Ассасин 1: миссия в Сараево

Глава 9 Ультиматум

Звук ключа в замке. Металл царапнул металл.

Времени на раздумья не было. Я развернулся к окну.

Картина снова висела на стене, ровно, без перекосов. Сейф закрыт, почти все документы на своих местах. Пол чист, я уже убрал в карман обгоревшие спичечные головки. Но самого меня здесь быть не должно.

Замок щелкнул. Дверь начала открываться. Хорошо, что я сейчас нахожусь в другой комнате, а не в коридоре.

Я метнулся к окну. Три быстрых шага, бесшумных, на подушечках ног, как учил старый Ибрагим. Руки уже тянулись к оконной раме.

Окно, конечно же, закрыто. Простая деревянная рама с двумя половинками, запертая на внутренний шпингалет. Я дернул металлическую задвижку вверх. Она поддалась легко, без скрипа — слава всем богам, что Крупский следил за квартирой и смазывал механизмы.

За спиной послышался скрип половицы в прихожей. Тяжелая поступь. Крупский вошел в квартиру.

Я распахнул окно. Холодный ночной воздух ударил в лицо. Внизу чернела пустота.

Второй этаж, десять аршинов до земли. Недостаточно высоко, чтобы убиться, но достаточно, чтобы сломать ногу при неудачном приземлении.

Но я не собирался прыгать вниз.

Я выглянул наружу, оценивая ситуацию. Каменная стена, покрытая старой, осыпающейся штукатуркой.

Справа — узкий каменный карниз, тянувшийся вдоль всего фасада. Ширина ладони, не больше. Под ним — декоративные выступы, остатки какого-то архитектурного украшения, которое когда-то делало этот дом красивее.

За моей спиной хлопнула дверь в прихожей. Крупский закрыл входную дверь.

Я перекинул правую ногу через подоконник. Нащупал носком ботинка карниз.

Камень был холодным, я почувствовал даже через обувь. Перенес вес тела. Карниз выдержал.

Левую ногу — туда же. Теперь я стоял на узкой каменной полке, держась руками за оконную раму изнутри комнаты. Последний шанс развернуться, вернуться внутрь, придумать легенду.

Но легенды не было. Что скажет Александр Борисов, штатский посетитель, оказавшийся ночью в квартире Ивана Крупского? Никакого правдоподобного объяснения.

В комнате зажегся свет. Керосиновая лампа, я видел желтоватое сияние, пробивающееся сквозь щели в занавеске.

Я отпустил раму и осторожно прикрыл окно. Оставил щель в палец шириной. Как будто сквозняк сам прикрыл створку.

Теперь я стоял на карнизе снаружи, прижавшись спиной к холодной каменной стене, руки раскинуты в стороны, пальцы ищут любые неровности, за которые можно зацепиться.

Халим ибн Сабах делал это сотни раз. Карабкался по стенам крепостей, замирал на узких выступах, пережидая дозоры. В Аламуте нас тренировали на отвесных скалах, где один неверный шаг означал падение в пропасть.

Но тело Александра Бурного никогда этого не делало. Мышцы развиты по-другому, баланс другой, центр тяжести выше. Я чувствовал, как ноги дрожат от непривычного напряжения.

Дыши. Медленно. Ровно. Найди равновесие. Стань частью стены.

Внутри квартиры послышались шаги. Крупский ходил по комнате. Я слышал скрип половиц, шорох ткани — он снимал пальто.

Я начал двигаться вдоль карниза. Медленно.

Правая нога скользит вбок, нащупывая опору. Вес переносится. Левая нога подтягивается следом. Руки ищут зацепки в стене — выступ кирпича, щель в кладке, что угодно.

Карниз под ногами осыпался. Маленькие кусочки штукатурки отваливались и летели вниз, с тихим стуком ударяясь о булыжники мостовой внизу. Слишком громко. Если кто-то сейчас проходит по улице и поднимет голову…

Но улица была пуста. Уже вечер, половина десятого. Даже пьяницы разошлись по домам. Фонари горят далеко, тут почти не освещено.

Я продвинулся на аршин вдоль стены. Окно квартиры номер семь осталось позади. Впереди — следующее окно, квартира номер шесть. Там темно, жильцы наверняка спят.

В окне Крупского мелькнула тень. Он подошел близко, я видел его силуэт сквозь тонкую занавеску. Замер. Сердце застучало быстрее, но дыхание остановилось.

Не двигаться. Стать частью стены. Тенью. Ничем.

Крупский постоял у окна несколько секунд. Я видел, как он поднял руку к лицу. Курил? Я не видел огонька папиросы. Или просто смотрел в ночь, обдумывая что-то?

