Ассасин 1: миссия в Сараево

Глава 5 Доверие

Высокий жандарм подошел к Анне и протянул руку.

— Документы и сумочку для осмотра, — приказал он холодным тоном.

Я видел, как девушка побледнела, но послушно достала паспорт и передала сумочку. Жандарм небрежно пролистал документ, затем заглянул в сумочку и тут же вытащил томик Мицкевича.

— Так-так, — протянул он с издевательской улыбкой. — «Дзяды». Довольно опасное чтение для молодой особы. А что у нас здесь еще?

Он принялся рыться в сумочке, доставая записную книжку, несколько писем и маленький блокнотик с какими-то заметками. Анна стояла неподвижно, но я видел, как дрожат ее руки.

Тем временем второй жандарм терроризировал пана Ковальского, вытаскивая с полок подозрительные книги.

— «История Польши» Лелевеля, — объявил он торжествующе. — «Стихотворения» Словацкого. И что это такое? — Он поднял тонкую брошюрку. — «О правах народов Восточной Европы»… Да это же чистая пропаганда!

Старый книготорговец беспомощно развел руками.

— Господин жандарм, это все для работы, девушка переводчица, ей нужны книги…

— Переводчица! — фыркнул бульдог. — А переводит, небось, всякую крамолу для заграничных газет.

Я понял, что нужно немедленно действовать. Подошел к жандармам и негромко сказал:

— Простите, господа, но здесь произошло недоразумение.

Высокий недовольно повернулся ко мне.

— А вы кто такой? Тоже любитель запрещенных книжек?

— Александр Борисов, — представился я спокойно. — А эта девушка моя дальняя родственница. Анна — двоюродная сестра.

Анна вскинула на меня удивленный взгляд, но промолчала.

— Родственница? — недоверчиво переспросил жандарм. — А что она тут делает с такими книжками?

— Работает, — объяснил я терпеливо. — Переводит тексты с польского на русский для частных лиц. Некоторые господа желают читать классику в оригинале, но сами языка не знают. Вполне законная деятельность.

Я достал из кармана кошелек и незаметно показал содержимое.

— Понимаете, господа, Анна совсем не разбирается в политике. Для нее это просто литература. Стихи, романы. Она даже не понимает, что некоторые тексты могут вызывать вопросы у бдительных стражей порядка…

Высокий «жандарм», а это был Жедринский, я попросил его помочь с вербовкой, внимательно посмотрел на деньги, затем на меня.

— И что же вы предлагаете, господин… Борисов?

— Предлагаю закрыть глаза на это маленькое недоразумение, — сказал я, отсчитывая несколько банкнот. — Девушка неопытна, не со зла. А я обещаю присмотреть за кузиной, объяснить ей, какую литературу лучше не носить с собой.

Второй мнимый жандарм, «бульдог» Белозерский, покосился на своего напарника.

— А что с торговцем? У него тут целая библиотека крамольной литературы.

— Пан Ковальский снабжает переводчиков необходимыми книгами, — объяснил я, добавляя еще несколько купюр. — Понимаете, без первоисточников качественный перевод невозможен. А заказчики платят хорошие деньги именно за качество.

Я понизил голос:

— Господа, мы все тут разумные люди. Девушка зарабатывает честным трудом, старик торгует книгами, где тут государственная измена? Может быть, не стоит делать из мухи слона?

Жедринский взял деньги и быстро спрятал в карман.

— Что ж, если вы ручаетесь за родственницу… — Он строго посмотрел на Анну. — Но впредь будьте осторожнее, девушка. Не все стражи порядка столь снисходительны к проступкам.

— Конечно, господин жандарм, — пробормотала Анна. — Спасибо за понимание.

Белозерский тоже кивнул:

— Ладно, на первый раз прощаем. Но чтобы больше таких недоразумений не было!

Он грозно покачал пальцем в сторону пана Ковальского:

— И ты, старик, будь разборчивее в клиентуре. Лучше спрячь эти книги подальше! А лучше сожги!

— Конечно, господин жандарм, обязательно, — заискивающе кланялся старик.

Жандармы напоследок осмотрели лавку, сделали вид, что записывают что-то в книжки, и наконец удалились, оставив после себя тяжелое молчание.

Пан Ковальский опустился на стул, обмахиваясь платком.

— Господи помилуй, — бормотал он. — Думал, все, конец… Спасибо вам, пан Борисов, спасибо…

Анна смотрела на меня широко раскрытыми глазами.

