Беглый

Глава 10

Я только собрался было попрощаться и двинуться в путь, как услышал характерное многообещающее шебуршание с той стороны калитки. Тихие заговорщицкие смешки сплетались с едва слышным шёпотом. Кто-то неуверенно подталкивает:

— Ты першая, давай! (Ты первая, давай!)

— Ды не, ты, ты! (Да не, ты, ты!)

—Ён жа яшчэ тут? (Он же ещё тут?)

И тут калитка распахивается с решительным скрипом — входит Наташа, словно предводительница тайного общества, а за ней гуськом тянется ещё трое. Девчонки разного возраста — кто чуть младше, кто постарше, но все явно при полном параде: с искусно заплетёнными косами, в накрахмаленных юбках, у кого-то даже скромный цветочек украшает волосы, как у невест на старинных фотографиях.

— Дзень добры! (Добрый день!) — хором, но робко.

— Добры дзень… (Добрый день…) — я с любопытством оглядел эту торжественную «делегацию».

Наташа, слегка покраснев, решительно делает шаг вперёд, словно готовясь к важному дипломатическому заявлению:

— Кастусь… яны… таксама хочуць. Як у мяне. Але кожная — сваю. (Костя… они… тоже хотят. Как у меня. Но каждая — свою.)

— Туфли?

— Ага. У Машы — каб с банцікам, у Валі — каб трохі вышэй, а Таня… (Да. У Маши — чтобы с бантиком, у Вали — чтобы чуть повыше, а Таня…)

— Я з раменьчыкам! (Я с ремешком!) — торопливо вклинилась Таня, боясь упустить свой шанс. — І каб пад колер сукенкі, ну, трохі блеску. (И чтобы под цвет платья, ну, чуть блеска.)

Я только приоткрыл рот от удивления, как из недр мастерской величественно появился дед — в рабочем фартуке, с неизменной трубкой в зубах, хитрющий и мудрый, как старый актёр перед главным спектаклем жизни:

— Ага! Прыбылі! Як жа не! (Ага! Прибыли! Как же нет!)

Он встал рядом со мной, театрально сложил руки на груди, прищурился одним глазом с видом знатока человеческих душ:

— А ці ведаеце вы, дзяўчаты, колькі каштуе такая праца? Гэта ж не на кірмашы лапці купіць! (А знаете ли вы, девочки, сколько стоит такая работа? Это же не на ярмарке лапти купить!)

Девушки переглянулись испуганными взглядами, словно школьницы на экзамене. Наташа осторожно, почти шёпотом:

— Ну… ну сто? (Ну… ну сто?)

Дед выдержал многозначительную паузу, театрально поддул в седые усы:

— Сто пяцьдзесят. За пару. І без панікоў. (Сто пятьдесят. За пару. И без паники.)

Повисло напряжённое молчание, тяжёлое как свинцовые тучи перед грозой.

— Калі без чаркі — то згода! (Если без рюмки — то согласна!) — вдруг заявила отчаянная Маша. — Я грошы маю, на тэлевізар адкладала! (У меня деньги есть, на телевизор откладывала!)

— І я! (И я!) — подхватила Таня. — Мне бабуля на выпускны дала, а я не паехала! (Мне бабушка на выпускной дала, а я не поехала!)

— І я — прывезу, (И я — привезу,) — добавила Валя, решительно сжав руки в кулаки.

Дед с мудрой улыбкой развёл руками и обернулся ко мне с видом провидца:

— Вось табе, Кастусь, фабрыка. І ад’езд — адкладаецца. Бо ж не можаш ты пакінуць столькі жаночых сэрцаў… на босую нагу. (Вот тебе, Костя, фабрика. И отъезд — откладывается. Ведь не можешь ты оставить столько женских сердец… на босую ногу.)

Я обречённо вздохнул, понимая неизбежность судьбы.

