Ассасин 1: миссия в Сараево

Глава 21 Студенты

Я сел на кровать, достал из кармана конверт с деньгами. Пересчитал. Отложил тысячу динаров. Достаточно на два-три месяца скромной жизни, если расходовать разумно.

Деньги я разделил на три части. Треть оставил в кармане для повседневных расходов. Оставшиеся спрятал под половицей вместе с будущим тайником для оружия. И еще тысячу зашил во внутренний карман пиджака, на случай срочного бегства.

Потом вернулся к окну и долго смотрел на Белград, раскинувшийся перед глазами. Внизу, в узких улочках Дорчола, кипела жизнь. Женщины развешивали белье во дворах. Дети играли в мяч на мостовой. Мужчины сидели у дверей кафан, пили кофе и обсуждали политику.

Обычная жизнь. Мирная жизнь. Которая может взорваться в любой момент.

К вечеру того же дня я забрал чемодан с вокзала и устроил тайники в квартире. Работа кропотливая, требующая времени и осторожности.

Сначала поднял половицу под кроватью. Пришлось пользоваться ножом, доски сидели плотно.

В конце концов я создал тайник глубиной полсажени. Туда поместил оружие, завернутое в промасленную ткань, две обоймы патронов, запасной нож и денеги.

Закрыл половицу, присыпал щели пылью, чтобы скрыть следы вскрытия. Проверил, со стороны незаметно.

Потом шифровальную книгу. Ее нельзя держать на виду. Я аккуратно подковырнул заднюю панель шкафа, создал углубление между двойными стенками. Книга вошла плотно. Закрыл панель, проверил, не видно.

Фотоаппарат «Кодак» и рулоны пленки спрятал в печи, завернув в водонепроницаемую ткань. Вынул два кирпича из боковой стенки, положил сверток, вставил кирпичи обратно. Замаскировал сажей. Никто не заметит, если не будет специально искать.

Ампулу с цианидом оставил в потайном кармане жилета. Она всегда должна быть со мной. На случай, если что-то пойдет не так.

Флакончики с симпатическими чернилами спрятал среди обычных вещей, среди флаконов с одеколоном и пузырьков с лекарством от головной боли. В ряду других склянок они не привлекут внимания.

Когда закончил, сел за стол и составил мысленную карту тайников. Память у меня и вправду феноменальная, забыть расположение невозможно. Но все равно проверил себя дважды, мысленно проходя по квартире и вспоминая каждый тайник.

Удовлетворенный, я надел чистую рубашку и пиджак и отправился на встречу с Артамоновым к Калемегданской крепости.

Калемегданский парк встретил меня вечерней прохладой и запахом цветущих каштанов. Старая турецкая крепость, построенная еще в пятнадцатом веке, превратилась в любимое место прогулок горожан. Широкие аллеи, подстриженные газоны, фонтаны, беседки с видом на Дунай.

Было около девяти вечера, и парк еще полон людей. Влюбленные пары прогуливались под руку, семьи с детьми сидели на скамейках, студенты группами обсуждали политику. Музыканты играли на гармошках народные мелодии.

Я шел не спеша, изучая окружающих. Старая привычка. Всегда знать, кто вокруг тебя, высматривать потенциальных врагов, планировать пути отхода.

Мужчина в темном пальто, читающий газету на скамейке у фонтана. Слишком темно для чтения, свет фонарей не достает. Возможное наблюдение.

Двое молодых людей в рабочей одежде, стоящих у входа в парк. Разговаривают, но взгляды их скользят по входящим. Тоже подозрительно.

Женщина с ребенком, кормящая голубей у памятника Победителю. Естественно, не вызывает подозрений.

Я продолжил путь к северной стене крепости, где находилась беседка с видом на Дунай. Артамонов обещал быть там.

Беседка старая, каменная, с колоннами и куполом. Из нее открывался потрясающий вид на слияние Савы и Дуная. Два великих реки встречались здесь, сливая свои воды в единый поток, уходящий к Черному морю.

Артамонов стоял у парапета, глядя на реку. Силуэт его был узнаваем. Широкие плечи, прямая спина, шляпа надвинута на лоб. Он курил сигару, дым поднимался в неподвижном вечернем воздухе.

