Ассасин 1: миссия в Сараево

Глава 24 Открытая дверь

Елена Милич смотрела, как Чирич выходит из кафаны, и подождала несколько секунд, прежде чем повернуться к русскому журналисту. Соколову. Александру Дмитриевичу. Человеку, так заинтересовавшему ее одним своим появлением

Она видела таких раньше. Стефан был таким же в самом начале, когда они познакомились на литературном вечере.

Образованный, сдержанный, говорил о свободе так, будто читал статью из энциклопедии, а не вынашивал планы заговора. Только потом, когда она полюбила его, он открылся. Показал настоящий огонь, который прятал в душе под маской осторожности.

Это было три с половиной года назад, в Белграде, в салоне княгини Йованович, где собирались интеллигенты: поэты, адвокаты, профессора. Стефан Милованович вел дела против австрийских властей, защищал сербов, обвиненных в антигосударственной деятельности. Он был на семь лет старше Елены, высокий, с печальными темными глазами и редкой улыбкой, которая преображала его лицо.

Они поженились через полгода. Скромная свадьба в церкви Святого Марка, только близкие друзья.

Елена была счастлива. Так, как может быть счастлива молодая женщина, которая нашла мужчину, разделяющего ее взгляды, ее мечты, ее страсть к справедливости.

Но Стефан не только защищал подсудимых в зале суда. Он состоял в организации «Черная рука», хотя сказал ей об этом только через год после свадьбы.

Тогда же он признался, что устал. Устал от конспирации, от постоянного страха, от ощущения, что борьба бесконечна и бессмысленна.

«Уедем, Елена, — говорил он тихо, в их маленькой квартире на Дорчоле, той самой, где она жила сейчас. — Уедем в Америку. Там нет Австрии, нет „Черной руки“, нет этой войны, которая висит над всеми нами, как дамоклов меч. Начнем новую жизнь».

Но она отговорила его.

«Стефан, ты не можешь, — сказала она, держа его за руки. — Не сейчас. Не в то время, когда Сербия нуждается в таких людях, как ты. Твой долг важнее нашего личного счастья. Мы уедем потом, когда все закончится».

Он смотрел на нее долго, очень долго, и в его глазах было что-то, чего она не поняла тогда. Понимание? Прощение? Или просто принятие неизбежного?

Через две недели Стефана арестовали.

Елена до сих пор не знала, почему это произошло. Кто-то донес? Выследили австрийцы? Провокация?

Официальное обвинение было расплывчатым: «Антигосударственная деятельность, связь с террористическими организациями, подготовка покушения на представителей власти».

Его держали в подвале жандармерии три недели. Она приходила каждый день, требовала встречи, но ей отказывали. Австрийские офицеры смотрели на нее с холодной вежливостью и говорили, что «следствие продолжается».

А потом пришло извещение. Стефан Милованович найден мертвым в своей камере. Официальная причина: самоубийство. Повесился на собственном ремне.

Когда ей позволили увидеть тело, она поняла, что это ложь.

Стефан лежал в гробу, одетый в чистую белую рубашку, руки сложены на груди. Но эта рубашка не могла скрыть следы.

Синяки на шее, не от веревки, а от рук, которые душили. Сломанные пальцы на правой руке. Запавшие глаза. Впалые щеки. Лицо человека, который умер не быстро, а медленно, в муках.

Пытки. Они пытали его. Пытали три недели, ломали, выбивали признания, имена сообщников. А потом, когда поняли, что он ничего не скажет, или когда выжали все, что хотели, убили. И назвали это самоубийством.

Елена стояла над гробом и не плакала. Слезы кончились через неделю после ареста.

Теперь внутри осталась только пустота. Пустота и один вопрос, который грыз ее изнутри каждый день, каждый час.

Что, если бы она не отговорила его? Что, если бы они уехали в Америку, как он хотел?

Он был бы жив. Они были бы счастливы. Может быть, у них появились бы дети.

