Ассасин 1: миссия в Сараево

Глава 10 Искупление

Крупский шел по узким улицам Праги, держа руки глубоко в карманах старого пальто. Вечерние сумерки сгущались над рабочим кварталом, превращая дома в темные силуэты. Под ногами хрустел гравий, где-то лаяла собака, из открытого окна первого этажа ближайшего дома доносился запах жареного лука и детский плач.

Он шел медленно. Слишком медленно для человека, у которого есть цель. Каждый шаг давался с трудом, как будто ноги увязали в болоте.

«Предупреди кружок печатников на Праге об облаве» — слова Борисова звучали в голове, как приговор. Холодный, спокойный голос. Без эмоций. Просто задача.

Крупский остановился у угла дома, прислонился к стене. Достал папиросу, но руки дрожали так, что не мог зажечь спичку. Третья попытка. Затянулся глубоко, дым обжег горло.

«Это мое дело. Я сам донес на них месяц назад»

Воспоминание всплыло яркое, болезненное.

Февраль. Он внедрился в кружок через знакомого наборщика. Три недели завоевывал доверие, рассказывал придуманные истории о репрессированных родственниках. Они поверили. Показали типографию. Дали подержать свежий оттиск листовки, еще пахнущий краской.

А он пошел к Медведеву и доложил. Адрес, имена, время работы. Все четко, профессионально. За это получил премию, пятьдесят рублей. Купил новые ботинки. Отложил в банке на подставное имя.

Крупский посмотрел на ботинки сейчас. Начищенные, добротные. Цена предательства.

Затянулся снова. Дым растворялся в вечернем воздухе.

«Первый шаг к искуплению» — сказал Борисов или как там его на самом деле.

Искупление. Красивое слово. Но что оно значит для человека, который шесть лет предавал своих?

Он снова вспомнил отца. Яна Орловского. Тихого чиновника с добрыми глазами, который говорил: «Сын, есть вещи важнее карьеры. Есть честь».

«Кто я?» — подумал Крупский. «Сын героя или профессиональный иуда?»

Бросил окурок, раздавил подошвой.

Борисов дал ему выбор. Не угрозой, не шантажом — хотя доказательства у него были. Дал выбор. «Ты можешь закончить то, что начал твой отец».

Крупский выдохнул. Медленно. Руки перестали дрожать.

Если он сейчас развернется и уйдет, ничего не изменится. Он останется Крупским, агентом охранки. Продолжит доносить, предавать, получать деньги. И каждую ночь видеть лицо отца в кошмарах.

Но если пойдет дальше…

«Меня убьют. Медведев не прощает предательства. Как только поймет — я мертвец».

Страх был реальным, физическим. Сжимал горло, холодил спину. Но было и что-то еще. Что-то, чего он не чувствовал шесть лет.

Надежда.

«Может быть, это шанс. Последний»

Он оттолкнулся от стены и пошел дальше. Шаги стали увереннее.

Грохувская улица. Трехэтажные дома, облупленные фасады, мусор в канавах. Рабочий квартал, где жили те, кто работал на заводах и фабриках за гроши. Где полиция появлялась редко, а если появлялась — то с дубинками.

Дом номер семнадцать. Серый, безликий. Крупский знал его хорошо, три подъезда, черный ход через внутренний двор, подвал с отдельным входом с улицы.

Типография в подвале. Старый печатный станок, привезенный из Кракова. Бумага, краска, наборные кассы со шрифтами. Пятеро человек работали там посменно, печатали листовки для разных революционных групп.

Крупский подошел к подвальному входу. Деревянная дверь, окрашенная в темно-зеленый цвет, с облупившейся краской. Над дверью тусклый фонарь не горел, экономили керосин.

Он остановился перед дверью. Последний шанс развернуться и уйти.

Вспомнил письмо Ядвиги: «Вспомни, кем был твой отец».

Вспомнил слова Борисова: «Предать их — это не предательство. Это возвращение».

