Ассасин 1: миссия в Сараево

Глава 11 Спектакль

Десять тридцать вечера, за полчаса до назначенной встречи. Я двигался вдоль покосившегося забора со стороны узкого переулка, прижимаясь к теням. Темнота была густой и благодатной, луна спряталась за плотной грядой облаков, оставляя улицы почти непроглядными. Хорошо, темнота всегда была моим союзником, с тех самых времен, когда меня научили двигаться по крепостным стенам Аламута, не издавая ни звука.

Склад на Повонзковской стоял в конце глухого тупика, массивное трехэтажное кирпичное здание с выбитыми окнами и полуоткрытыми ржавыми воротами. Заброшенное место, которое городские власти давно забыли, а местные жители обходили стороной. Идеальное место для ловушки, которую я устроил.

Я остановился у угла здания и прижался спиной к шершавой кирпичной стене, прислушаясь к тому, что происходит внутри. Вокруг стояла полная тишина, но только не в самом здании.

Где-то внутри склада раздался тихий скрежет металла по камню, потом осторожные шаги, приглушенные, словно их владелец старался не выдать своего присутствия. Жандармы уже заняли позиции внутри, как и предупреждал Крупский. Засада готова, осталось только дождаться прибытия жертв.

Я закрыл глаза на секунду и позволил воспоминаниям всплыть в сознании, выстраивая цепочку событий, приведших меня сюда.

Три дня назад все началось с той неудачной встречи в костеле Святой Анны, когда я попытался завербовать Пулавского словами, убеждением и обещаниями справедливости. Мы сидели на деревянной скамье в полутьме придела, где свечи мерцали перед потемневшими иконами, а запах ладана висел в неподвижном воздухе.

Я рассказывал ему о профессоре Жеромском, о том, что знаю имя убийцы. Это был поручик Суворина, который задушил старика в тюремной камере, замаскировав преступление под самоубийство. Я намекал Пулавскому на возможность справедливого возмездия, говорил о том, что могу помочь ему и его товарищам избежать опасностей, подстерегающих их в работе кружка.

Пулавский слушал напряженно, его глаза за круглыми очками горели в отблесках свечей, но когда я закончил, он встал со скамьи резким движением и произнес холодно и четко, что не нуждается в покровителе.

Он повернулся к выходу и не поворачиваясь, вышел. Дверь костела захлопнулась за ним с глухим звуком, эхо прокатилось под каменными сводами, и я остался один, глядя на догорающие свечи и понимая, что слова не сработали.

Пулавский был идеалистом и фанатиком идеи. Человеком, для которого высокие принципы значили больше, чем личная безопасность. Ему нужны не обещания и не красивые речи, а реальные доказательства, дела, которые покажут, что мои намерения серьезны.

Тут же, сидя в костеле, я придумал следующую операцию, которая бросит фанатика в мои сети. Нужно спасти его, чтобы он поверил. Показать, а не рассказать.

Для этого я привлек Крупского. Я встретился с ним на явочной квартире на Грохувской, в той самой, где раньше располагалась подпольная типография, которую я помог эвакуировать, срывая операцию охранки.

Мы сидели на пыльных ящиках в полутемной комнате, где пахло затхлостью и старой краской. Крупский нервно курил, одну папиросу за другой, и рассказывал, что его кураторы в охранном отделении усиливают давление, требуют результатов после провала с типографией. Операция «Губернатор» назначена на июнь, но начальство требовало промежуточных арестов, хотя бы мелких, чтобы оправдать расходы и показать эффективность агентурной работы.

Это то, что мне нужно.

Крупский сообщил, что его кураторы хотят организовать небольшую провокационную акцию, что-нибудь громкое, но относительно безопасное для охранки. Например, подтолкнуть кого-нибудь из студентов к нападению представителя власти, а потом арестовать с поличным. Классическая схема, отработанная десятки раз в разных революционных кружках.

Я велел Крупскому провести эту провокацию, но так, чтобы я мог ее сорвать в последний момент. Пусть Пулавский увидит собственными глазами опасность и то, как я его спасаю, тогда он поймет, что мои слова не были пустыми обещаниями.