Но она сказала «долг». Сказала, что личное счастье не важно. И теперь Стефан мертв, а она живет в этой квартире, где все напоминает о нем. Его книги на полках, его любимое кресло у окна, его фотография на столе.

Имущество конфисковали почти все. Счета заморозили, адвокатскую контору закрыли, даже его библиотеку частично забрали «за долги». Квартиру оставили по милости домовладельца, старого Милутиновича, который знал Стефана еще мальчиком и не стал выгонять вдову на улицу.

Елена нашла работу переводчицей. Французский, немецкий, русский, все три языка она знала хорошо. Заработок скудный, но позволял существовать. А через полгода после смерти Стефана к ней пришел Михаил Чирич.

«Твой муж был нашим братом, — сказал он тихо, сидя в той самой кафане „Аџамова“. — Он отдал жизнь за дело. Мы не забываем своих. Если ты хочешь продолжить его работу…»

И она согласилась. Не потому, что верила в победу. Не потому, что хотела мести, хотя отомстить не помешало бы.

Она согласилась, потому что это был единственный способ доказать себе, что Стефан умер не напрасно. Что ее выбор, ее слова о долге, имели смысл.

Если борьба бессмысленна, значит, она убила его своими словами. Если борьба имеет смысл, значит, его смерть была жертвой ради великой цели.

Три года она жила с этой мыслью, балансируя на грани между верой и отчаянием. Переводила для организации письма на других языках, передавала сообщения, иногда помогала с документами.

Ничего героического, ничего опасного. Просто маленькие, незаметные дела, которые позволяли ей чувствовать, что она продолжает путь Стефана.

Но внутри, в самой глубине души, жил страх. Страх, что она ошиблась. Что нужно было уехать. Что любовь важнее долга. И этот страх делал ее осторожной, подозрительной, неспособной полностью доверять кому бы то ни было.

А этот русский журналист? В нем тоже был огонь.

Она почувствовала его, когда он говорил о войне, о мясорубке. Но какой это огонь? Фанатизм? Расчет? Или что-то еще?

Михаил дал ей задание. Проверить русского.

Мужчины видят одно, женщины другое. Ты умная, Елена, сможешь понять, кто он на самом деле. И она собиралась сделать это. Но не так, как ожидал Михаил.

— Ну что, господин Соколов, — сказала она, позволив своему голосу стать чуть мягче, почти бархатным, — остались только мы вдвоем. Как в плохом романе.

Он улыбнулся. Осторожная улыбка, которая не касалась глаз.

— Надеюсь, не в трагическом.

— А разве бывают другие? — Елена откинулась на спинку стула, изучая его. — Все романы на Балканах трагические, господин Соколов. У нас даже комедии заканчиваются кровью.

Она достала из сумочки тонкую серебряную папиросницу, подарок Стефана на их первую годовщину, и извлекла папиросу. Соколов тут же поднялся, достал спички, зажег.

Его движения были плавными, выверенными. Движения человека, который привык контролировать каждый жест.

— Спасибо. — Она затянулась, выпустила дым тонкой струйкой. — Вы курите?

— Изредка. Предпочитаю сигары.

— Конечно. Русские господа всегда предпочитают сигары. — В ее голосе прозвучала легкая насмешка. — А мы, балканские дикари, довольствуемся папиросами.

— Я не думаю, что вы дикарка, — спокойно ответил он. — Напротив, вы кажетесь мне одной из самых цивилизованных людей в этой кафане.

— О, лесть. — Елена усмехнулась. — Я уже давно не слышала комплиментов. Приятно, что вы помните о хороших манерах.

Она наклонилась вперед, положив локоть на стол и подперев подбородок рукой. Классическая поза, которую она видела в парижских журналах мод.

Поза женщины, которая хочет флиртовать. Поза, которую она ненавидела, но которая работала безотказно с определенным типом мужчин.