Я подошел, встал рядом. Некоторое время мы молчали, глядя на воду. Внизу, на берегу, мерцали огни рыбачьих лодок. Вдали, на противоположном берегу, виднелись австрийские укрепления Земуна.

— Красиво, — негромко сказал Артамонов, не оборачиваясь. — Два мира встречаются здесь. Восток и Запад, империя и свобода, война и мир. Все на этих берегах.

— Символично, — согласился я.

Артамонов повернулся ко мне. В сумерках лицо его казалось еще более смуглым, глаза блестели в отблесках фонарей.

— Устроились?

— Да. Квартира подходит. Тайники оборудовал. Соседи изучены.

— Быстро работаете. — В голосе одобрение. — Завтра утром идите к Скерличу в редакцию «Правды». Адрес в этом конверте. — Он передал мне небольшой конверт, не глядя в мою сторону, словно просто оперся рукой о парапет. — Он ждет вас. Скажете, что русский корреспондент, прибыли писать о славянском вопросе. Он даст первое задание. Статью о положении сербов в Боснии. Напишете за два дня, он опубликует. Это откроет двери.

Я взял конверт, спрятал во внутренний карман.

— Вечером рекомендую посетить кафана «Златни Крст» на улице Краля Петра. Излюбленное место интеллигенции. Поэты, художники, журналисты, студенты. Либеральная публика, но многие связаны с националистами. Будьте там около восьми. Закажите ракию, сядьте за угловой столик, читайте газету. Кто-нибудь обязательно заговорит с русским. — Он затянулся сигарой. — Будьте естественны. Не слишком проявляйте интерес к политике сразу. Позвольте им разговориться. Русские сейчас популярны среди сербов. Братья-славяне, защитники от австрийцев. Используйте это.

— Понял.

Артамонов достал из кармана сложенный листок бумаги.

— Здесь имена и краткие биографии пятнадцати низших членов «Черной руки». Те, кто наиболее доступен для контакта. — Он передал листок. — Изучите и сожгите. Запомните имена, лица, слабости. Они ваши потенциальные цели для вербовки или манипуляций.

Я развернул листок, стараясь не показать, что читаю в темноте лучше, чем должен.

«Душан Илич, 19 лет. Студент-медик, романтик, пишет стихи. Семья бедная, отец умер от туберкулеза, мать работает прачкой. Вступил в „Черную руку“ полгода назад. Идеалист, верит в освобождение славян. Слабость: мать, которую боготворит»

«Велько Чубрилович, 17 лет. Гимназист, горячая голова. Брат казнен австрийцами за участие в демонстрации. Жаждет мести. Неопытный, легко поддается влиянию. Слабость — юность, недостаток образования, страх опозориться перед старшими»

«Милош Чернович, 22 года. Учитель начальной школы, тихий, застенчивый. Примкнул к „Черной руке“ по идейным соображениям, но насилие его пугает. Слабость: совесть, неспособность к реальному убийству».

Еще двенадцать имен, двенадцать биографий, двенадцать возможных точек входа в организацию. Я читал быстро, запоминая каждую деталь. Память работала как совершенный механизм, фиксируя имена, лица, связи.

Через три минуты я сложил листок, достал спички, поджег. Бумага вспыхнула ярким пламенем, я держал ее за уголок, пока огонь не дошел до пальцев. Потом бросил пепел на землю, растер ботинком.

— Запомнили? — спросил Артамонов.

— Да. Всех пятнадцать.

Он посмотрел на меня с уважением.

— Редигер не зря вас прислал.

Мы еще некоторое время стояли в беседке, глядя на реку. Внизу рыбаки тянули сети, их силуэты двигались в свете костра на берегу. Где-то вдали играла гармонь, печальная сербская мелодия о потерянной свободе.

— Александр Николаевич, — заговорил Артамонов тише, — я должен вас предупредить. Балканы это не Варшава. Здесь другие правила. Здесь кровная месть, древние обиды, ненависть, которой сотни лет. Вы будете балансировать между сербскими фанатиками, готовыми убить любого, кто покажется предателем, и австрийскими агентами, которые следят за всеми подряд. Одна ошибка, одно неверное слово, и вас найдут мертвым в Дунае. Или повесят как шпиона.