— Зачем… зачем вы это сделали? — спросила она тихо. — Ведь вы даже не знаете меня…

— Не мог смотреть, как обижают беззащитную девушку, — ответил я просто. — К тому же, мне показалось, что у нас есть кое-что общее.

— Что именно?

— Любовь к польской литературе. И понимание того, что красота не должна страдать от политики.

Она молчала, изучая мое лицо.

— Но вы сказали, что мы родственники…

— Извините за обман. Просто в той ситуации нужно было быстро найти объяснение, которое убедило бы жандармов. — Я улыбнулся. — Хотя, если подумать, все люди, которые любят книги, в некотором роде родственники, не так ли?

Пан Ковальский поднялся с места.

— Пан Борисов, я остаюсь вашим должником. Если когда-нибудь понадобится книга, любая книга…

— Спасибо, пан Ковальский. Обязательно воспользуюсь предложением.

Мы с Анной вышли из лавки. На улице она остановилась и повернулась ко мне.

— Вы очень рисковали, — сказала она серьезно. — Если бы они решили проверить ваши документы, выяснить, действительно ли мы родственники…

— Но они не стали проверять, — возразил я. — Деньги оказались убедительнее родословной.

Она неожиданно рассмеялась, впервые за весь вечер.

— Вы циник, Александр Борисов.

— Реалист, — поправил я. — В наше время это необходимо для выживания.

Мы медленно шли по полуденной Варшаве. Анна больше не казалась такой настороженной. Общая опасность сблизила нас. Как и задумано.

— У меня есть друзья, — сказала она осторожно, — молодые люди, которые… которые тоже любят книги и думают о будущем. Может быть, вы хотели бы с ними познакомиться?

Именно этого я и добивался.

— Было бы очень интересно, — ответил я. — Если они не будут возражать против знакомства со мной.

— Думаю, после сегодняшнего… — она улыбнулась, — они поймут, что нельзя грести всех под одну гребенку. Есть и благородные люди, которым можно верить.

Мы договорились встретиться сегодня вечером в кафе «Под орлом». Анна обещала привести одного-двух друзей, «для начала».

Проводив ее до безопасного места, я отправился на конспиративную квартиру. Первый этап операции завершен успешно.

Контакт установлен, доверие завоевано. Но почему-то, вспоминая благодарные глаза Анны, я чувствовал не только удовлетворение от профессионально выполненной работы, но и какую-то странную тяжесть на сердце.

Квартира на Сенаторской улице встретила меня тишиной и запахом старого дерева. Небольшая комната под крышей обставлена скромно.

Железная кровать, письменный стол, умывальник и старый шкаф. Из единственного окна открывался вид на купола костелов Старого города, где в предвечерней дымке золотились кресты.

Я сел за стол и быстро написал первое донесение для Редигера: «Контакт установлен. Доверие завоевано. Сегодня вечером состоится знакомство с членами кружка в кафе 'Под орлом»

Запечатал письмо в конверт. Передам через условленный канал завтра утром.

Но сейчас нужно подготовиться к встрече с польскими патриотами. Причем не физически, а морально. Нужно окончательно стать Александром Борисовым, русским офицером, разочаровавшимся в режиме.

Я задвинул шторы, зажег керосиновую лампу и сел на пол в позу, которой меня научили в горах Аламута. Скрестил ноги, выпрямил спину, положил руки на колени ладонями вверх.

Закрыл глаза и начал ритмично дышать. Вдох на четыре счета, задержка на четыре, выдох на восемь.

Беззвучно я повторял священные формулы. Нет силы и мощи, кроме как от Всевышнего. Старинные слова успокаивали, очищали разум от суеты дня, от воспоминаний о мнимых жандармах и благодарных глазах Анны.

Дыхание становилось все глубже и медленнее. Я чувствовал, как напряжение покидает тело, как мысли замедляются и проясняются.

В Аламуте мой учитель Ибрагим называл это состояние «фана» — растворением малого я в великом замысле. Ассасин должен стать пустым сосудом, который может принять любую форму, любую личность.

«Ман араф нафсаху факад араф раббаху», — пробормотал я другую суфийскую максиму. Кто познал себя, тот познал своего Господа. Но сейчас мне предстояло забыть себя, чтобы стать другим.

Постепенно в сознании начали растворяться образы прошлого — скалистые пики Персии, стены крепости Аламут, лицо Старца Горы. Я методично стирал воспоминания Халима, оставляя только необходимые навыки: способность читать людей, умение убедительно лгать, заранее чуять опасность.