— Скажите мне честно, Александр Дмитриевич, можно я буду называть вас просто Александр? Так вот, скажите честно, что русский журналист ищет в такой глуши, как Белград? У вас в Петербурге салоны, театры, балет. А здесь только пыль, ракия и разговоры о войне.

Он не отвел взгляд. Смотрел прямо в глаза, и это было неожиданно.

Большинство мужчин, когда женщина наклонялась так, как Елена, смотрели не в глаза. А этот смотрел.

И в его взгляде не было ни смущения, ни вожделения. Только внимание. Острое, изучающее.

— Можно, и я вас тоже буду звать просто Елена, — ответил он на вопрос об имени. — А что до Белграда… Салоны скучны, когда знаешь, что за красивыми разговорами ничего не стоит. Здесь хотя бы разговоры настоящие. О вещах, которые имеют значение.

— Настоящие? — Елена затянулась снова, выдохнула дым в его сторону. — Или опасные?

— Разве это не одно и то же?

Она засмеялась. Легкий, звонкий смех, который, как она знала, нравился мужчинам. Смех, за которым нет ничего искреннего.

— Философ. Журналист-философ. — Она откинулась назад, изучая его сквозь дымку табачного дыма. — Скажите, Александр, вы пишете только для газет? Или есть что-то еще?

— Что-то еще? — Он поднял бровь. — Что вы имеете в виду?

— Ну, не знаю. — Елена пожала плечами, делая движение нарочито небрежным. — Поэзию, например. Романы. Или отчеты.

Последнее слово она произнесла совсем тихо, почти шепотом, еще больше наклонившись к нему через стол. Близко. Ближе, чем позволяли приличия. Достаточно близко, чтобы он почувствовал запах ее духов, французских, дорогих, последний флакон, который остался от старой жизни.

Он не отстранился. Но что-то мелькнуло в его глазах. Настороженность? Понимание?

— Отчеты, — повторил он ровно. — О чем, например?

— О нас. — Елена не отводила взгляда. — О том, что происходит в Белграде. О том, кто с кем встречается, что говорит, что планирует. Такие отчеты очень ценятся в определенных кругах.

Молчание. Длинное, тягучее, как мед.

В кафане шумно. Хозяин что-то кричал на кухне, старик у печи кашлял, но между ними повисла тишина, плотная и опасная.

— Вы подозреваете меня в шпионаже? — спросил наконец Александр, и голос его был спокоен, почти равнодушен.

— Я не подозреваю, — мягко сказала Елена, отстраняясь и откидываясь на спинку стула. — Я просто пытаюсь понять, кто вы. Потому что, знаете ли, Александр, мы тут все немного параноидальны. Австрийцы засылают шпионов. Русские засылают шпионов. Даже сербы шпионят друг за другом. И когда появляется такой обаятельный журналист, начитанный, образцовый, как с картинки, у нас возникает много вопросов. Много вопросов. А женщины…

Она сделала паузу, затушила папиросу в пепельнице.

— … женщины начинают задумываться.

— И к каким выводам пришли эти женщины? — В его голосе появилась легкая усмешка.

Елена улыбнулась. На этот раз почти искренне.

— К выводу, что вы либо очень хороший журналист, либо очень хороший шпион. Или и то, и другое. — Она наклонила голову набок. — Но это не обязательно плохо. Хорошие шпионы иногда бывают полезнее плохих друзей.

Он рассмеялся. Тихо, коротко.

— Вы необычная женщина, Елена Милич.

— Я вдова, — просто сказала она. — Это делает женщин либо очень обычными, либо очень необычными.

Она не планировала говорить об этом. Но признание вырвалось само, как будто она хотела проверить его реакцию.

Большинство мужчин при слове «вдова» либо начинали выражать соболезнования, либо принимали это как приглашение.

Александр не сделал ни того, ни другого. Просто кивнул.

— Недавно?

— Три года. — Елена достала новую папиросу, на этот раз сама прикурила от свечи на столе. — Мой муж был адвокатом. Занимался защитой политических заключенных. Австрийцам это не понравилось.