«Друг» тут же деловито включился в анализ ситуации:

— Анализ: локальный спрос стабильно высок и продолжает расти. Предложение — критически ограничено одним мастером.

— Добавить: у объекта по-прежнему отсутствует нормальная гражданская одежда.

— Настоятельно рекомендую: остаться на неопределённый срок. И изготовить минимум четыре пары обуви.

Я многозначительно посмотрел на дедушку. Он одобрительно кивнул с той хитрой, всё понимающей ухмылкой:

— А што ты хацеў, унучак? Кожны геній пачынае з замовы ад суседзяк. (А что ты хотел, внучек? Каждый гений начинает с заказа от соседок.)

Так началась настоящая эпопея. Наша скромная мастерская в одночасье превратилась в элитное бутик-ателье. Мы самозабвенно чертили выкройки, шили до глубокой ночи, яростно спорили о бантиках и высоте каблуков, пока мудрая бабушка организовала цивилизованную очередь — с потрёпанной тетрадкой и пронумерованными листочками. А я неожиданно для себя — не спешил никуда. Потому что вдруг понял простую истину: порой остаться на месте — значит двигаться вперёд быстрее, чем кто-либо.

Полуденное солнце нещадно било по потеплевшим доскам веранды. На верстаке в мастерской покоились две пары почти готовых туфель — произведения искусства в миниатюре. Бабушка колдовала над ароматным борщом, наполняя дом волшебными запахами. Дед сосредоточенно кроил подошву из плотной резины. А я… внезапно вышел на улицу, медленно снял рабочий фартук, тщательно вытер руки о старую тряпку и решительно направился к выходу. На почту. Сегодня суббота, и у Инны дежурство. Она точно на месте. А значит — связь будет кристально чистая, и нашему долгожданному разговору помех будет меньше.

Городская почта представляла собой одинокую будку с выцветшей надписью «МЕЖДУГОРОДНИЙ ТЕЛЕФОН». Внутри царила атмосфера прошлого века: скрипучий стол, толстенный справочник с загнутыми углами, древний аппарат с круглым диском. Девушка-оператор в очках, с аккуратным платочком на голове, подняла на меня усталые глаза:

— Вам куды? (Вам куда?)

— Мінск, вайсковы шпіталь. Аддзяленне нэўралёгіі. Сястра-хозяйка Інна Іванаўна. (Минск, военный госпиталь. Отделение неврологии. Старшая медсестра Инна Ивановна.)

— Ага… Зараз злучу. (Ага… Сейчас соединю.)

Пошли характерные щелчки, протяжные гудки. Затем — долгожданный голос:

— Госпіталь. Аддзяленне нэўралёгіі. (Госпиталь. Отделение неврологии.)

— Добры дзень. Гэта… з Гомеля. Мне б Інну Іванаўну… (Добрый день. Это… из Гомеля. Мне бы Инну Ивановну…)

— Хвілінку. (Минутку.)

Повисло мучительное молчание. Сердце застучало как бешеное — точно так же, как при посадке космического атмосферника. Потом раздался её голос. Чуть глуховатый от усталости, но такой родной и желанный:

— Дежурная медсестра.

— Привет, это я.

— Костя?..

Пауза, беременная эмоциями. В голосе — резкий сдвиг тона. Удивление, стремительно переходящее в радость. Чуть заметная дрожь волнения.

— Ты… як ты?.. (Ты… как ты?..)

— Всё в полном порядке. Я ещё тут. У деда. Шьём туфли для всей округи.

—(смеётся искренне, от души) Ты шутишь?

— Не совсем. Тут образовалась настоящая очередь. Вторая пятёрка уже пошла.

— Боже мой… Ты там настоящий дом моды устроил, как в Париже!

— А ты как дела? Как сама?

— Где? В госпитале дела идут своим чередом. Дежурство… слегка утомляет душу. И люди порой попадаются безнадёжно тупые. И чайник вчера опять предательски сломался.