Потом отошел. Тень переместилась вглубь комнаты.

Я выдохнул. Медленно, бесшумно. И продолжил движение.

Еще аршин. Еще два. Карниз становился уже. Здесь штукатурка осыпалась сильнее, обнажая голый камень. Носки ботинок буквально цеплялись за край, вся нагрузка шла на руки, которые держались за крошечные выступы в стене.

В горах Персии было проще. Там камень был теплым от солнца, сухим, с четкими гранями. Здесь — влажный от ночной сырости, скользкий от городской копоти.

Я добрался до угла здания. Дальше карниз обрывался. Но здесь темнела водосточная труба — старая, чугунная, толстая. Крепления вросли в стену, держались крепко.

Я обхватил трубу одной рукой. Металл был холодным и влажным. Начал спускаться. Руки скользили вниз, ноги обхватывали трубу, тормозя падение. Техника, отработанная в Аламуте на веревках и цепях.

Труба скрипнула. Один из опорных узлов качнулся.

Я замер. Прижался к трубе. Прислушался.

Тишина. В окне соседней квартиры никто не зажег свет. Крупский, если и услышал, не придал значения. Старые дома полны ночных звуков — скрипят балки, шуршат крысы, стучат ставни от ветра.

Я продолжил спуск. Теперь быстрее. Рисковал, но времени не было. В любой момент Крупский мог снова подойти к окну, посмотреть вниз.

Ноги коснулись земли. Твердой, надежной, благословенной земли.

Я отпустил трубу и прижался к стене, оставаясь в тени. Огляделся.

Маленький внутренний дворик, окруженный домами со всех сторон. Деревянный сарай для дров, покосившийся забор, куча мусора в углу. Единственный выход — узкий проход между домами, ведущий на улицу.

Я двинулся к выходу. Быстро, но тихо. Ступал на носки, избегая луж и мусора.

Проход был темным, узким, пах застоялой водой и гнилью. Стены домов нависали с обеих сторон, почти смыкаясь наверху. Под ногами хлюпала грязь.

Вышел на улицу Бжозовую. Остановился в тени подъезда соседнего дома, осмотрелся.

Улица пуста. Газовые фонари горели редко, большие промежутки тонули во мраке. В окнах темно, только где-то далеко мерцал одинокий огонек — кто-то не спал, может быть, больной ребенок, может, бессонница.

Я огляделся на дом номер двенадцать. В окне второго этажа все еще горел свет. Силуэт Крупского мелькнул в окне, потом исчез.

Все в порядке. Он ничего не заметил.

Я двинулся прочь от дома. Неторопливо, как поздний гуляка, возвращающийся домой. Руки в карманах, голова опущена. Обычный человек в обычную ночь.

Только сердце все еще билось учащенно, а в памяти прокручивались имена и адреса из плана операции «Губернатор». Двадцать три человека. Двадцать три жизни, которые висели на волоске. В нагрудном кармане чувствовал удостоверение и письмо, похищенные у Крупского.

Я свернул на Кржива, потом на Маршалковскую. Город спал вокруг меня.

Нужно вернуться в комнату на Сенаторской, обдумать все, что я узнал, и планировать следующий шаг.

Придя к себе, я долго думал, строя в уме разные комбинации. Наконец, уснул, не видя сновидений.

Спал два часа. Может, меньше.

Когда в дверь постучали, солнце уже поднялось над крышами Варшавы, пробиваясь сквозь грязное окно моей комнаты. Я мгновенно проснулся. Рука потянулась под подушку, где лежал складной нож. Привычка Халима.

Стук повторился. Настойчивый, уверенный. Не полиция — они бы просто выбили дверь.

— Борисов, открывай. Знаю, что не спишь.

Голос Крупского.

Я встал с кровати, натянул брюки, накинул рубашку. Подошел к двери босиком, бесшумно. Прислушался.

За дверью один человек. Дыхание ровное, спокойное. Он не собирается врываться.

Открыл.

Крупский стоял на пороге. Трезвый. Собранный. Совсем не похожий на вчерашнего выпивоху. Темный костюм отглажен, воротничок белый, накрахмаленный. Волосы причесаны. Глаза ясные, холодные.

Опасный.

— Можно войти? — спросил он вежливо. Но в тоне не было просьбы.

Я отступил, пропуская его. Закрыл дверь.

Крупский окинул взглядом мою комнату. Узкая железная кровать, письменный стол у окна, умывальник, шкаф. Скромное жилье мелкого чиновника. На столе лежала записная книжка — закрытая, я успел спрятать записи в дворец памяти еще ночью. Никаких улик.