Теперь нужно погрузиться в чужую жизнь. Я поднялся и подошел к маленькому зеркалу над умывальником. В тусклом свете лампы на меня смотрело лицо русского офицера. Правильные черты, светлые волосы, серые глаза. Я начал отрабатывать самые разные выражения этого лица.

Сначала легкая меланхолия разочарованного идеалиста. Чуть опущенные уголки рта, грустный взгляд, морщинка между бровей. Александр Борисов потерял веру в справедливость после Цусимы и Кровавого воскресенья.

Затем вспышка благородного гнева. Сжатые челюсти, сверкающие глаза, выпрямленные плечи. Так он должен был реагировать на рассказы о российском произволе.

И наконец, теплая улыбка сочувствия. Мягкий взгляд, доброжелательная усмешка. Именно так он будет смотреть на польских мечтателей, видя в них родственные души.

Каждое выражение я отрабатывал до автоматизма, пока мышцы лица не запомнили нужные движения.

Потом голос. Интонации образованного русского дворянина, но без столичного лоска. Провинциальный акцент, который выдавал в нем выходца из глубинки. Чуть приглушенный тембр. Голос человека, который много пережил и разочаровался.

— Понимаете, господа, — проговорил я вслух, отрабатывая ключевую фразу, — я служу России, но это не значит, что одобряю все, что делается от ее имени.

Еще раз, с другой интонацией:

— Мой дед участвовал в польском восстании… Не как враг Польши, а как человек, который верил в справедливость.

И еще:

— Иногда думаю, а не пора ли честным людям объединиться против тирании, независимо от национальности?

Каждую фразу я произносил по десять раз, пока она не начинала звучать естественно, как собственная мысль, а не заученный текст.

Следующий этап — погружение в роль через воспоминания. Но не свои, а чужие. Я сел обратно на пол, закрыл глаза и начал методично извлекать из памяти Бурного нужные образы.

Детство в Тульской губернии. Большой деревянный дом с резными наличниками, запах яблок в погребе, мать за фортепиано. Отец — строгий штабс-капитан в отставке, который рассказывал сыну о службе и чести.

Военное училище. Товарищи, преподаватели, первые уроки о том, как устроена империя. Молодая вера в справедливость своего дела, в просветительскую миссию Отечества.

И потом крах иллюзий. Позорное поражение в войне с японцами, расстрел мирной демонстрации в Петербурге, казачьи нагайки на студенческих демонстрациях. Постепенное понимание того, что власть служит не народу, а себе.

Я позволил этим чужим переживаниям заполнить сознание, стать частью меня. Боль разочарования, стыд за униформу, которую приходится носить, тоска по справедливости, все это теперь стало моим.

Но самое главное, я нашел в глубине сознания слабый отзвук личности настоящего Александра Бурного. Душа погибшего офицера не исчезла бесследно, она растворилась в моей, оставив едва ощутимый след. Я мысленно обратился к этому призраку:

— Помоги мне, Александр Николаевич. Твоя смерть была не напрасной, если через меня ты сможешь послужить России по-настоящему. Дай мне твою честность, твое благородство. Я не опозорю твое имя.

И словно в ответ в сознании всплыло смутное ощущение одобрения, печальной готовности помочь. Границы между мной и им окончательно стерлись.

Когда я открыл глаза, в зеркале на меня смотрел уже не Халим ибн Сабах, средневековый ассасин, а поручик Александр Бурный, русский офицер с настоящей совестью и чистыми намерениями.

Я переоделся в штатское платье. Темный костюм хорошего покроя, белую рубашку, галстук. Ничего вычурного, но и не слишком скромно. Облик мелкого чиновника, который следит за своей внешностью.

В кармане — документы на имя Борисова, деньги, часы на цепочке. В другом кармане записная книжка с заметками о польской литературе и истории, сделанными рукой прилежного самоучки.

Последний взгляд в зеркало. Да, теперь я готов встретиться с польскими патриотами не как враг под маской, а как союзник, который случайно родился не в той стране.

Солнце садилось за крыши Варшавы, окрашивая небо в цвета старого золота. Пора идти в кафе «Под орлом», где меня ждала Анна с друзьями. Первая настоящая проверка моих способностей как современного разведчика.

Я загасил лампу, запер дверь и спустился по скрипучей лестнице на улицу, где уже зажглись газовые фонари.