— Ты волновалась за меня, я это чувствую. Поэтому и решил позвонить.

—(пауза, голос становится тише и нежнее) Спасибо тебе… Ты сейчас сказал — и мне сразу стало легче на душе.

— Это значит, что я всё делаю правильно, душа моя.

—(улыбается, и эта улыбка чувствуется даже сквозь телефонный провод) Помогай деду дальше, а я буду терпеливо ждать…

Мы помолчали несколько мгновений. Просто слушали дыхание друг друга через сотни километров. И этого было вполне достаточно для счастья. Когда я вышел с почты — небо показалось значительно ярче и синее. Как будто поделился с кем-то душевным теплом — и самому стало намного теплее.

Дома меня ждал дед с новой хитроумной выкройкой, бабушка — с миской свежих хрустящих огурцов, а за забором уже терпеливо стояли две новые потенциальные клиентки. Но внутри царило удивительное спокойствие. Потому что в далёком Минске тоже кто-то вздохнул с облегчением — и стало легче жить.

Щедрое солнце великолепно светит сквозь густую крону старой яблони. На лавке под раскидистой вишней — таз с прозрачной водой, деревянный табурет с треснувшим зеркальцем, тазик с пемзой для педикюра. На заборе — торжественно сушатся накрахмаленные фартуки. А под навесом у дедовой мастерской — настоящий аншлаг, как в театре в день премьеры. Наташа, Маша, Таня, Валя — каждая явилась с мешочком, коробочкой, или как минимум с парадными носками в руках. Бабушка командует с высоты крыльца, как опытный режиссёр:

— Першая Наташа, бо яна — аснова эксперыменту. Астатнія — у чарзе, як у краме за кардамонам. (Первая Наташа, потому что она — основа эксперимента. Остальные — в очереди, как в магазине за кардамоном.)

Дед величественно восседает у двери мастерской, в рабочем фартуке и с маленьким молоточком в натруженных руках.

— Глядзіце, дзяўчаты! Памятаеце — гэта не танкеткі з «Берліна моднага». Гэта — ручная праца. І каб у балота не лезлі! (Смотрите, девочки! Помните — это не танкетки из «Модного Берлина». Это — ручная работа. И чтобы в болото не лезли!)

Я стою с иголкой в зубах и парой свежеизготовленных туфель в руках. На табурете сидит Наташа. Осторожно, словно хрустальную туфельку Золушки, надевает обновку.

Повисла торжественная тишина. Один осторожный шаг. Второй, более уверенный.

— Ой… як яно… мякка! Як нібы босая — але ў Венецыі! (Ой… как оно… мягко! Как будто босая — но в Венеции!)

Все дружно захлопали в ладоши. Кто-то восхищённо посвистел.

— Я хачу з раменьчыкам! (Я хочу с ремешком!)

— А мне — з банцікам, але шаўковым! (А мне — с бантиком, но шёлковым!)

— А можна — чорныя, але з кветкай? (А можно — чёрные, но с цветочком?)

— Супакойцеся! (Успокойтесь!) — бабка властно подняла руку. — Майстар не з пластыку, а з косці і сэрца! (Мастер не из пластика, а из кости и сердца!)

Я присел на ступеньку крыльца. Дед торжественно подаёт мне целую стопку тщательно вырезанных шаблонов.

— Ну, што, дызайнер? (Ну, что, дизайнер?)

— Чую сябе як у Парыжы. (Чувствую себя как в Париже.)

— Парыж Парыжам, а ў нас тут галоўнае — каб ножка дзяўчыны гучала, як птушка ў маі. І каб дзяўчына — ганарылася, што туфлі не з цэху, а з душы. (Париж Парижем, а у нас тут главное — чтобы ножка девушки звучала, как птичка в мае. И чтобы девушка — гордилась, что туфли не из цеха, а из души.)

