Ассасин 1: миссия в Сараево

Глава 16 Отъезд

Крылов взял со стола небольшой кожаный футляр и открыл его.

— Карманный фотоаппарат «Кодак Вест Покет». Новинка тысяча девятьсот двенадцатого года, самая компактная камера в мире. — Крылов достал складной аппарат, который в сложенном виде помещался на ладони. — Размером с пачку папирос, использует рулонную пленку. Восемь экспозиций на один рулон.

Он продемонстрировал, как раскладывать камеру, наводить на резкость, делать снимок.

— Качество хорошее, если освещение достаточное. Для съемки документов держите камеру на расстоянии примерно аршин от бумаги, обеспечьте яркий свет от окна или лампы. Главное, чтобы руки не дрожали при съемке, иначе текст получится размытым.

Я взял камеру, ощущая ее небольшой вес и продуманную конструкцию. Складной мех, объектив на металлических направляющих, простой затвор. Инженерное чудо начала XX века.

— Проблема в том, — продолжал Крылов, — что камеру все равно заметят, если будете снимать открыто. Поэтому используйте ее только в безопасных условиях. В своем номере, когда принесли документы для изучения, или в безлюдном месте. Для съемки на улице она не годится, слишком заметна.

Он положил рядом несколько рулонов пленки в металлических футлярах.

— Десять рулонов. Восемьдесят снимков. Этого должно хватить на несколько месяцев. Если понадобится больше, Артамонов достанет.

— Проявка?

— Подполковник Артамонов в Белграде имеет фотолабораторию в подвале посольства. Передадите ему отснятые рулоны, он проявит и отправит в Петербург дипломатической почтой. Сами проявлять не пытайтесь, слишком сложно, нужны химикаты и темная комната.

Следующим предметом оказался небольшой кожаный блокнот в потертом переплете.

— Шифровальная книга, — пояснил Крылов, открывая страницы, испещренные столбцами цифр и букв. — Латинский квадрат с тройной подстановкой и ключевым словом. Систему вы изучали на курсах, но эта книга содержит уникальный ключ, известный только вам, полковнику Редигеру и подполковнику Артамонову.

Он показал, как пользоваться шифром, как составлять и расшифровывать сообщения.

— Все донесения шифруйте обязательно. Даже если передаете через нашего курьера, всегда есть риск перехвата. Шифр практически невзламываемый без ключа, немцы и австрийцы бились над ним два года, безуспешно.

Я листал страницы, быстро запоминая структуру. В прошлой жизни я пользовался шифрами и кодами, но те были примитивнее. Здесь математика, сложные алгоритмы, несколько уровней защиты.

— А как уничтожить книгу, если понадобится? — спросил я.

— Если возникнет угроза захвата, действовать надо так. — Крылов достал небольшую стеклянную ампулу с прозрачной жидкостью. — Разбейте это на страницы, книга вспыхнет через несколько секунд. Специальный состав, горит даже в воде.

Он положил ампулу рядом с блокнотом.

— И последнее, — подполковник взял со стола маленький пузырек из темного стекла с восковой пробкой, — яд. Цианистый калий. Смертельная доза. Если попадете в безвыходную ситуацию, если австрийцы схватят и будут пытать, это избавление.

Я взял пузырек, ощущая его смертоносную силу. В Аламуте каждый фидаи носил с собой яд на случай пленения. Лучше умереть, чем поведать под пытками секреты ордена.

— Надеюсь, не понадобится, — сказал Крылов тихо. — Но вы должны знать, что он у вас есть. Для спокойствия.

— Понял.

Подполковник отошел к дальней стене, где на стеллажах стояли ящики и коробки.

— Теперь о методах связи. — Он достал несколько предметов. — Тайнопись. Три типа симпатических чернил. Первый на основе лимонного сока, проявляется при нагревании. Второй — молочный раствор, проявляется йодом. Третий — специальный химический состав, секретная разработка, проявляется только определенным реактивом, который есть у Артамонова.

Крылов показал маленькие флакончики, замаскированные под пузырьки с одеколоном и лекарствами.

— Пишете обычное письмо, скажем, в редакцию или родственникам. Между строк тайнописью — настоящее сообщение. Отправляете по обычной почте на адрес, который даст вам Артамонов. Наши люди перехватят, проявят, прочтут.

Он продемонстрировал технику письма тонким пером, смоченным в невидимых чернилах.

— Практикуйтесь. Первые письма будут корявыми, но через неделю научитесь. Главное не нажимать сильно, чтобы на бумаге не оставалось вдавленных следов.

Я кивнул, запоминая.

