обнял. Тихо, уверенно. Без слов. Инна прижалась.

— Теплый ты.

— Потому что ждал.

Потом все случилось само собой. По-человечески. По-настоящему. Без диалогов, только дыхание, прикосновения, горячие руки, сброшенная одежда(ой не зря намыл полы…), хлопок одеяла,

вскрик — от нежности, а не боли. Тело вспоминало. Душа отпускала. И страсть — была не про похоть, а про «наконец».

Позже она лежала у меня на груди, волосы рассыпаны, пальцы в моих:

— Ну теперь ты точно дома.

— Теперь — да.

Мы с Инной вышли из корпуса чуть позже девяти. У меня за спиной был собственноручно сделанный кожаный рюкзачок. Осенний воздух был прохладным, пахло листвой, щепоткой йода и дымом — кто-то жег сухие ветки недалеко.

Аллея тянулась между деревьями, под ногами — ковер из золотисто-коричневых листьев, и Тишина, которую нарушали только наши шаги. Инна шла рядом, в куртке, руки в карманах.

— Знаешь, — сказал я, — есть одна вещь, которую я должен был сделать раньше.

Она прищурилась:

— Ты опять про чайник?

— Хуже. Я кое-что привез. Из дому. Точнее, из мастерской.

Я достал из рюкзака две коробки. Обе — аккуратно обернуты бумагой, перевязаны бечевкой, которые вручил ей.

— Костя… что это?..

— Открывай.

Она присела на скамейку под фонарем. Тот зажегся, словно по команде. Развязала первую коробку.

Клатч. Мягкий, коричневый, с теплой фактурой и минималистичной застежкой.

Она провела пальцами по шву.

— Ты… сам?

— Руками. Головой. И — сердцем.

Вторая коробка. Туфли. Идеальные лодочки, с тонким изгибом и изящным каблучком. Она не сразу заговорила. Только смотрела. Потом — выдохнула:

— Это самые… женственные туфли, что я когда-либо видела. И самые… мои.

— Я хотел, чтобы ты в них вошла в свою новую жизнь.

— С тобой?

Я не ответил. Просто посмотрел. Она встала. Подошла. Обняла. Без единого слова. Но так… что я понял — навсегда.

Дальше была наша прогулка. Мы шли по территории, как когда-то — два почти чужих человека.

Но теперь… я был человек, у которого в этом месте пространства все — комната, работа и женщина, которая ждет.

Мы смеялись, вспоминали первое чаепитие, электронож, каптерку, мокрый халат и сломанный чайник. Инна смеялась — заливисто, звонко, без оглядки.

А я думал: Вот и все. Мы нашлись.

До конца недели я крутился, как белка в колесе. Каждый день, без исключений начинался с фразы:

— Борисенок, у нас опять сломалось…

И дальше — по списку: электрокардиограф — «не пищит», стерилизатор — «вода не идёт», диатермокоагулятор — «вообще не включается», и, конечно же, знакомый УЗИ «Юнность», но не Иннином отделении — «вибрирует, но нет картинки».

Инна только вздыхала, глядя на меня с прохода:

— Тебя уже завхозы на руки готовы брать.

— Пусть берут — только пусть мылом моют перед этим.

На третий день я поставил себе на шкаф табличку: «Почти бог.»

Инна стояла у окна и с серьёзным видом смотрела на мою занавеску, представлявшую собой старое армейское одеяло, подвешенное на бельевую верёвку.

— Мы завтра едем за шторами.

— Я считал, что это — арт-инсталляция в стиле «Укрытие 80-х».

— Нет. Это — позор на все общежитие.

— А как твое дежурство?

— Поменяюсь на воскресенье.

В десять утра, мы встретились у ГУМа на Ленина.

Пока подымались на второй этаж — разговоры, шутки, споры о цвете, о том, что «бордовый — не мужской», а «цвет кофе с молоком» звучит как недопитый роман.

Продавщица — пожилая женщина с выражением «я всё знаю и вы мне не пара».

— Что выбираем?

— Шторы, — сказала Инна.

— На мужчину, — добавил я.

— Но с женщиной, — уточнила Инна, и посмотрела на меня с улыбкой.

— Цвет?

— Тёплый. Но не яркий. Без розочек! — сказал я.

— И чтобы в складку красиво ложилось.

— И не сборит при стирке.

— И чтобы не казалось, что мы живём в подсобке театра.

Продавщица выдала нам три рулона и ушла молча, с видом «удачи вам, дети космоса».