Он подошел к окну, посмотрел вниз на улицу. Постоял так несколько секунд. Потом обернулся.

— Знаешь, Борисов, я всю ночь думал. — Голос спокойный, почти задумчивый. — И кое-что понял.

Я ждал. Стоял у двери, руки свободно опущены вдоль тела. Готов к любому движению.

— Ты слишком хорош, — продолжил Крупский. — Слишком знаешь о Польше для русского офицера. Слишком правильно говоришь для разочарованного идеалиста. Слишком спокойно ведешь себя для человека, который впервые попал в революционный кружок.

Он сделал паузу. Достал папиросу, закурил. Дым поплыл к потолку.

— А еще ты вчера проговорился. «Иногда предательство — единственный способ выжить». Философия профессионала, а не романтика. — Он прищурился сквозь дым. — Так кто ты, Александр Борисов? Военная разведка? Жандармерия? Или сама охранка, как обычно решила проверить, как поживают студенты в Варшаве?

Молчание повисло в комнате. Я смотрел на Крупского, оценивая варианты. Отрицать бесполезно — он уже решил. Признаться частично? Попытаться перевербовать прямо сейчас?

— Я мог бы разоблачить тебя сегодня же, — продолжил Крупский спокойно. — Одно слово Пулавскому или Анне. Они изгонят тебя из кружка. Или хуже, подумают, что ты провокатор охранки, и тогда… — Он сделал выразительный жест рукой. — Польские патриоты бывают очень решительными с предателями.

Он подошел ближе. Запах табака и одеколона.

— Но я человек разумный. Предлагаю сделку. — Голос стал жестче. — Ты работаешь на меня. Докладываешь, что знает твое начальство про польское движение. Предупреждаешь об облавах. Помогаешь кружку избегать ловушек. Взамен я не раскрываю твою личность. И мы оба продолжаем жить весело и дружить.

Ультиматум. Чистый, прямой.

Я медленно прошел к столу, сел на край. Дал себе время подумать. Крупский ждал, покуривая, наблюдая за мной с профессиональным интересом.

— А если откажусь? — спросил я спокойно.

— Тогда сегодня вечером в кафе «Под орлом» студенты узнают, что среди них сидит шпион царского режима. — Крупский пожал плечами. — Анна будет плакать. Пулавский возмутится. Коваль, возможно, даст тебе в морду. А Качиньский может сильно рассердиться. Потом тебя вежливо попросят больше не появляться. Твоя миссия провалится. Твое начальство будет недовольно.

Он подошел к двери, положил руку на ручку.

— У тебя день на размышления, Александр Борисов. Или как тебя там на самом деле зовут. — Усмехнулся. — Завтра вечером встретимся у Королевского замка, в десять. Приходи один. Скажешь свое решение.

Я подошел к столу. Не торопясь. Крупский не уходил, наблюдал за мной, прищурившись сквозь папиросный дым.

Открыл ящик. Достал две сложенные бумаги.

Положил первую на стол. Развернул.

Удостоверение. Зеленый картон с текстом. «Казимир Орловский, секретный сотрудник Варшавского охранного отделения. Регистрационный номер 247».

Крупский застыл. Забытая папироса дымилась в его пальцах. Лицо побледнело.

— Откуда… — начал он хриплым голосом.

Я положил вторую бумагу. Письмо. «Милый Казимир, я знаю, что ты не хочешь меня слушать, но я должна это написать. Вспомни, кем был твой отец…»

Крупский шагнул к столу. Схватил письмо. Руки дрожали. Читал быстро, губы шевелились. Потом медленно поднял взгляд.

— Ядвига, — выдохнул он. — Ты… откуда у тебя это⁈

Его лицо вдруг изменилось. Побледнело еще сильнее, потом налилось краской. Глаза сузились. Руки сжались в кулаки, жилы вздулись на шее.

— Ты… ты был в моей квартире! — Голос дрожал от ярости. — Ты влез в мой сейф!

Он сделал шаг вперед. Тело напряглось, готовясь к броску. Профессиональный провокатор умел драться, я видел это по стойке, по тому, как умело он распределял вес.

Я не двинулся с места. Просто спокойно смотрел на него. Руки свободно опущены, но готовы к удару. Еще в прошлой жизни я научился читать намерения противника за секунду до броска.

Крупский замер. Дыхание тяжелое, ноздри раздуваются. Кулаки сжаты до белизны костяшек.

Между нами всего два шага. Он мог попытаться. Мог ударить.

Но что-то в моем взгляде остановило его. Может, абсолютное спокойствие. Может, уверенность человека, который не боится драки. А может — холодное обещание: попробуй, и пожалеешь.