— Еще один метод, — Крылов взял мел из ящика, — условные знаки. На заборах, стенах домов, фонарных столбах. Классика разведки, но работает до сих пор. Три вертикальные черточки, значит требуется срочная встреча. Крест это опасность, прекратить контакты. Круг значит все в порядке, продолжаем по плану.

Он нарисовал знаки на доске, висевшей на стене.

— Вы оставляете знак в условленном месте, ваш связной его видит, реагирует. Австрийцы могут следить за почтой, за телеграфом, за курьерами. Но мелом на заборе пользуются все: дети, пьяницы, уличные торговцы. Незаметно и эффективно.

— Понятно.

Крылов сложил все предметы обратно на стол и посмотрел на меня серьезно.

— Александр Николаевич, вы получаете арсенал профессионального агента. Оружие, шифры, яды, средства связи. Все это опасно. Опасно для противника, но и для вас тоже. Одна ошибка, одна неосторожность, и вы мертвы. Австрийцы не церемонятся со шпионами. Расстреливают без суда или вешают публично для устрашения.

Он помолчал, затянулся папиросой.

— У меня один вопрос. Чисто личный, не служебный. — Его глаза смотрели прямо, без прикрас. — Почему вы согласились? Молодой офицер, вся карьера впереди, можно спокойно дослужиться до полковника в штабе, получать жалованье, растить детей. А вы идете туда, где вас могут убить каждый день. Зачем?

Я задумался. На самом деле я знал ответ. Потому что это моя природа.

Я ассасин, убийца, тень, идущая за жертвой. Сидеть в штабе, перекладывать бумаги, это не для меня. Я живу только в опасности, в игре со смертью, в миссиях, где на карту поставлено все.

Но как это объяснить?

— Долг, — сказал я наконец. — Полковник Редигер объяснил ситуацию. Если война начнется сейчас, Россия не готова. Погибнут тысячи, десятки тысяч людей. Моих товарищей по училищу, простых солдат, мирных жителей. Если я могу предотвратить это, если моя жизнь просто цена за время, необходимое для подготовки… — Я пожал плечами. — Тогда это стоит риска.

Крылов долго смотрел на меня, потом кивнул.

— Правильный ответ, поручик. Именно поэтому полковник выбрал вас. — Он протянул руку. — Удачи вам. И возвращайтесь живым. Таких, как вы, у нас мало.

Я пожал его руку.

— Постараюсь, господин подполковник.

Крылов помог мне упаковать все предметы в специальный чемодан с двойным дном. Оружие, боеприпасы, технические средства, все аккуратно улеглось в потайные отделения, замаскированные под обычные вещи путешественника.

— Завтра утром, в шесть часов, извозчик будет ждать вас у ворот казармы, — сказал он на прощание. — Довезет до вокзала. Поезд на Вену отходит в семь тридцать. Не опаздывайте.

— Не опоздаю.

Я поднялся из подвала на солнечный свет майского утра. Варшава жила обычной воскресной жизнью. На улицах прогуливались парочки, дети играли на бульварах, из кафе доносилась музыка. Мирно, спокойно, безопасно.

А через три дня я буду в Белграде, в самом сердце пороховой бочки Европы.

Где майор фон Урбах ждет своего часа, чтобы поджечь фитиль.

Где сербские фанатики готовят теракты.

Где каждый день может стать последним.

Но ассасин внутри меня ждал этого с нетерпением. Наконец-то настоящая охота. Наконец-то достойный противник.

Я зашагал к казарме.

Завтра начнется новая жизнь. Жизнь агента в тылу врага.

После обеда я вернулся в казарму. В общей комнате, где мы жили, царила непривычная тишина.

Лебединский сидел у окна с книгой, но не читал, задумчиво глядя в окно. Белозерский чинил ремень на полевой сумке, методично продевая иглу сквозь толстую кожу. Римский-Корсаков что-то чертил на листе бумаги, покусывая карандаш. Шуйский полировал до блеска сапоги, хотя они и так сверкали. Ахматов, как обычно молчаливый, точил на бруске свой казачий нож.

Жедринский первым поднял голову, когда я вошел.

— А, вот и наш путешественник вернулся. — Он отложил в сторону газету, которую просматривал. — Ну что, Александр Николаевич, получил инструктаж от Крылова?

— Получил, — коротко ответил я, проходя к своей койке.

— И когда отбытие? — спросил Белозерский, не отрываясь от работы.

— Завтра утром. Шесть часов.

Воцарилось молчание. Все понимали, что это значит.

Завтра я уезжаю на задание, о котором они почти ничего не знали. Разве что только о том, что это Балканы. Но все понимали, что это опасно. Что я могу не вернуться.