Поднял руку. Постучал. Условный стук — три раза, пауза, два раза. Он еще помнил.

Тишина. Потом шаги за дверью. Тяжелые, осторожные.

Дверь приоткрылась на цепочке. В щели показалось лицо — молодое, лет двадцати пяти, с темными подозрительными глазами. Юзеф, один из печатников. Крупский помнил его. Студент-медик, исключенный из университета за участие в демонстрации.

— Кто там? — голос настороженный.

— Это Крупский… — он осекся. Горло пересохло. — Мне нужно поговорить. Срочно.

— Не знаю никакого Крупского. Уходи.

Дверь начала закрываться. Почему так? Ах да, наборщики часто меняются. Типография остается, а сменщики приходят и уходят. Конспирация.

— Подожди! — Крупский выставил ладонь, останавливая дверь. — Я был здесь. Три месяца назад. С Янеком-наборщиком. Помнишь?

Юзеф замер. Глаза сузились.

— А, помню. Иван, кажется? — Пауза. — После того, как ты пропал, нас чуть не накрыли. Мы успели уйти за час до облавы. Они обыскали соседний дом.

Крупский почувствовал, как холод пробежал по спине. Значит, они уже подозревали.

— Теперь вас могут накрыть уже без сомнений, — выдохнул он. — Скоро будет еще одна облава.

Цепочка звякнула, дверь распахнулась. Юзеф стоял в проеме с револьвером в руке. Ствол направлен прямо в грудь Крупского. Черный, холодный, смертельный.

— Повтори, — тихо сказал Юзеф. — Чтобы я правильно все услышал.

Крупский медленно поднял руки, показывая, что не вооружен.

— Я знаю полицейского, — сказал он, стараясь, чтобы голос звучал ровно. — Околоточного надзирателя с участка на Праге. За рюмку водки расскажет что угодно. Вчера встретились в трактире, я угостил. Он разоткровенничался — похвастался большой операцией. Облава на типографию, говорит, премию получим.

— Типографий в Варшаве десятки, — прищурился Юзеф, не опуская револьвер.

— Я спросил, где. Он назвал адрес — думал, я свой. Грохувская, семнадцать. — Крупский медленно полез в карман. Юзеф напрягся, палец на спусковом крючке. — Спокойно. Только покажу что-то.

Достал серебряный рубль. Показал на ладони.

— Это все, что у меня осталось после вчерашней выпивки. Потратил почти все, чтобы он заговорил. Но узнал. Послезавтра, на рассвете. Они придут сюда с жандармами.

Юзеф смотрел на него долго. Слишком долго. Потом обернулся и крикнул в глубину подвала:

— Адам! Иди сюда!

Шаги. Тяжелые, неспешные. Из темноты подвала вышел человек. Крупский невольно сделал шаг назад.

Это был великан. Целая сажень ростом, плечи как у грузчика, руки толщиной с бревна. Широкое лицо с приплюснутым носом — явно не раз ломаным. Короткие седые волосы торчали ежиком.

Но самыми удивительными были глаза — светло-голубые, холодные, изучающие. Глаза человека, который видел многое и мало чему удивляется.

На нем была простая рабочая рубаха, засученная по локти, открывая мускулистые предплечья, испещренные шрамами. Поверх одежды кожаный фартук печатника, испачканный краской.

— Что тут у нас? — голос низкий, с хрипотцой. Акцент странный, не варшавский. Может, с восточных земель, а может, еще откуда.

— Этот говорит, что завтра облава, — Юзеф не убирал револьвер. — Говорит, узнал от полицейского в трактире.

Адам подошел ближе. Крупский почувствовал запах типографской краски, табака и еще чего-то металлического. Великан смотрел на него сверху вниз, не моргая.

— Иван, да? — произнес Адам. — Тот самый, что зимой приходил с Янеком.

— Да, — Крупский сглотнул. — Я…

— Странно, но вскоре после того визита нас чуть не взяли. — Адам скрестил руки на груди. — Совпадение?