Мы выбрали ткань с лёгким золотистым отливом, плотную, но мягкую, с кремовым оттенком.

На выходе Инна сказала:

— Это уже как… настоящее жильё.

— Ага. У нас теперь не просто угол — уют.

Она улыбнулась.

А я подумал:

Если мужчина покупает шторы не в одиночку — он уже не просто занят. Он застолблен, то есть огорожен колючей проволокой.

Мы вернулись окрыленные, но с весомым отрезом в руках. Инна сняла демисезонное пальто, повесила аккуратно, зная цену вещи.

— Ну что, мастер — давай чудить.

— Сейчас будет волшебство бытового уровня.

Швейная машинка — «Подольск-142» — стояла в каптерке Инны уже года два, если не больше.

Пылилась, ворчала при каждом повороте маховика и категорически отказывалась шить. Вчера поздно вечером я принес ее к себе. Сейчас я разобрал её прямо на столе, при свете настольной лампы. Смазал. Проверил натяжение. Сменил иглу. Настроил регулятор хода.

Инна в этот момент принесла поднос с чаем и вареньем, уселась на подоконник:

— Такое ощущение, что ты можешь отремонтировать даже… меня.

— Попробую. Только не ломайся часто — у меня масло для «шариков», а не для сердца.

Ремонт занял час, пошив еще пару часов. Инна аккуратно отмеряла ткань. Я прошивал. Она подавала, я ловил, подкручивал. Мы не спорили — мы были в ритме, на одной волне.

Где-то на середине работы она тихо сказала:

— Мне нравится, как мы живём.

— Мне — нравится, что ты рядом, когда я живу.

Встав сегодня до рассвета, я из тонкой проволоки и нескольких болтов соорудил струнный карниз для подвеса. И все это прикрыл аккуратной деревянной рейкой. Когда пришло время вешать, я взял первую портьеру и шагнул к окну, но Инна остановила меня, схватив за локоть:

— Нет, Костя. Если ты прибьёшь эту красоту гвоздями — я уйду молча и с трагизмом в глазах.

— Даже не сомневайся — все будет красиво, тебе понравиться, и я уверен — ты оценишь… и надеюсь меня ждет награда…

Вешали вместе. Она держала. Я крепил. Ткань — мягко ложилась в складки, как будто ждала своего окна. Когда мы отошли, посмотрели — комната стала другой. Тихой. Тёплой. Смысловой.

Мы сидели рядом на узкой кровати, пили чай. Инна положила голову мне на плечо. За окном — двор госпиталя, редкий свет фонарей, ветер играет с листьями, как кот с клубком.

— Пахнет твоим. — сказала она. — Домом.

— Значит, так и есть.

Она вздохнула.

— Ты же не понимаешь, Костя… я сюда бегала з работы як в квартиру. А теперь…

— А теперь — это и есть наша квартира.

— И мы — в ней.

И дальше мы просто сидели. Без телевизора. Без разговоров о делах. Только плечо к плечу, чай, повешенные портьеры и дыхание одного дома на двоих.

Проснулся рано. В комнате было прохладно, от окна тянуло осенним воздухом. Инны рядом не было — как и договаривались еще вчера, она уехала ночевать домой к маме. У нее был рассеянный склероз, в ремиттирующей форме. Инна заботилась о ней с тем же упорством, с каким следила за температурой пациентов. Я это уважал. И пока не вмешивался.

Заварил чай, быстро перекусил хлебом с яблочным повидлом, натянул 'Аляску!, бросил в рюкзачок, уже ставший любимой вещью, нож, портняжный метр и пакет с выкройками. Сегодня — день себе. Но с делом.

Зашёл к Инне — на минутку. Она была уже на посту — с халатом, заколотыми волосами и привычной папкой в руках. И что было особо приятно в моих туфлях.

— Ну как? — кивком показав на ее ноги.

— Как влитые, легкие и нигде жмет. А ты рано.

— Так и ты уже на ногах.

— Я тебя просила — спи до обеда.

— Не могу. В голове вертится одна модель туфель. Хочу найти кожу для них.

Она прыснула:

— Ты как сапожник на охоте.

— Не как. А уже…

Она хмыкнула, глянула:

— Только пообещай мне: без дырок в пальцах. И не тащи с улицы ничего с плесенью.

— Слово Борисенка.

Мы переглянулись. Потом я вышел в город.

Сначала — Комаровский рынок. Огромный, шумный, но — всё не то. Газеты на земле с кусковой кожей для обивки, полосы дерматина, нити — да. Но тонкой, живой кожи под туфельную работу — нет.