Лебединский закрыл книгу и повернулся ко мне.

— Знаешь, Александр, когда ты поступил на курсы, я думал, что ты очередной провинциальный юноша, который мечтает о карьере в столице. — Он усмехнулся. — Но после твоих успехов здесь… Черт возьми, Крылов сказал, что ты показал себя настоящим мастером.

— Да уж, — подтвердил Жедринский с усмешкой. — Когда ты попросил нас с Белозерским изобразить жандармов для твоей операции, я подумал, чем это может помочь? А ты…

Он покачал головой с уважением. Я вспомнил тот день. Анна, испуганная, прижавшая к груди запрещенные книги.

Двое «жандармов», Жедринский в чужой форме выглядел слишком солидно, Белозерский старательно изображал грубость. А я «случайно» оказался рядом, выдал себя за родственника, дал взятку, спас ее.

— Спасибо вам, — сказал я искренне. — Без вашей помощи я бы не справился.

— Ерунда, — отмахнулся Жедринский. — Мы только декорации. Ты режиссер и актер театра в одном лице.

Ахматов неторопливо провел пальцем по лезвию ножа, проверяя остроту, потом поднял на меня цепкие серые глаза. Встал, подошел ко мне и положил нож на мою койку.

— Возьми. У меня еще два есть. Этот верный, ни разу не подвел. Сталь донская, закалка казачья. Понадобится.

Я взял нож. Простой, без украшений, с деревянной рукоятью, стертой от долгого использования. Но лезвие было безупречным, острым как бритва.

— Спасибо, Сергей Тимофеевич. Это дорогой подарок.

— Возвращайся живым, — просто сказал Ахматов. — И верни нож. Он мне еще пригодится.

Лебединский поднялся с места и достал из своего сундука бутылку коньяка и несколько стаканов.

— Господа, предлагаю отметить отъезд нашего товарища как полагается. — Он разлил коньяк по стаканам. — По стакану каждому, чтобы не перебрать.

Мы встали в круг, подняли стаканы. Лебединский произнес:

— За поручика Александра Бурного. За успех его миссии. За то, чтобы он вернулся к нам живым и невредимым. И за то, чтобы эта проклятая война, которую мы все чувствуем, не началась раньше времени.

Мы выпили. Коньяк хороший, французский. Жег горло приятным теплом.

Теперь Белозерский посмотрел на меня серьезно.

— Александр, у меня к тебе просьба. Когда будешь там, на Балканах, среди всех этих интриг и опасностей, помни одно. — Он помолчал. — Мы не просто разведчики. Мы офицеры Российской империи. У нас есть честь. Иногда приходится лгать, предавать, убивать. Но есть черта, которую нельзя переступать, иначе превратишься в такого же мерзавца, как те, против кого работаешь.

— Какая черта? — спросил я тихо.

— У каждого своя, — ответил Белозерский. — Ты узнаешь ее, когда подойдешь слишком близко.

Остаток вечера мы провели вместе, вспоминая забавные случаи с занятий, обсуждая последние новости из столицы, рассказывая истории из прошлой службы. Никто не говорил о войне, о смерти, об опасности. Мы просто были товарищами.

Ночью я лежал в темноте, слушая ровное дыхание спящих товарищей.

Хорошие люди. Профессионалы. Каждый по-своему.

Лебединский с его умом и иронией. Белозерский с его практичностью и моральными принципами. Римский-Корсаков с его аналитическим складом ума. Шуйский с его благородством и храбростью. Ахматов с его казачьей интуицией. Жедринский с его опытом и цинизмом.

Я буду скучать по ним.

В Аламуте не было товарищества. Были конкуренты, соперники, потенциальные предатели. Каждый фидаи шел на задание один, возвращался один, умирал один. Никто не провожал тебя добрыми словами, никто не дарил ножи на память.

Но здесь, в этом странном мире через восемьсот лет, в теле русского офицера, я обнаружил нечто новое. Братство. Не кровное, не по клятве, а по общему делу, по общей опасности, по взаимному уважению.

Это непривычно. Но приятно, черт возьми.

Я закрыл глаза и уснул. Завтра начнется новая жизнь.

Утро понедельника выдалось ясным и прохладным. Я проснулся до рассвета, когда первые лучи только касались крыш домов.

Тихо оделся в штатское, добротный темно-серый костюм-тройку, белую рубашку, темный галстук. Надел котелок. Проверил документы в бумажнике: паспорт на имя Александра Дмитриевича Соколова, корреспондентское удостоверение, рекомендательные письма. Остальные вещи в чемодане.