Я понимающе киваю. Девушки заливисто смеются, примеряют, кружатся в импровизированном танце. А я смотрю на это представление — и остро понимаю: пусть даже временно, но я здесь действительно нужен.

«Друг» тихо шепчет в ухе:

— Уровень эмоциональной связи с данной местностью: аномально высокий.

— Количество заявок на изготовление обуви: 7 и продолжает расти.

— Запросы на нестандартные дизайнерские решения: 3.

— Серьёзный вопрос: ты уверен, что не хочешь остаться здесь навсегда?

— Нет. Но хочу запомнить каждую из этих драгоценных минут.

Девушки разошлись лишь под вечер, но их звонкий смех всё ещё витает в тёплом воздухе. Я сижу на ступеньках. Дед рядом. Неспешно курит. Молчит, погружённый в свои мысли.

Во дворе царит предрассветная тишина. Только монотонно капает вода из деревянной бочки, где вчера кто-то основательно мылся. Птицы кричат в голубой вышине, словно тоже не хотят, чтобы я уезжал из этих благословенных мест. Я стою с походным рюкзаком за плечами. Коробка с туфлями для Инны — аккуратно и любовно уложена. Рядом — свёрток с бумажными выкройками, моток прочной вощёной нити, и та самая пара добротных сапог, которую дед дал примерить «просто так» — и вдруг неожиданно сказал:

— Забірай. Гэта не абутак. Гэта — дарога. (Забирай. Это не обувь. Это — дорога.)

Я взял без лишних слов. Без ненужных объяснений. Бабушка торжественно поставила на скамейку банку золотистого мёда, кулёк с домашней сушкой и платок, аккуратно сложенный треугольником:

— Мёд — каб любоў твая была салодкай. (Мёд — чтобы любовь твоя была сладкой.)

— Платок — каб Інна слёзы мазала толькі ад шчасця. (Платок — чтобы Инна слёзы вытирала только от счастья.)

— А сушкі — бо няма кахання без хлеба. (А сушки — потому что нет любви без хлеба.)

Я чуть было не прослезился от растроганности. Обнял её крепко, молча, очень долго. Дед стоял в дверях мастерской. В рабочем фартуке, но уже без инструмента. Только в натруженных руках — маленькое кожаное шило с ручкой, отполированной временем и работой.

— Гэта — тваё цяпер. Калі жыццё парвецца — зашый. (Это — твоё теперь. Когда жизнь порвётся — зашей.)

— Дзякуй, дзядуля. (Спасибо, дедушка.)

— Ты — не проста ўнук. Ты — майстар. (Ты — не просто внук. Ты — мастер.)

Он обнял меня. Коротко, но крепко. Как завязывают последний, самый важный узел перед отплытием корабля. Я медленно пошёл по знакомой тропке к главной дороге. Рюкзак на плечах. В руках — заветная коробка. В ухе — «Друг», молчаливо фиксирующий новый маршрут.

— Новый путь успешно проложен. Пункт назначения: Минск. Госпиталь.

— Предположительное время прибытия: сегодня вечером.

— Эмоциональное состояние: светлая грусть, смешанная с радостным предвкушением.

— Отмечено. Погнали, верный Друг.

Холодный, сероватый рассвет медленно поднимался над черепичными крышами, когда я с тяжёлым рюкзаком за спиной вышел из скрипучей калитки. Дед молча стоял рядом, курил крепкий «Беломор». Бабушка держала в натруженных руках узелок с дорожной едой: варёные яйца, чёрный хлеб, варёная картошка, солёные огурцы. Всё аккуратно упаковано в бумажный пакет «на дарогу» (на дорогу).

— Еш, Кастусь, як толькі прагаладзiшся, (Ешь, Костя, как только проголодаешься,) — строго наказала она, глядя мне прямо в глаза. — У Мінску харч і харч, але не той. (В Минске еда и еда, но не та.)