Крупский побледнел, когда я объяснил план, и попытался возразить, что это слишком рискованно, что если его кураторы узнают о сливе информации, его самого отправят в тюрьму или того хуже. Но выбора у него не было, я держал его слишком крепко. Он согласился, хотя и взял с меня слово, что если что-то пойдет не так, он будет отрицать любую связь со мной.

Вчера вечером в кафе «Под орлом», во время очередного заседания кружка, Крупский изобразил праведный гнев человека, узнавшего о предательстве. Он рассказал остальным членам кружка историю о некоем Станиславе Ковальчике, рабочем с завода, который якобы донес охранке на трех своих товарищей, и теперь продолжает работать провокатором, ища новые жертвы.

Крупский предложил проучить эту гниду, припугнуть его, показать, что предательство не остается безнаказанным. Анна Залуская возмутилась от всей души, Коваль засомневался и заколебался, но поддался общему настроению.

Когда Анна спросила моего мнения, я ответил так, как должен был ответить Александр Борисов, благородный, но разочарованный офицер.

— Месть плохой советчик и насилие порождает только новое насилие.

Крупский насмешливо фыркнул и бросил что-то о философии, которая не помогает бороться с предателями. И тогда Пулавский неожиданно встал на его сторону, заявив, что нужно показать пример, что он согласен участвовать в этой акции.

Коваль не выдержал психологического давления и тоже неуверенно кивнул. Ежи Домбровский опять не пришел, так что не было никого, кто мог бы их остановить.

Крупский назначил встречу на сегодняшнюю ночь, в одиннадцать вечера, на заброшенном складе на Повонзковской улице, обещав привести туда провокатора Ковальчика. План запущен, механизм пришел в движение.

Сегодня днем я пришел сюда для разведки. Прошелся мимо склада как обычный прохожий, изучил подходы и пути отступления.

Главный вход через ржавые ворота, боковой вход с покосившейся дверью, задний выход через пролом в кирпичной стене. Я зашел внутрь быстро и бесшумно, осмотрел планировку первого этажа.

Здесь большой зал с разбросанными ящиками и старыми стеллажами, полуразрушенная лестница, ведущая на второй этаж, пролом в полу второго этажа, откуда открывался обзор на весь нижний зал. Идеальная позиция для наблюдения. Потом я ушел так же незаметно, как и пришел.

Вечером состоялась последняя встреча с Крупским в Саксонском саду, где в темноте аллей мы обменялись финальными деталями. Он передал мне схему засады, нарисованную на клочке бумаги, которую я запомнил и тут же сжег.

Операцией командует лично ротмистр Зотов, человек десять жандармов прячутся за ящиками слева и справа от центра зала. Подставной провокатор, жандармский агент по имени Грабовский, крепкий мужчина средних лет, который должен спровоцировать драку и дать сигнал свистком, после чего жандармы выскочат из засады и произведут арест с поличным.

Я спросил Крупского, когда именно прозвучит свисток. Как только начнется потасовка. Хорошо. Значит, моя задача — не дать этому свистку прозвучать или вмешаться раньше, чем жандармы получат сигнал.

Я открыл глаза. Воспоминания отступили, уступив место холодной ясности сознания, которую Ибрагим называл состоянием боевой готовности.

Сейчас десять сорок. До встречи осталось двадцать минут, и мне нужно проникнуть внутрь склада, занять позицию и ждать.

Я двинулся вдоль стены здания мягкими скользящими шагами, которым научился семьсот лет назад в горах Аламута, в той далекой жизни, что казалась теперь почти сном. Обогнул угол здания и нашел пролом в задней стене, где были выбиты три кирпича, образуя узкий проход, достаточный для человека моей комплекции.

Я остановился перед проломом и снова прислушался. Внутри раздался негромкий скрежет, потом тихий голос, отдающий приказ, чтобы вели себя тише, потому что студенты могут услышать и испугаться.

Жандармы нервничали, и это хорошо. Нервные люди совершают ошибки, теряют бдительность, слишком торопятся.

Я присел на корточки и протиснулся через узкий пролом, кирпичи царапнули плечо сквозь ткань куртки, но я почти не почувствовал боли.