— Я не… — начал Крупский, но осекся. Ложь не шла с языка. — Я не знаю. Может быть. Но сейчас точно будут. Послезавтра. И я пришел предупредить.

— Почему? — просто спросил Адам.

Крупский посмотрел ему в глаза. В этих холодных, изучающих глазах читался опыт. Этот человек видел предателей, провокаторов, доносчиков. Не обманешь.

— Потому что я работаю с людьми, которые верят в независимость Польши, — сказал он тихо. — Студенческий кружок. Они молодые, идеалисты. Не знают, как выживать в этом мире. Я научился добывать информацию. Использовать связи. И когда узнал об облаве, не смог молчать.

Адам молчал. Секунды тянулись как часы.

— Студенческий кружок, — наконец произнес великан. — «За освобождение Польши»? Собираются в кафе «Под орлом»?

Крупский вздрогнул.

— Откуда…

— Мы знаем о них. — На губах Адама мелькнула тень улыбки. — Хорошие дети. Честные. Но наивные. — Он повернулся к Юзефу. — Убери пушку. Он говорит правду.

Юзеф неохотно опустил револьвер. Спрятал за пояс.

— Откуда ты знаешь?

— Потому что лжец говорит уверенно. А правду — с трудом. — Адам снова посмотрел на Крупского. — Ты боишься. Сомневаешься. Не знаешь, правильно ли поступаешь. Значит, ты не провокатор. Те всегда уверены.

Крупский выдохнул. Не заметил, что затаил дыхание.

— Спасибо, — прошептал он.

— Не за что благодарить. Еще проверим твои слова. — Адам повернулся к подвалу. — Эй, живо все наверх! Сворачиваемся!

Из темноты показались еще трое. Два молодых парня в запачканных рабочих блузах и девушка лет двадцати с короткими волосами и решительным лицом. Все трое посмотрели на Крупского с подозрением.

— Облава послезавтра, — коротко сказал Адам. — У нас ночь и день. Вывозим станок, шрифты, бумагу. Краску оставляем, купим новую. Быстро.

Никто не спорил. Все бросились работать.

Девушка начала собирать наборные кассы со шрифтами в деревянные ящики. Парни подошли к печатному станку, старому, массивному чугунному монстру.

— Поможешь? — Адам смотрел на Крупского.

— Я… да. Конечно.

— Тогда бери вон ту балку. Будем разбирать станок на части.

Следующий час Крупский работал как проклятый. Пот заливал глаза, руки ныли от непривычной нагрузки. Станок разбирали на части: раму, вал, прижимной механизм. Каждая деталь весила как мешок с камнями.

Адам работал молча, четко, как хирург. Командовал коротко:

— Левее. Держи крепче. Опускай медленно.

Детали станка выносили через черный ход во двор, где стояла телега со старой лошадью в упряжке. Девушка укладывала ящики со шрифтами, укрывая старыми одеялами. Юзеф стоял на страже у двери, револьвер наготове.

— Куда везете? — спросил Крупский, когда они несли последнюю часть рамы.

— Тебе лучше не знать, — ответил Адам. — Если возьмут — не расскажешь.

Крупский кивнул. Правильно.

Когда последний ящик был погружен, Адам оглядел пустой подвал. Остались только пустые столы, пара старых стульев и пятна краски на полу. Никаких доказательств, что здесь была типография.

— Хорошо, — произнес великан. — Юзеф, Томаш, везете на место. Знаете куда. Марыся, ты с ними. Ян, домой, и сиди тихо три дня.

Все кивнули и стали расходиться. Крупский постоял неуверенно.

— Мне идти?

Адам посмотрел на него долгим взглядом.

— Иван Крупский. Запомню это имя. — Протянул огромную ладонь. — Если говорил правду, то спас пятерых людей сегодня. Если соврал, я найду тебя. И тогда не будет трактиров и полицейских. Будет только ты, я и холодная Висла ночью. Понял?