Дед одобрительно кивнул, глубоко затянулся и дружески хлопнул меня по плечу:

— Запомні. Людзей пазнаюць не па форме, а па рукам. Ты ўжо чалавек, не салдат. (Запомни. Людей узнают не по форме, а по рукам. Ты уже человек, не солдат.)

Автобус подкатил в облаке пыли, с глухим ворчанием мотора, фыркая сизым выхлопом, словно и сам не особенно стремился ехать в дальний путь. Я в последний раз оглянулся. Дед — на крыльце, поправляет свой потёртый фартук. Бабушка — машет белым платком. Наташа — у калитки, с тем особенным огоньком в глазах. Я высоко поднял руку в прощальном жесте.

Улыбнулся им всем. И сел в пыльный автобус. Мотор рванул, чихнул. За окном поплыли знакомые деревья, дома, люди — как в замедленном кино.

Дом медленно отдалялся. Постепенно, но неотвратимо. Теперь впереди лежал долгий путь. Путь домой. К той единственной, которая тоже ждёт.

Автобус доставил меня в аэропорт Гомеля на рассвете. Пыльные окна, редкие прохожие, утренний ветер тянет по асфальту сухие листья. Я спрыгнул с подножки, прижал к боку рюкзак и выдохнул.

Аэропорт — небольшой, провинциальный. Табличка на входе, стеклянные двери, касса с сонной кассиршей.

— Минск?

— Минск.

—9:40, один билет остался. Повезло.

Билет — серо-голубая бумажка с типографскими буквами. Регистрация тут же — за столиком, на котором стоит штамп и пепельница. Пассажиров мало. В зале ожидания пахнет кофе и авиакеросином. Самолет — Ан-24, как и в прошлый раз. Моторы загудели, и вот я уже в небе.

Подо мной — желтые леса, серые поля, полоски рек.

Самолет сел мягко, как пуховая подушка. На взлетке шуршала желтая листва — начало осени было тут совсем иным, чем в Гомеле: чуть более холодным, строгим, почти городским. Я вышел налегке. Бабуля, через свою потребкооперацию подогнала модную сейчас пуховую «Аляску» и джинсы. Кроссовки мне не понравились — цвет не тот, да и не сезон. Мы с дедом стачали «Макасины». Именно так выглядит мужик после армии, у которого в голове не танцы, а цель.

Я вышел из аэропорта «Минск-1», и поправив рюкзак за плечом направился на остановку. На часах — без десяти восемь. Нужно было добраться до улицы Фабрициуса, 31. И хотя все можно было решить через «Друга», решил действовать как среднестатистический землянин, без навигации, построения оптимальных маршрутов и прочего. У трамвайных путей толпились люди. Подойдя к пожилому мужчине в кепке, курившему «Казбек», спросил:

— Подскажите, как доехать до улицы Фабрициуса?

— На четвертый садись, и до Площади Победы, — мужчина хрипло кашлянул. — Там пешком минут десять, или на сотом автобусе.

— А долго ехать?

— Да минут двадцать, если без пробок. Только смотри — в час пик народу как сельдей в бочке.

Буквально сразу подъехал трамвай №4, скрипя тормозами.

Вагон был набит битком. Кондукторша в синем халате пробиралась между пассажирами, звеня мелочью в сумке-«кошеле».

— Пятачок сдачи не ждите — мелочи нет! — крикнула она, протягивая билет.

Молодой человек втиснулся у окна. Рядом студентка в берете листала конспект, на соседнем сиденье рабочий в замасленной спецовке дремал, положив на колени сверток с батоном.

— Вы тоже до центра? — спросил у студентки.

— Да, до университета. А вы?

— Мне на Фабрициуса. В госпиталь.

— А, понятно… — она кивнула, но больше не расспрашивала.

Из динамиков трамвая раздался хриплый голос диктора:

«Следующая остановка — улица Якуба Коласа!»