Я готов.

Остальные так и спали, когда я тихо вышел из помещения.

У ворот казармы нас ждал извозчик на небольшой коляске. Рассвет окрасил небо Варшавы в нежные розовые тона.

Город просыпался. Где-то лаяла собака, грохотал первый трамвай, булочник открывал лавку.

Сел в коляску. Извозчик тронул вожжи, лошадь неторопливо двинулась по булыжной мостовой. Я обернулся.

Коляска уже отъехала на несколько десятков саженей, когда я инстинктивно поднял взгляд на окна штабного здания. Второй этаж, угловой кабинет с тремя высокими окнами. Кабинет Редигера.

В среднем окне, чуть отодвинув край тяжелой портьеры, стоял сам полковник. На таком расстоянии я не мог разглядеть выражение его лица, но по застывшей фигуре, по тому, как он держал руку на краю шторы, чувствовалось напряжение.

Он не вышел проводить меня. Не попрощался лично. Слишком официально, слишком заметно для окружающих. Начальник второго отдела ГУГШ не провожает обычного корреспондента газеты.

Но он стоял у окна и смотрел.

Я не подал виду, что заметил его. Не поднял руку, не кивнул. Просто на мгновение встретился с ним взглядом через расстояние, через утренний варшавский воздух, через невидимую границу между начальником и подчиненным, между тем, кто отправляет, и тем, кто идет.

Редигер едва заметно кивнул. Один раз. Коротко.

Потом отпустил портьеру, и она упала, скрыв его фигуру.

Коляска свернула за угол, и штабное здание исчезло из виду. Но я еще долго помнил ту фигуру в окне. Человека, который сделал ставку на молодого поручика с травмой головы и феноменальными способностями. Человека, который послал меня в самое пекло Европы, зная, что я могу не вернуться.

В Аламуте Старец Горы тоже никогда не провожал фидаев лично. Но иногда, когда особо ценный ассасин уходил на опасное задание, Старец поднимался на башню крепости и смотрел, как всадник скрывается в горных ущельях.

Так прощались те, кто знал, что каждое прощание может быть последним.

Коляска везла меня дальше по утренней Варшаве. Служащие спешили на работу, извозчики окликали редких прохожих. Обычная, мирная жизнь.

У поворота на Маршалковскую я заметил знакомую фигуру на тротуаре. Подполковник Крылов, в штатском костюме и котелке, стоял у газетного киоска, делая вид, что читает утреннюю прессу.

Но взгляд его следил за моей коляской.

Когда мы поравнялись, Крылов сложил газету, снял котелок и приложил его к груди. Формальный жест уважения, который можно принять за обычную вежливость прохожего.

Но я знал, что это значит.

Прощание. Пожелание удачи. Признание в том, что Крылов, всегда строгий, всегда сдержанный подполковник, волнуется за своего лучшего ученика.

Я едва заметно кивнул ему в ответ. Крылов надел котелок обратно, развернулся и зашагал прочь, засунув руки в карманы пальто.

Коляска продолжила путь.

Варшавский вокзал встретил меня привычным утренним хаосом. Пыхтели и свистели паровозы, носильщики таскали багаж, пассажиры торопились к поездам. Запах угольного дыма, машинного масла и дешевого кофе из привокзального буфета.

Я достал билет первого класса до Вены, выданный мне Редигером вместе с остальными документами. Корреспондент солидной газеты должен путешествовать с комфортом.

Прошел на перрон, где уже стоял поезд. Длинный состав с паровозом, выпускающим клубы пара. Вагоны темно-зеленого цвета с золотыми буквами «Международное сообщение. Варшава-Вена».

Нашел свое купе. Небольшое, но уютное. Два мягких кресла, столик у окна, лампа с абажуром. Я уложил чемодан на полку, сел у окна.

На соседнем перроне прощались семьи. Мужчина средних лет обнимал жену и двух детей. Старуха крестила сына, уезжающего на заработки. Молодая пара целовалась, не обращая внимания на косые взгляды публики.

Жизнь. Обычная, мирная, человеческая жизнь.

А я еду туда, где решается, продолжится ли эта жизнь или сгорит в пожаре большой европейской войны.

Паровоз дал протяжный гудок. Вагоны дернулись, тронулись с места. Варшавский вокзал медленно поплыл назад. Город, в котором я прожил несколько месяцев, учился, выполнил первое задание, нашел товарищей, оставался позади.

Я откинулся в кресле, глядя в окно на проплывающие пейзажи польской равнины. Поля, леса, деревушки с церквями. Мирно, спокойно, красиво.

Пока еще мирно.

Но охота уже началась.