Крупский пожал протянутую руку. Пальцы Адама сжались как тиски.

— Понял.

— Тогда иди. И передай своим студентам, пусть лучше читают книги. А серьезные дела оставляют тем, кто умеет.

Крупский вышел через черный ход. Телега уже тронулась, скрипя колесами по булыжникам двора. Во дворе пахло навозом и гнилой капустой. Где-то лаяла собака.

Он прошел через арку на улицу. Грохувская была почти пуста — поздний час, рабочие спали перед завтрашним днем на заводах. Только пьяница качался у трактира, напевая что-то жалобное.

Крупский зашагал быстрее. Прочь от этого места. К центру. Домой.

Руки все еще дрожали. Но теперь не от страха. От чего-то другого. Облегчения? Или просто усталости после тяжелой работы?

Он вспомнил слова Борисова: «Первый шаг к искуплению».

Первый шаг сделан. Пятеро человек не попадут в застенки. Не будут биты. Не умрут в тюремных камерах.

«Отец, — подумал Крупский, глядя на ночное небо над Варшавой. — Я попробовал. Я сделал правильно. Хоть раз в жизни».

Звезды молчали. Но ему показалось, что они светят чуть ярче.

Он шел домой, на улицу Бжозовую, дом двенадцать, квартиру номер семь. Шел медленно, наслаждаясь ночной прохладой. Впервые за шесть лет он не боялся увидеть во сне лица преданных им людей.

Может быть, сегодня он сможет спать спокойно.

Ротмистр Павел Константинович Зотов стоял посреди пустого подвала и медленно поворачивался, осматривая помещение.

Сводчатый потолок. Кирпичные стены. Пятна краски на полу — свежие, еще не впитались. Пустые столы. Ничего больше.

Он достал из кармана белый платок, поднес к носу. Вдохнул. Запах типографской краски висел в воздухе густо, осязаемо. Они были здесь. Еще вчера. Может быть, позавчера.

— Господин ротмистр, — жандарм с винтовкой стоял у двери, вытянувшись по стойке смирно. — Соседи говорят, видели телегу вчера ночью. Выезжала через черный ход. Что-то тяжелое везли.

— Значит, вчера ночью, — тихо произнес Зотов. — За сутки до облавы.

Он медленно прошелся по подвалу. Сапоги стучали по каменному полу гулко, мерно. Подошел к окну, маленькому, на уровне земли, забранному решеткой. Посмотрел наружу. Пустой двор. Мусор. Ничего.

Павел Константинович Зотов, тридцать восемь лет, ротмистр Варшавского охранного отделения. Двенадцать лет службы. Двадцать две успешные операции. Репутация безжалостного, но эффективного офицера. Карьера шла в гору, до майора оставался год, может, меньше.

И вот — первый провал.

Он повернулся к жандарму.

— Кто знал о дате операции?

— Согласно протоколу, господин ротмистр, только вы, полковник Медведев и агент, предоставивший информацию.

— Агент номер двести сорок семь. Крупский.

— Так точно.

Зотов кивнул. Убрал платок в карман.

— Все свободны. Опечатать помещение. Здесь больше делать нечего.

Жандарм козырнул и вышел. Зотов остался один в пустом подвале.

Он снял фуражку, провел рукой по коротко стриженным темно-русым волосам. На висках ранняя седина, появилась после Маньчжурии. Лицо худое, скулы резко очерчены, губы тонкие. Шрам от виска до подбородка справа — память о японской сабле.

Глаза серые, холодные. Без эмоций. Такие глаза были у людей, которые видели слишком многое и перестали чувствовать.

Павел Зотов родился в семье мелкого чиновника в Орле. Отец пил, мать умерла от чахотки, когда ему было десять. В шестнадцать сбежал из дома, поступил в военное училище. Служил в пехоте, дослужился до поручика. Воевал в Маньчжурии.