На Площади Победы, вышел и объяснил мужчина в аэропорту, и сразу попал в толпу — люди спешили на работу, в руках портфели, сетки с продуктами. У остановки «100-й автобус» стояла очередь.

— Опять этот автобус опаздывает! — ворчала женщина с авоськой, набитой банками с огурцами.

— А часто он задерживается?

— Каждый день! То водитель курит, то двигатель глохнет.

Наконец подъехал синий ЛИАЗ, из выхлопной трубы которого валил густой дым.

— Проходите, не задерживайте! — рявкнул водитель.

Автобус высадил меня у знакомого мне массивного здания с колоннами — окружного военного госпиталя с выцветшей вывеской на фасаде: «434-й Окружной военный госпиталь БВО».

Сырая листва под ногами. Дежурный КПП — тот же, что и месяц назад, поднял глаза и прищурился:

— Борисенок?.. Ты же на дембель ушел!

— Вернулся, — ответил я. — Как обещал Дубинскому.

Он хмыкнул:

— Заходи раз вернулся. Тебя ждут, каждый день секретарь полковника спрашивает.

Я шагнул внутрь. Воздух — как тогда. Дезраствор, старый линолеум, слабый запах мыла и меда.

И где-то в этом здании, на одном из этажей, сейчас, возможно, сидит за столом женщина в белом халате, не зная, что я уже здесь.

Формальностей не было. Только показал себя начальнику госпиталя.

— Рад Костя. Завтра на службу!

— Обязательно.

Я вышел из кабинета, прошел по коридору — уже не солдат, а человек со своей должностью и местом.

И вдруг — в повороте коридора — она. Инна. Белый халат. Волосы убраны. В руках — папка и термометр. Увидела меня — остановилась. Никаких слов. Только взгляд. Долгий. Прямой.

Как будто все письма, швы, туфли, звонки — были только репетициями к этому моменту.

— Ты… — она выдохнула. — Ты уже тут?

— Ага. Как и обещал.

Тишина. Мимо прошел кто-то с каталкой. Мы не шевелились. Инна вдруг вздернула уголок губ и сказала тихо:

— Ну, тогда… с возвращением. Коллега.

— После смены придешь?

— Приду…

И ушла — быстро, но не резко. А я остался стоять. Уже дома. Уже свой. Уже — с нею в одном здании.

Дверь с металлической защелкой открылась со знакомым скрипом. Я шагнул внутрь и сразу почувствовал, что здесь — мое. Запах дерева, старой штукатурки и еле уловимый след смолы, которую я когда-то использовал, заделывая угол деревянного щита.

Свет — от лампы над столом. Пыль на подоконнике. В углу — швабра, прислоненная, как и оставил. Постель — свернута аккуратно. Кровать — застелена старым, но чистым покрывалом.

Я поставил рюкзак. Снял куртку. Выдохнул.

— Дом. — Глухо, в голос.

Сначала — окна. Распахнул створки. Влетел осенний воздух: влажный, с запахом листвы и дымка от огромного города.

Тряпка, самопальный стеклоочиститель — и вот уже света проникает больше, и город за окном кажется чуть ближе.

Потом — пол. Вода в ведре, тряпка, движения четкие, с ритмом. Каждое — как будто отмывает не только пыль, но и прошлое: казарму, больницу, дорогу.

Дальше — полки. Правда пока две, но это только пока. На одной — книги: справочник анатомии, записная тетрадь, брошюра о новых материалах. На другой — коробка с инструментами, аккуратно, по размеру.

На стену — крючок для полотенца, второй — для куртки. Предварительно подложив газету.

Никакой спешки. Только порядок.

Уже стемнело. Я налил в кружку чай из термоса. Сел у окна. Посмотрел в небо. В голове — тишина. Внутри — усталость, но правильная. Та, после которой можно спать. «Друг» молчал. Даже ему не нужно было ничего говорить. Он просто знал — я на месте, и со мной все в порядке.