Один дед показал какой-то клочок, будто вырезанный из старого портфеля:

— Это вам на подошвы.

— А мне надо — чтоб она дышала. И жила.

Он фыркнул.

Следом — Староборисовский тракт. Стихийная толкучка. Рынок нищего достатка и перекупленного барахла. Тут — бабки с нитками, втулками, тряпками, даже какой-то детский кожзамовый рюкзак продавался как «почти венгерский».

— Кожа?

— Вот ремень.

— Нет, мне надо нежнее.

— А-а, значит, барышня.

— Скорее — муза.

Все засмеялись.

И только в обувном магазине на углу улицы Свердлова я нашёл то, что искал. На верхней полке, как забытая шутка социмпорта, стояли женские туфли, болгарские, бежевого цвета, размер — конский.

Продавщица, женщина с лицом «всё про всех знаю», глянула:

— Размер сорок третий, немного лодочкой, на удобном каблуке. С вас пятнадцать пятьдесят.

— Мне — пойдут.

— Так вы себе?

— Да, я тот кто будет их резать и перекраивать.

Она удивилась.

— Сапожник?

— Почти. Любитель.

Вернулся в комнату ближе к полудню. Снял куртку. Распаковал покупку. Туфли были отличные.

Мягкая, эластичная кожа. Устойчивый каблук. Всё — как надо.

«Друг» отлично запомнивший ногу Инны, отозвался мгновенно:

— Материал оценён. Кожа натуральная, гибкость — 7,8. Подходит.

— Модель поддаётся модификации. Шансы на успех — высокие.

— Одобряю покупку.

Я улыбнулся. Положил туфли на стол, рядом с выкройками. Они ждали. Но теперь — появилась мысль:

«Надо будет сгонять к деду. Поговорить. Если я и дальше этим займусь, то нужен нормальный источник кожи.»

И кое-что в голове подсказывало: Инопланетянину понравилось иметь такое хобби.

Потому что в этом — что-то очень земное. Очень… настоящее.

На столе — свет от лампы, тишина в коридоре и бежевые туфли, аккуратно вынутые из коробки.

Рядом — картонные выкройки, ножницы, инструменты, нитки, маленькие баночки с клеем и пчелиным воском.

Я закатал рукава, и подключил «Друга» к процессу:

— Следи за толщиной, ладно? Если пойдёт по шву — напомни.

— Мониторю. Рекомендую начать с внутренней боковой. Там кожа с перегибом — наиболее склонна к износу.

Я взял нож и начал. Разбирал туфли медленно, как очень опытный и уверенный в себе хирург.

Каждый шов был для меня, как строка интереснейшей книги. Каждый слой — как заложенная в строке мысль: как они устроены, зачем так, можно ли лучше?

Тонкая стелька — аккуратно вытащена. Каблук филигранно разобран. Носок — вскрыт по краю, чтобы сохранить максимум целой поверхности. Сформировалось наблюдение: эти туфли кто-то делал с душой. Просто, что то у мастера пошло не так.

На подоконнике — лежит стопка старых выкроек. Я достал с полки свою тетрадку, где карандашом был нанесён базовый чертёж, и начал прикидывать:

— Так… на 37-й размер. Подъём высокий. Каблук устойчивый, но легче.

— Подкладка — тоньше, стежка — по сгибу.

«Друг» помогал: считывал углы, предлагал точки давления, моделировал объём на черновом эскизе, а я думал уже о другом.

Если я найду постоянный источник кожи… Если раздобуду хорошую машинку… Если у бабки Груши выменяю ту столешницу под пресс…

— Может, это не просто хобби, а «Друг»?

Я поставил носок новой выкройки на кусок кожи, приложил шаблон и отрезал.

И в этот момент понял: я делаю это не потому, что могу. А потому что хочу.

На бумажке в тетрадке появилась надпись: «Мастерская 17». Почему 17? Я и сам не знал. Может быть номер моего старта? А почему нет? Тогда это будет моим брендом!

— Зафиксировано: потенциальный запуск проекта «Мастерская 17».

— Формат: кустарное производство изделий индивидуального пошива.

— Мотивация: стабильная, неослабевающая.

Я рассмеялся.

— Вот и ты вдохновился «Друг»!

— Ваша производительность в ремесленной зоне на 43% выше, чем в казарме. Делайте выводы.

Вечер проходил с душой, светло. Хотя на улице становилось темнее. Но внутри меня — было очень светло.