Там, под Мукденом, его рота попала в окружение. Три дня без воды и еды, японцы расстреливали всех, кто пытался прорваться. Павел выжил, потому что притворился мертвым, лежал под трупами товарищей двадцать часов. Когда японцы ушли, выполз. Из роты в восемьдесят человек остались только четверо.

Это что-то сломало внутри. После войны он вернулся другим. Чувства притупились, эмоции исчезли. Остался только холодный расчет и понимание: выживают те, кто не доверяет никому.

Перешел в охранку. Там не нужны эмоции. Нужна только эффективность.

И он был эффективным. Вербовал агентов. Проводил операции. Отправлял людей в тюрьмы и на каторгу без колебаний, без сожалений.

Они все были потенциальными врагами. Революционеры, анархисты, социалисты. Каждый из них мог убить, взорвать, разрушить. Лучше посадить десять невинных, чем упустить одного виновного. Так учил его опыт.

Зотов надел фуражку обратно. Поправил ремень с кобурой, внутри револьвер «Наган», начищенный до блеска. Вышел из подвала.

На улице его ждал пристав с двумя городовыми.

— Что прикажете, господин ротмистр?

— Найти агента двести сорок семь. Крупского Ивана. Адрес известен — улица Бжозовая, дом двенадцать, квартира семь. Привести на явочную квартиру. Тихо. Без лишнего шума.

— Слушаюсь.

Явочная квартира располагалась на Маршалковской, в доходном доме купца Розенблюма. Третий этаж, квартира номер одиннадцать. Три комнаты, арендованные охранкой под вымышленными именами.

Зотов сидел у окна, курил папиросу. За окном Варшава жила своей обычной жизнью. Грохотали трамваи, кричали торговцы, извозчики ругались на перекрестках.

Дверь открылась. Вошел пристав, за ним Крупский.

Агент номер двести сорок семь выглядел спокойным. Слишком спокойным. Руки не дрожали, взгляд твердый.

Одет прилично — темный костюм, белая рубашка, галстук. Начищенные ботинки. Похож на мелкого торговца или конторского служащего.

— Садись, — Зотов кивнул на стул напротив.

Крупский сел. Пристав вышел, закрыл дверь.

Зотов докурил папиросу. Затушил в пепельнице. Медленно. Не спеша. Молчание давило. Это был прием — дать человеку нервничать, ждать.

Но Крупский не нервничал. Сидел ровно, смотрел в окно.

Интересно.

— Объясни, — наконец произнес Зотов. Голос ровный, без интонаций. — Как это произошло?

— Что именно, господин ротмистр?

— Типография на Грохувской. Пустая. Вывезли все за сутки до операции.

Крупский пожал плечами.

— Не знаю. Может, случайность. Может, почуяли что-то.

— Случайность, — повторил Зотов. — Ты донес на них еще в феврале. Дал точный адрес, время работы, имена. Мы планировали операцию. Держали в секрете. Знали только трое. Я, полковник Медведев и ты. И вдруг пустой подвал.

— Бывает, — Крупский спокойно смотрел в глаза Зотову. — Эти люди не дураки. Могли заметить слежку. Могли услышать что-то. Подпольщики всегда параноики. Лишний раз полицейский прошел мимо, уже паника.

— Или их кто-то предупредил.

— Возможно.

— Ты их не предупреждал?

— Нет.

Зотов встал. Прошелся по комнате. Постоял, глядя на стену. Потом обернулся.

— Знаешь, Крупский, я двенадцать лет в этом деле. Видел всякое. Видел, как агенты перевербовываются. Видел, как они начинают жалеть тех, кого сдают. Видел, как они пытаются играть в двойную игру.

— Я не играю ни в какие игры, — голос Крупского оставался ровным. — Я работаю на вас шесть лет. Все операции успешные. Ни одного провала. До сегодняшнего дня.

— Именно. До сегодняшнего. — Зотов подошел ближе. — И что изменилось?

— Ничего. Просто невезение.

— Невезение, — Зотов усмехнулся. Улыбка была холодной, без радости. — Я не верю в невезение, Крупский. Я верю в предательство.