Я повернулся к нему.

— Я понимаю риски, господин подполковник. И я готов.

Артамонов изучал мое лицо долгим взглядом. Потом кивнул.

— Вижу, что готовы. В ваших глазах… — Он помолчал, подбирая слова. — В ваших глазах я вижу что-то, что не вяжется с вашим возрастом. Словно вы видели смерть не раз. Словно убивали. Хотя по досье вы никогда не служили на фронте.

Я промолчал. Артамонов был проницательным человеком. Слишком проницательным.

— Не важно, — наконец сказал он. — У каждого свои секреты. Главное, чтобы вы выполнили задачу. Остановите «Черную руку». Предотвратите войну. Дайте России время.

— Понимаю.

Артамонов бросил окурок сигары на землю, растоптал каблуком.

— Тогда идите. Завтра начинайте работу. Связь со мной через условные знаки, как договаривались.

Я кивнул и зашагал прочь из беседки. Артамонов остался стоять у парапета, глядя на реку. Одинокая фигура на фоне вечернего неба.

На следующее утро я отправился в редакцию газеты «Правда». Здание находилось на улице Узун-Миркова, в центре Белграда. Трехэтажный дом с вывеской «Штампарија Правда» — типография «Правда».

Внутри пахло типографской краской, бумагой и табаком. В редакции кипела работа. Журналисты строчили на бумагах, корректоры склонялись над гранками, наборщики в типографии на первом этаже расставляли свинцовые литеры.

Я поднялся на второй этаж, где находился кабинет главного редактора. Постучал в дверь с табличкой «Йован Скерлич».

— Войдите! — раздался энергичный голос.

Я открыл дверь и вошел в просторный кабинет с высокими окнами. За массивным письменным столом, заваленным рукописями, газетами и книгами, сидел мужчина лет сорока.

Худощавый, с интеллигентным лицом, тонкими чертами, проницательными темными глазами за очками в золотой оправе. Волосы зачесаны назад, небольшая бородка клинышком. Одет скромно, но со вкусом. Темный костюм, белая рубашка с высоким воротничком, черный галстук.

Йован Скерлич был одним из самых влиятельных интеллектуалов Сербии. Литературный критик, историк литературы, публицист. Либерал по убеждениям, но пламенный патриот. Идеальное прикрытие для связей русской разведки.

Он поднял глаза от рукописи, которую правил красным карандашом, и изучил меня внимательным взглядом.

— Господин Соколов, полагаю? — спросил он по-русски с легким сербским акцентом. — Николай Степанович предупредил о вашем визите.

— Да, господин Скерлич. — Я закрыл дверь за собой. — Александр Дмитриевич Соколов, корреспондент «Нового времени». Приехал из Петербурга писать о славянском вопросе.

Скерлич встал, протянул руку через стол. Рукопожатие крепкое, сухое, рука человека, привыкшего больше держать перо, чем оружие.

— Садитесь, пожалуйста. — Он указал на кресло напротив стола. — Хотите кофе? У нас варят отличный, по-турецки.

— С удовольствием.

Скерлич крикнул что-то по-сербски в коридор, и через минуту появился молодой человек с подносом. Две маленькие медные джезвы с кофе, два стакана воды, блюдце с лукумом.

Кофе был крепкий, густой, сладкий. Я отпил, и память Бурного подсказала, что такой кофе я пил во время путешествия по Балканам два года назад. Ностальгия чужой жизни.

— Итак, господин Соколов, — начал Скерлич, откидываясь в кресле, — Николай Степанович сказал, что вы хотите писать о положении славян под австрийским игом. Похвальное намерение. Русская пресса уделяет слишком мало внимания нашим проблемам.

— Именно поэтому я здесь, — ответил я. — Мои читатели должны знать правду о том, что происходит на Балканах. О том, как великая держава душит малые народы, как уничтожается культура, как попирается справедливость.

Скерлич одобрительно кивнул.

— Хорошие слова. Но слова дешевы, господин Соколов. Дела важнее. Вы готовы писать то, что увидите? Даже если это не понравится вашим цензорам в Петербурге?

— «Новое время» либеральная газета, — ответил я спокойно. — Цензура существует, но мой редактор дал мне свободу. Конечно, в разумных пределах. Я не могу призывать к революции или нападать на союзников России. Но правду о положении сербов — могу и буду.