— Понимаю. Мне жаль.

— Все говорят, что им жаль. — Она выдохнула дым. — Но никому не настолько жаль, чтобы что-то изменить.

— А что можно изменить?

Елена посмотрела на него внимательно. Сейчас, в мягком свете керосиновой лампы, его лицо казалось почти красивым. Правильные черты, сильный подбородок, эти странные серые глаза, которые видели слишком много.

— Ничего, — наконец ответила она. — Именно поэтому мы все здесь сидим, пьем ракию и говорим о свободе. Потому что ничего нельзя изменить. Пока.

— Пока?

— Пока Россия не решит помочь. Или пока кто-то не сделает что-то настолько глупое, что начнется война. — Она усмехнулась. — Как видите, Александр, у нас только два пути. Ждать спасения или искать смерти. Романтично, не правда ли?

— Трагично, — поправил он.

— Я же говорила. — Елена допила остывший кофе. — На Балканах все трагично.

Она встала, и он тоже поднялся. Галантный. Правильный. Слишком правильный?

— Проводите меня? — спросила она, накидывая шаль на плечи. — Или боитесь, что я поведу вас в австрийскую засаду?

Он улыбнулся.

— Рискну.

Они вышли из кафаны в майскую ночь.

Погода теплая, в воздухе пахло жасмином и речной водой. Над крышами домов висела луна, почти полная, освещала узкие улочки Дорчола призрачным светом.

Елена шла медленно, в полушаге впереди, чувствуя его присутствие рядом. Он не пытался взять ее под руку, не пытался заговорить.

Просто шел рядом, и это было… странно. Большинство мужчин в такой ситуации либо говорили без умолку, либо молчали с очевидным напряжением. Этот молчал спокойно, как человек, привыкший к тишине.

— Вы не спросили, куда мы идем, — заметила она, обернувшись.

— Предполагаю, что к вам домой. Чирич сказал, что нам по пути.

— А если это не так? — Она остановилась, повернулась к нему лицом. — Если я веду вас куда-то еще?

Он остановился тоже, на расстоянии двух шагов от нее. Луна освещала его лицо сбоку, отбрасывая тень на половину лица. Он выглядел как человек, состоящий наполовину из света, наполовину из тьмы.

— Тогда я узнаю что-то новое, — просто ответил он. — Разве не для этого журналисты путешествуют по другим странам?

Елена рассмеялась. На этот раз искренне.

— Вы хорошо играете, Александр Дмитриевич. Очень хорошо. — Она сделала шаг к нему. Еще один. Теперь между ними был один шаг. — Но я тоже умею играть.

Она подняла руку, легко коснулась его груди. Чувствовала под пальцами жилет, под жилетом что-то твердое. Не мышцы. Что-то еще. Металлическое?

— У вас что-то в кармане, — тихо сказала она, не убирая руку. — Часы?

— Часы, — подтвердил он, но не отстранился.

— Покажете?

— Зачем?

— Любопытство. — Елена улыбнулась, глядя ему в глаза. — Я люблю красивые вещи. А часы на цепочке это так романтично.

Секундная пауза. Потом он достал часы. Золотые, швейцарские, на золотой цепочке. Щелкнул крышку. Циферблат светился в лунном свете.

— Красивые, — согласилась Елена, но думала о другом. Под жилетом у него не только часы. Она чувствовала другой вес, другую форму под жилетом. Оружие? Карманный револьвер?

Журналисты не носят оружие. Разве что…

— А теперь моя очередь задать вопрос, — сказал Александр, убирая часы обратно. — Зачем вы меня проверяете?

Прямой вопрос. Неожиданный.

— Проверяю? — Елена отступила на шаг, изображая удивление. — Я просто…

— Флиртуете? — закончил он за нее. — Елена Милич, вы флиртуете так же естественно, как я читаю проповеди в церкви. То есть слишком наигранно.