Он достал из кармана сложенную бумагу. Развернул. Положил на стол перед Крупским.

— Донесение агента номер триста двенадцать. Два дня назад, вечером, он видел тебя на Грохувской. Около дома номер семнадцать. Ты стоял у подвального входа. Долго стоял. Потом вошел внутрь.

Это была неправда. Донесение Зотов состряпал сам, два часа назад.

Крупский побледнел. Совсем чуть-чуть, но Зотов заметил.

— Я… — начал агент.

— Не ври, — оборвал Зотов. — У меня есть свидетель. Что ты делал там?

Крупский молчал секунду. Две. Потом выдохнул.

— Меня там не было. Ваш агент ошибся.

— Точно?

— Да. Я там уже давно не был. Зачем мне там показываться лишний раз? Чтобы нарушить правила конспирации?

— Не ври мне, Крупский. Я тебя прямо здесь пристрелю, и ничего мне не будет. После того визита они сбежали. Случайность?

— Ваш агент меня с кем-то спутал, — Крупский смотрел в глаза Зотову твердо. — Может, это он и виноват. Может, они заметили вашего агента триста двенадцать, который за ними следил. И поняли — пора сматываться.

Зотов снова сел. Закурил новую папиросу. Смотрел на Крупского долго, изучающе.

Агент двести сорок семь держался хорошо. Легенда складная. Объяснение правдоподобное. Но что-то не так. Что-то в глазах. Не страх — Зотов знал, как выглядит страх. Что-то другое.

Решимость?

— Хорошо, — наконец произнес ротмистр. — Допустим, я тебе верю. Допустим, это случайность или чужая утечка. — Он затянулся, выпустил дым. — Но знаешь что, Крупский? В нашем деле одна случайность — невезение. Две — закономерность. Третья — предательство.

— Это была первая, — ответил Крупский.

— Первая, — кивнул Зотов. — Значит, следующей не будет. Иначе мы с тобой встретимся не здесь, а в подвале на Шуха. Там, где нет окон и никто не слышит криков. Понял?

— Понял, господин ротмистр.

— Тогда иди. Продолжай работать. И чтобы результаты были. Хорошие результаты. Иначе…

Он не закончил. Не нужно было. Крупский и так все понял.

Агент встал, кивнул и вышел. Дверь тихо закрылась.

Зотов остался один. Курил, глядя в окно.

Крупский врал. Он это чувствовал. Двенадцать лет службы научили различать ложь. Не конкретные слова, а общее ощущение. Человек, который говорит правду, расслаблен. Человек, который лжет, напряжен, даже если контролирует себя.

Крупский был напряжен.

Но доказательств не было. Побег печатников легко списать на случайность или чужую утечку.

Пока.

Зотов открыл ящик стола. Достал чистый лист бумаги. Обмакнул перо в чернильницу. Написал четким, мелким почерком:

«Агент 247 — Крупский И. — под подозрением. Требуется усиленное наблюдение. Назначить агента 312 на постоянную слежку. Докладывать обо всех контактах, встречах, передвижениях».

Подписал. Поставил печать охранного отделения.

Крупский дал слабину. Один раз. Может быть, это действительно случайность. Может, нервы сдали — бывает даже у опытных агентов. Шесть лет в подполье изматывают.

Но может быть, это начало. Начало предательства. Начало двойной игры.

И если так — Павел Зотов это выяснит. Обязательно выяснит. И тогда Крупский пожалеет, что родился на свет.

Потому что подвал на Шуха был хуже любой пули. Намного хуже.

Зотов встал. Надел фуражку. Вышел из квартиры.

У него было много работы. Операции, донесения, вербовки. Империя не дремала, враги плодились как тараканы. Их нужно выявлять, арестовывать, уничтожать.

И если Крупский стал одним из этих врагов, его уничтожат тоже.

Холодно. Эффективно. Без эмоций.

Так, как Павел Зотов делал всегда.