Внутри еще темнее, чем снаружи, и пахло сыростью, плесенью и старой прогнившей древесиной. Я замер, прижавшись к стене, и дал глазам время привыкнуть к мраку.

Тридцать секунд неподвижности, медленное дыхание, полный контроль над телом. Постепенно темнота отступила, и формы предметов начали проявляться.

Ящики, штабелями сложенные вдоль стен. Шкафы и полки, покосившиеся от времени.

Лестница на второй этаж справа, ее перила частично обрушились. И силуэты людей.

Человек пять за штабелем ящиков слева, еще столько же справа, они прятались в тени и ждали. В центре зала стоял один человек, руки в карманах, спокойная поза человека, уверенного в своей безопасности. Подставной провокатор Грабовский со свистком в кармане.

Жандармы видели его только краем глаза, их внимание направлено на главный вход.

Но я видел все — расположение засады, позиции людей, расстояния между ними. Преимущество темноты, преимущество тишины, преимущество терпения, которому учил меня Ибрагим в далекой отсюда по времени и расстоянию крепости среди персидских гор.

Я прижался к стене и слился с тенью, становясь частью окружающего мрака.

Теперь осталось только ждать.

Казимир Пулавский шел по ночной Варшаве быстрым шагом, стараясь не обращать внимания на тяжесть, поселившуюся где-то в груди с того самого момента, как он согласился участвовать в этой затее.

Рядом семенил Стефан Коваль, кутаясь в старое пальто и поглядывая по сторонам с плохо скрываемой тревогой. Улицы почти пусты в этот поздний час, лишь редкие газовые фонари бросали круги желтоватого света на мокрые булыжники мостовой, и где-то вдалеке слышалось позвякивание конской упряжи запоздалого извозчика.

— Кази, — тихо произнес Стефан, когда они свернули в безлюдный переулок, ведущий к Повонзковской, — а ты уверен, что это правильно? Бить человека… даже если он провокатор…

Пулавский остановился и повернулся к товарищу. В свете ближайшего фонаря его лицо казалось осунувшимся, глаза за круглыми очками блестели напряженно, и в этом блеске читалось что-то большее, чем простая решимость — какая-то внутренняя борьба, которую он старательно скрывал.

— Стефан, мы об этом уже говорили вчера, — сказал он тихо, но твердо. — Этот Ковальчик предал троих человек. Троих! Их сейчас везут в Сибирь, на каторгу, на верную смерть. А он продолжает работать, ищет новые жертвы. Если мы не остановим его, он погубит еще десятки людей.

Коваль кивнул неуверенно, но тревога в его глазах не исчезла. Он был сыном рабочего, привыкшим к тяжелому труду и честности, и мысль о насилии, даже справедливом, была ему чужда по самой природе.

Он пошел на это только потому, что Крупский убедительно доказывал необходимость решительных действий, а Пулавский его поддержал, и отказаться означало бы выглядеть трусом в глазах товарищей.

— А где Крупский? — спросил он. — Он же обещал прийти раньше и привести этого Ковальчика.

— Должен быть уже там, — ответил Пулавский, и снова зашагал вперед. — Сказал, что заманит его под предлогом встречи с покупателем краденого товара. Провокаторы жадные, всегда клюют на деньги.

Они свернули на Повонзковскую и увидели в конце тупика темную массу заброшенного склада.

Здание выглядело зловеще в темноте. Выбитые окна зияли черными провалами, ржавые ворота приоткрыты, словно пасть какого-то чудовища, готового проглотить неосторожных путников.

Коваль непроизвольно замедлил шаг, и Пулавский почувствовал, как собственное сердце забилось чаще.

«Что я делаю?» — внезапно мелькнула мысль. «Иду избивать человека в темном складе, словно уличный бандит. Это не то, чему учил профессор Жеромский. Он говорил о просвещении, о культурной работе, о том, что Польша возродится через образование и сохранение национальной идентичности, а не через кулачные расправы».

Но потом он вспомнил другое — последнюю встречу с учителем в тюремной камере, где старик прижимал к груди потрепанную книгу с картами Речи Посполитой и шептал про земли от Балтики до Черного моря.