Он медленно разжал кулаки. Отступил на шаг. Тяжело выдохнул.

— Когда? — спросил он тихо, голос все еще дрожал. — Когда ты успел?

— Вчера ночью. Пока ты был на работе. Или ты ходил на встречу с кураторами?

— Как… как ты вошел? Замок был заперт. Сейф закрыт. Эх, я просто бегло просмотрел содержимое утром, не проверял тщательно, вроде все было на местах…

Я оперся о край стола. Постучал пальцем по документам.

— Это копии, — сказал я спокойно. — Оригиналы я спрятал в укромном месте. Если со мной что-то случится, их отправят куда надо Удостоверение и письмо переписал от руки. Остальное запомнил. План операции «Губернатор», например. Двадцать три имени. Дата — первое июня. Провокация покушения на генерал-губернатора.

Крупский медленно опустился на стул. Как старик. Лицо серое, губы сжаты. Ярость ушла, сменившись чем-то похожим на отчаяние.

— Кто ты? — спросил он. — Военная разведка? Третье отделение?

— Это не важно. Важно другое. — Я наклонился ближе. — Представь, если студенты узнают правду о Витольде Заремба. Шестнадцатилетний мальчик, которого ты сдал охранке. Которого добивали прикладами, пока он истекал кровью.

Крупский вздрогнул. Как от удара.

— Представь, если Качиньский прочитает письмо Ядвиги. Узнает, кто ты на самом деле. Что ты делал с девушкой, которая любила тебя.

— Хватит, — прошептал он.

— Представь, если твои кураторы в охранке узнают, что документы из твоего сейфа читал посторонний. Что ты проявил небрежность. — Я выдержал паузу. — Провокаторы, которых разоблачают, долго не живут. Знаешь сам.

Долгое молчание. За окном послышался стук копыт — извозчик проехал по мостовой. Где-то внизу хлопнула дверь.

Крупский сидел, сгорбившись, глядя на письмо. Пальцы гладили бумагу, словно это было что-то живое, драгоценное.

— Что ты хочешь? — спросил он наконец. Голос глухой, мертвый.

Я выпрямился. Подошел к окну. Посмотрел на улицу. Обычное утро. Люди спешили по делам. Торговка продавала булки на углу.

— Работать на меня, — сказал я, не оборачиваясь. — Ты продолжаешь быть агентом охранки. Докладываешь кураторам. Ведешь свои операции. Но все, что ты узнаешь, сообщаешь мне первому.

— Ты хочешь, чтобы я… предал охранку? — В голосе недоверие.

Я обернулся. Посмотрел на него прямо.

— Предать их — это не предательство. Это возвращение. Можно даже сказать, искупление. Ведь ты хочешь этого на самом деле?

Крупский вздрогнул. Так же, как вздрагивал, когда я говорил про Витольда и Ядвигу.

— Твой отец отказался предавать своих, — продолжил я тихо. — Его убили за это. Твоя мать умерла от горя. Сестры в монастыре. А ты… ты предавал людей, таких же, как твой отец. Шесть лет. Сколько арестов по твоим доносам? Сколько людей на каторге?

Он закрыл лицо руками.

— Я не мог иначе… дядя…

— Дядя умер два года назад. А ты продолжал. — Я подошел ближе. — Но сейчас у тебя есть шанс. Ты можешь закончить то, что начал твой отец. Не предавать своих. Защитить их.

Крупский медленно опустил руки. В глазах — боль, стыд, надежда. Все вместе.

— И взамен? — спросил он хрипло. — Что ты предложишь мне взамен?

— Твоя тайна останется со мной. Оригиналы удостоверения и письма лежат далеко, тебе до них не добраться. Но и эти копии достаточное доказательство. Я не буду пускать их в ход, если ты будешь сотрудничать. — Я сделал паузу. — А если ты думаешь о том, какая я сволочь, не забывай про возможность искупления. Ты не сможешь вернуть погибших. Но можешь спасти живых.

Он сидел, глядя в пол. Минута тянулась как вечность. Я ждал. Не торопил. Халим научил меня терпению.

Наконец Крупский — нет, Казимир Орловский — медленно кивнул.

— Хорошо, — прошептал он. — Что нужно сделать?

Я сел напротив него. Достал чернила, перо и чистый лист бумаги из ящика стола. Убрал записную книжку подальше.

— Для начала расскажи мне все об операции «Губернатор». Каждую деталь. Каждое имя. Кто еще из охранки знает о плане. Что уже сделано. Как все пройдет. Все, что знаешь.

Он снова кивнул. Провел рукой по лицу. Глубоко выдохнул.

И начал говорить. Так много, что я не успевал записывать.