Казимир Пулавский сидел в углу кафе «Под орлом» с раскрытой тетрадью, покрытой его мелким почерком. Перед ним дымился стакан чая, единственное, что он мог себе позволить на скудные деньги, получаемые за уроки латыни купеческим детишкам.

В двадцать два года он выглядел старше своих лет. Худощавое лицо с высоким лбом мыслителя, внимательные темные глаза за круглыми очками, всегда чуть растрепанные каштановые волосы. Одет бедно, но опрятно — старый студенческий сюртук тщательно заштопан и вычищен, воротничок белоснежный, хотя и потертый.

В тетради он записывал цитаты из Лелевеля о естественных границах славянских народов. «Море, горы и реки — вот что определяет судьбы наций, а не произвол завоевателей» — старые слова звучали как пророчество. Профессор Жеромский был прав, передавая ему эти знания. История не набор дат, а оружие в руках тех, кто умеет ей пользоваться.

Казимир вспомнил последнюю встречу с учителем в тюремной камере. Пришлось соврать и представиться родственником, чтобы его пустили.

Старик, прижимая к груди потрепанную книгу с картами Речи Посполитой XVI века, шептал: «Помни, мальчик — от Балтики до Черного моря, от Одера до Днепра простирались земли наших предков. Что было однажды, может быть снова».

Это была последняя встреча с учителем. Вскоре Пулавский узнал, что профессор Жеромский покончил с собой в тюрьме, но не поверил. Проведя собственное расследование, он узнал, что профессора задушили во сне, а на животе и спине у него нашли многочисленные ссадины от ударов. Тогда же Пулавский поклялся отомстить за смерть учителя.

Теперь, четыре года спустя, слова профессора все так же остались смыслом жизни Казимира. Великая Польша — не безумная мечта, а историческая справедливость, которую можно восстановить, если найдутся достойные люди.

В дверях показался Стефан Коваль, коренастый парень с мозолистыми руками и умными глазами. Сын варшавского слесаря, он пробивался в люди через университет, изучая химию и одновременно познавая горькую правду о том, как живет рабочий народ под царской властью.

— Кази, — негромко поздоровался Стефан, садясь за стол. — Домбровский не придет, у него завтра экзамен по римскому праву.

Следом вошел Иван Крупский, высокий мужчина лет тридцати с грубоватым лицом и жесткими рабочими руками. Он представлялся кузнецом с Праги, варшавского предместья, где ютилась беднота. Говорил с рабочим акцентом, но Казимир иногда замечал в его речи обороты, не свойственные простому ремесленнику.

— Товарищи, — сказал Крупский, оглядываясь по сторонам, — время идет, а мы все говорим да говорим. Народ ждет дел, а не слов.

Казимир поморщился. Этот Крупский появился в их кружке месяц назад и с тех пор постоянно призывал к «решительным действиям», не предлагая при этом ничего конкретного. Что-то в нем настораживало, слишком уж активно он подталкивал к радикализму.

— Дела будут, — ответил осторожно Казимир, — но сначала нужно подготовить почву. Изучить опыт других освободительных движений, найти союзников…

— Союзников! — фыркнул Крупский. — Пока мы ищем союзников, русские строят новые тюрьмы для патриотов.

В этот момент дверь кафе снова открылась, и вошла Анна Залуская. Но не одна, рядом с ней шел незнакомый парень в темном костюме. Средний рост, интеллигентное лицо, уверенные, но не вызывающие манеры.

— Господа, — сказала Анна, подходя к их столу, — позвольте представить Александра Борисова. Того самого человека, который сегодня помог мне избежать неприятностей с жандармерией.

Казимир внимательно изучил незнакомца. Русский, это очевидно. Но что-то в его глазах, в манере держаться говорило о том, что этот человек не похож на обычных представителей господствующей нации.

— Очень приятно, — сказал Александр, слегка кланяясь. — Анна рассказала, что у вас собираются люди, которых интересуют вопросы справедливости.

Крупский насторожился.

— А вы кто такой будете? — спросил он грубовато.

— Человек, который пытается понять, что происходит в мире, — спокойно ответил Александр. — И который считает, что право на достойную жизнь не должно зависеть от национальности.

Казимир кивнул официанту, заказывая еще чаю. Интересно будет послушать, что скажет этот загадочный русский. В конце концов, если Польша действительно хочет возродиться, ей понадобятся союзники даже среди бывших угнетателей.