Вспомнил, как через неделю пришло известие о его «самоубийстве», хотя на теле нашли следы побоев. Вспомнил поручика Суворина, который, по слухам, собственноручно задушил профессора.

И вспомнил слова Борисова в костеле три дня назад. Странные, настораживающие слова о том, что он знает имя убийцы и может помочь свершиться справедливости.

Пулавский тогда отверг это предложение. Но слова русского офицера засели занозой в душе, не давая покоя.

Что, если он говорил правду? Что, если действительно хотел помочь? Но тогда зачем? Какой смысл русскому офицеру помогать польским патриотам? Только для того, чтобы заманить в ловушку.

— Кази, идем уже, — тихо позвал Коваль, остановившийся у входа в склад. — Чего стоим?

Пулавский встряхнулся, отгоняя сомнения. Сейчас не время для философских размышлений. Они пришли сюда с определенной целью.

Припугнуть провокатора, показать ему, что предательство не остается безнаказанным. Не убить, нет, просто напугать, чтобы он ушел из подполья и перестал губить людей. Это же справедливо, разве нет?

Они вошли через приоткрытые ворота в просторный зал первого этажа.

Темнота внутри была почти непроглядной, только слабый свет луны, пробиваясь сквозь облака и разбитые окна второго этажа, бросал призрачные блики на груды ящиков и покосившиеся полки и шкафы.

Пахло сыростью, плесенью и чем-то металлическим. Пулавский остановился, давая глазам привыкнуть к мраку, и почувствовал, как по спине пробежал холодок. Что-то не так в этом месте, что-то тревожное и опасное.

— Есть здесь кто? — негромко позвал он, и голос его эхом отразился от кирпичных стен. — Крупский, ты здесь?

Несколько секунд тишины, потом из центра зала послышались шаги, и оттуда вышла фигура человека. Невысокий, крепкого телосложения мужчина в рабочей одежде, руки в карманах, лицо наполовину скрыто тенью. Он остановился в нескольких шагах от них и спросил с наигранным страхом в голосе:

— Кто здесь? Что вам нужно?

Коваль шагнул назад инстинктивно, но Пулавский, наоборот, сделал шаг вперед. Сердце колотилось в груди, но он заставил себя говорить твердо и решительно, как подобает человеку, отстаивающему правое дело.

— Ты Станислав Ковальчик? Провокатор из «Друзей свободы»?

Мужчина попятился, изобразив испуг.

— Я не знаю, о чем вы… Пожалуйста, не надо! Я просто пришел по делу, меня позвали…

— Ты предал своих товарищей, — продолжал Пулавский, чувствуя, как внутри разгорается праведный гнев. — Их отправили в Сибирь из-за тебя. Ты продолжаешь работать на охранку, ищешь новые жертвы.

Он сделал еще шаг вперед, сжимая кулаки. Позади него Коваль стоял неподвижно, словно окаменев от страха или сомнения. Подставной провокатор медленно потянулся рукой к карману, и Пулавский увидел блеск металла. Кажется, это свисток.

И в этот момент сверху, откуда-то со сбоку раздался голос, который заставил его замереть на месте. Голос знакомый, спокойный и властный:

— Стойте! Это ловушка!

Крикнув студентам, чтобы они стояли и не совались в ловушку, я выскочил из темноты. Подбежал к товарищам.

Тело наполнено той холодной ясностью, которая приходит в момент действия, когда нет времени на размышления, только на движение.

Пулавский и Коваль замерли, изумленно уставились на меня. Грабовский, подставной провокатор, успел достать свисток из кармана и поднести его ко рту, но я был быстрее.

Рука метнулась к поясу, выхватила тяжелый металлический кастет, который держал там на всякий случай. Я швырнул его в провокатора одним точным движением. Металл со свистом пересек расстояние между нами и ударил Грабовского по руке, заставив вскрикнуть от боли и выронить свисток на пол.

— За мной! — крикнул я Пулавскому и Ковалю, бросаясь к ним и хватая обоих за рукава. — Быстро, через задний выход!

Пулавский дернулся, пытаясь вырваться.

— Борисов? Как вы… откуда вы здесь?