— Отлично. — Скерлич достал из ящика стола чистый лист бумаги и начал быстро набрасывать пометки. — Тогда вот вам первое задание. Статья о положении сербского населения в Боснии после аннексии тысяча девятьсот восьмого года. Факты, цифры, свидетельства. Никакой агитации, только документальность. Это пройдет цензуру и в России, и у австрийцев, если они будут читать. Но между строк любой поймет, что творится.

Он передал мне листок с адресами и контактами.

— Здесь имена трех человек, с которыми можете поговорить. Учитель из Сараева, сейчас в Белграде. Священник из Мостара, бежавший после преследований. И сербский депутат Скупщины, который специализируется на боснийском вопросе. Они дадут вам материал. Запишите их рассказы, оформите как репортаж. Объем три-четыре тысячи слов. Срок три дня. Справитесь?

— Справлюсь.

— Прекрасно. Когда напишете, приносите мне. Я прочту, внесу правки, если нужно, и опубликуем в ближайшем номере. — Скерлич снял очки, протер стекла носовым платком. — Должен предупредить, господин Соколов. Ваши статьи привлекут внимание. Австрийская разведка следит за всеми иностранными корреспондентами в Белграде. Особенно русскими. Будьте осторожны. Не ввязывайтесь в политику открыто. Не посещайте подозрительных мест. Не встречайтесь с известными радикалами. Иначе вас могут выслать или, хуже того, обвинить в шпионаже.

Я кивнул серьезно.

— Благодарю за предупреждение. Я буду осторожен.

— И еще. — Скерлич надел очки обратно, посмотрел на меня пристально. — Николай Степанович сказал, что вы человек надежный. Поэтому скажу прямо. Если вам понадобится помощь, любая помощь, обращайтесь ко мне. Я знаю многих людей в Белграде. Могу открыть двери, которые для обычного иностранца закрыты. Понимаете, о чем я?

— Понимаю, господин Скерлич. И благодарю за доверие.

Мы допили кофе, обсудили еще некоторые детали. Скерлич рассказал о политической ситуации в Сербии, о противостоянии либералов и националистов, о напряжении в отношениях с Австрией после убийства гауптмана Шульца.

— Город на грани взрыва, — сказал он тихо, глядя в окно на улицу, где маршировал отряд жандармов. — Австрийцы требуют выдачи всех членов «Черной руки», сербское правительство отказывается. Давление растет. Боюсь, это плохо кончится.

— Как, по-вашему, далеко зайдет «Черная рука»? — осторожно спросил я. — Они способны на что-то действительно громкое?

Скерлич повернулся ко мне, и в глазах его я увидел страх.

— Господин Соколов, я либерал. Не одобряю методы террора. Но понимаю, откуда берется отчаяние. Сербы в Боснии и Герцеговине живут как рабы. Их унижают, притесняют, убивают. Молодежь видит это и радикализируется. «Черная рука» предлагает им действие, месть, иллюзию справедливости. — Он помолчал. — Они способны на что угодно. На самое безумное. И это меня пугает. Потому что любой громкий теракт даст Австрии повод для войны. А Сербия войну с империей не выдержит.

Я запомнил эти слова. Скерлич боялся того же, что и Редигер. Боялся, что «Черная рука» спровоцирует катастрофу.

Мы попрощались, и я покинул редакцию с адресами людей для интервью. Остаток дня провел, беседуя с ними, записывая факты, имена, даты.

Пришлось побегать, чтобы успеть встретиться со всеми. Но мне не привыкать.

К вечеру у меня собралась по кусочкам картина бесчинств, творящихся в Боснии под австрийским владычеством. Где-то перегибы провоцировали сами сербы, где-то их намеренно доводили до вспышек необузданного гнева.

В восемь вечера я вошел в кафану «Златни Крст» Золотой Крест.

Заведение находилось на улице Краля Петра, в самом сердце старого Белграда. Одноэтажное здание с высокими окнами, через которые лился желтый свет керосиновых ламп. Вывеска над дверью — деревянный крест, покрытый потемневшей позолотой.

Я толкнул дверь и вошел внутрь.