Она застыла. Потом медленно улыбнулась.

— Значит, вы заметили.

— С самого начала.

— И что, не польщены? Вдова флиртует с вами. Обычно мужчины это ценят.

— Я ценю искренность больше, чем игру, — ответил он. — Так зачем вы проверяете? Чирич попросил? Хочет знать, можно ли мне доверять?

Елена долго смотрела на него. Потом вздохнула и достала еще одну папиросу. На этот раз он не стал зажигать ей спичку. Она сделала это сама.

— Хорошо, — сказала она, затянувшись. — Давайте без игр. Да, Михаил попросил. Он не доверяет новым людям. Особенно русским журналистам, которые слишком много знают и слишком спокойно говорят о войне.

— И какой вердикт?

— Вердикт? — Елена выдохнула дым. — Вы либо агент русской разведки, либо очень умный журналист. Но в любом случае вы не враг. Враги не говорят так, как вы говорили сегодня. Враги не понимают разницы между мудростью и трусостью.

Она сделала паузу.

— Но у вас есть секреты, Александр Дмитриевич. Я это чувствую. Большие секреты. И я не уверена, что хочу знать их.

Он молчал. Просто смотрел на нее, и в его взгляде было что-то… понимание? Сожаление?

— У всех есть секреты, — наконец сказал он тихо. — У вас тоже.

Елена вздрогнула. Как он мог знать?

— Какие секреты у вдовы переводчицы? — попыталась отшутиться она.

— Например, вы вините себя в смерти мужа, — ответил он, и голос его был очень мягким, почти сочувствующим. — Это видно по тому, как вы говорите о нем. По тому, что вы были в этой кафане, с этими людьми. Вы пытаетесь доказать, что он был прав. Что его смерть имела смысл.

Елена почувствовала, как что-то сжалось в груди. Как он…

— Вы слишком много видите, — прошептала она.

— Профессиональное. — Легкая усмешка. — Журналисты привыкли наблюдать.

Она стояла, куря, не глядя на него. Луна скрылась за облаком, и улица погрузилась в темноту.

Где-то вдали лаяла собака. Где-то играла музыка. Гусли, протяжная мелодия.

— Идемте, — наконец сказала Елена. — Я живу недалеко. Дорчол, старый дом у Дуная. Поговорим там. Без игр.

Она пошла вперед, не оборачиваясь. Знала, что он следует. Чувствовала его присутствие за спиной, спокойное, настороженное, опасное.

«Кто ты, Александр Соколов? — думала она, шагая по темным улочкам. Друг? Враг? Или что-то еще?»

Но в глубине души она уже знала ответ. Он был тем же, кем была она.

Человеком с тайнами. Человеком, который играл роль. Человеком, который пытался найти смысл в бессмысленном мире.

И это опаснее, чем любой шпион.

Потому что с такими людьми можно начать чувствовать. А чувства это слабость, которую нельзя себе позволить.

Они дошли до старого двухэтажного дома с осыпавшейся штукатуркой. Елена остановилась у двери, достала ключ.

— Второй этаж, — сказала она, не глядя на него. — Квартира небольшая. Скромная. Не то, к чему привыкли русские журналисты.

— Я привык к разному, — ответил он.

Она открыла дверь. Запах старого дерева и реки ударил в лицо. Узкая лестница вела наверх, скрипя под ногами.

Елена поднялась первой, слышала его шаги за собой. Ровные, тихие. Он умел двигаться бесшумно. Еще одна деталь, которая не вязалась с образом журналиста.

У двери своей квартиры она остановилась, повернулась к нему.

— Последний шанс уйти, Александр Дмитриевич, — сказала она серьезно. — Потому что, если вы войдете, все изменится. Вы узнаете то, что, возможно, не хотели знать. А я узнаю что-то о вас.

Он смотрел на нее спокойно.

— Открывайте дверь, Елена.

Она повернула ключ в замке.