— Потом объясню! — рявкнул я. — Сейчас бежим, или нас всех отправят в Сибирь!

Из-за штабелей ящиков справа и слева выскочили темные фигуры в форменных шинелях, и чей-то громкий голос прорезал темноту с командирской властностью:

— Стоять! Полиция! Именем Его Императорского Величества, стоять на месте!

Это у нас Зотов, как я понял. Ничего, пусть кричит.

Времени на раздумья не было. Я рванулся вперед, таща за собой Пулавского и Коваля, и опять закричал во весь голос:

— Бежим! За мной!

Грянул выстрел, пуля просвистела где-то над головой и ударилась в кирпичную стену сбоку нас, высекая искры. Я бежал к боковой стене зала, где стояли полки и ящики.

На бегу толкнул ближайшее нагромождение изо всех сил. Конструкция качнулась, заскрипела и с грохотом обрушилась вперед, погребая под собой остальные ящики и шкафы и создавая барьер между нами и преследователями.

Жандармы справа бросились в сторону, спасаясь от падающих обломков, и на секунду их строй смешался. Этого достаточно.

Я рванул Пулавского и Коваля за собой, огибая кучу обломков и направляясь к задней стене, где в темноте чернел узкий пролом.

Позади раздавались крики, топот сапог, лай команд. Еще один выстрел, потом второй.

Пуля ударила в пол рядом с моей ногой, отколов кусок камня. Коваль споткнулся, чуть не упав, но я удержал его на ногах и толкнул вперед. Пулавский бежал рядом, задыхаясь и хватаясь за сползающие с носа очки.

Пролом в стене уже близко, аршинов пять, четыре, три. Я увидел трех жандармов слева,

Они пытались перехватить нас, забегая наперерез. Один поднял дубинку, замахиваясь, но я не замедлил шаги, а наоборот ускорил и на бегу ударил его плечом в грудь, сбив с ног. Жандарм полетел назад с воплем, свалив остальных.

Я уже протискивался через узкий пролом, Впереди уже лезли Коваль, за ним Пулавский. Я толкал его, чтобы ускорить.

Холодный ночной воздух ударил в лицо, когда мы выскочили наружу в узкий проход между зданиями. Позади из пролома высовывались жандармы, пытаясь протиснуться следом, но узкое отверстия замедляло их. Зотов орал команды, требуя обойти здание сбоку и отрезать нам путь к отступлению.

— Бежим! — в который раз крикнул я, и мы помчались по темному переулку, перепрыгивая через груды мусора и лужи. Коваль задыхался, хватался за бок, его лицо покраснело от напряжения. Пулавский бежал рядом, но я видел, что силы его на исходе.

Мы выскочили из переулка на узкую улочку с жилыми домами, где горели редкие газовые фонари. Позади слышался топот погони.

Проклятые жандармы не отставали, свистели в свистки, призывая подмогу. Где-то вдали откликнулись другие свистки.

Я свернул налево, огибая угол дома, потом направо в арку, ведущую во внутренний двор. Темный двор с деревянным сараем, покосившимся забором, кучей дров в углу.

Я толкнул Пулавского и Коваля за сарай, в тень, и прижал палец к губам, требуя тишины. Мы прижались к стене, замерев и пытаясь унять тяжелое дыхание.

Жандармы, топоча сапогами, пробежали мимо арки, потом пронесся еще один патруль. Голоса жандармов удалялись, свистки звучали все дальше. Они бежали дальше по улице, думая, что мы ушли прямо.

Несколько минут мы стояли неподвижно в темноте, слушая, как вдали постепенно стихает шум погони. Коваль сполз по стене на землю, обхватив голову руками, его плечи тряслись. Пулавский стоял рядом, тяжело дышал и смотрел на меня с выражением полного потрясения и непонимания.

— Как вы… — начал он хрипло. — Откуда вы знали?

Я тоже опустился на корточки, давая ногам отдохнуть. Сердце колотилось в груди, но я чувствовал удовлетворение — план сработал, хотя и с осложнениями. Оба студента живы, свободны, не арестованы. Теперь Пулавский поверит моим словам.

— Потом расскажу, — сказал я тихо. — Сейчас главное, что вы оба живы и на свободе.