Ассасин 1: миссия в Сараево

Глава 22 Кафана

Кафана была полна. Длинные деревянные столы, за которыми сидели мужчины разного возраста, от юных студентов до седых интеллигентов.

Все курили, пили, говорили. Шум стоял такой, что с трудом можно расслышать собеседника. Пахло табаком, ракией, жареным мясом и кофе.

Стены увешаны картинами. Портреты сербских королей, сцены из битв с турками, пейзажи балканских гор. В углу стоял старый рояль, за которым сидел человек с бородой и играл что-то меланхоличное.

За стойкой бара стоял толстый хозяин в белом фартуке, разливавший ракию из большого графина. Официанты сновали между столами с подносами, на которых дымились тарелки плескавицы, чевапчичи, сармы.

Я прошел к угловому столику, как посоветовал Артамонов. Стол был свободен. Маленький, на двоих, у окна. Идеальная позиция. Вид на всю кафану, спина к стене, два пути отхода через главную дверь и через заднюю, ведущую на кухню.

Сел, положил шляпу на соседний стул. Подошел официант, молодой парень лет двадцати с лоснящимся лицом.

— Добар вече, господине. Шта желите? — Добрый вечер, господин. Что желаете?

— Ракију и кафу, — ответил я по-сербски. — И плескавицу, если есть свежая.

— Има, има. — Есть, есть. Официант кивнул и умчался.

Я достал из кармана сегодняшний номер «Политики», одной из главных белградских газет, и развернул, делая вид, что читаю. На самом деле изучал публику.

За длинным столом у окна сидела компания молодых людей, человек десять. Студенты, судя по дешевой одежде и горящим глазам. Громко спорили о чем-то, размахивали руками. Один, худой юноша с впалыми щеками, особенно горячился, стуча кулаком по столу.

За соседним столом трое мужчин постарше, лет тридцати. Одеты лучше, пиджаки, галстуки. Интеллигенция. Один из них что-то писал в блокнот, другие обсуждали, заглядывая через его плечо. Поэты или журналисты.

В углу за столиком у рояля сидела женщина лет двадцати пяти, одна. Редкость для Белграда, где женщины не ходили в кафаны без сопровождения. Одета по-парижски. Узкая юбка, блузка с кружевами, широкополая шляпа. Курила папиросу в длинном мундштуке, слушала музыку. Художница, вероятно.

Официант принес заказ. Ракия в маленькой рюмке, прозрачная, как вода. Кофе в медной джезве, густой, ароматный. Плескавица — большая котлета из рубленого мяса, дымящаяся, с луком и лепешкой.

Я отпил ракии. Горло обожгло огнем, но приятным, согревающим. Потом кофе смягчил жжение. Откусил плескавицу. Вкусно, сочно, с пряностями.

Продолжал читать газету, время от времени поднимая глаза и оглядывая зал. Никто не обращал на меня внимания. Еще один посетитель, еще один одинокий мужчина за столиком.

Прошло минут двадцать. Я допил кофе, доел плескавицу, заказал еще ракии. Начинал думать, что Артамонов ошибся. Никто не подходил, не заговаривал.

Но тут дверь кафаны открылась, и вошла новая компания. Человек пять, молодые, шумные. Один из них, высокий парень с рыжими усами в рабочей куртке, громко крикнул что-то хозяину, и тот рассмеялся.

Компания расселась за длинным столом рядом со студентами, заказала вино и еду. Начали петь, сербскую народную песню о косовской битве. Другие посетители подхватили. Через минуту вся кафана пела.

Я сидел молча, слушая. Песня красивая, печальная, о героях, павших в бою с турками, о славе и жертве, о том, что лучше умереть стоя, чем жить на коленях.

Когда песня кончилась, все захлопали. Хозяин принес компании графин вина бесплатно. Награда за то, что подняли настроение.

Рыжеусый парень поднял стакан, провозгласил тост:

— За Сербию! За свободу! За тех, кто отдал жизнь за нашу землю!

— Живели! — отозвались все. — Да живет!

Выпили залпом. Потом рыжеусый обвел взглядом кафану и вдруг заметил меня. Уставился с любопытством.

Я продолжал спокойно читать газету, но чувствовал его взгляд. Через минуту он встал и направился к моему столику. Подошел, встал рядом, положил руку на спинку свободного стула.

— Добар вече, — сказал он с любопытством. — Нисте из Београда, зар не? — Добрый вечер. Вы не из Белграда, верно?

Я поднял глаза от газеты, улыбнулся вежливо.

— Верно. Я из России. Александр Соколов, корреспондент.

Лицо парня расплылось в широкой улыбке.

— Руски! — Русский! Он повернулся к своим товарищам, крикнул: — Дружине, овде је Рус! Новинар из Русије! — Друзья, здесь русский! Журналист из России!

Вся его компания оживилась. Замахали руками, приглашая присоединиться. Рыжеусый схватил мой стул, мою рюмку, мою шляпу.

— Дођите код нас, молим вас! Не можете седети сам! — Идите к нам, пожалуйста! Не можете сидеть один!

Я поколебался для вида, потом кивнул.

— Благодарю. С радостью.

Меня усадили за их стол, налили вина, представили. Рыжеусый оказался Марко, рабочий с табачной фабрики. Остальные, Стеван, Милан, Бранко, Йован, тоже рабочие или мелкие служащие. Простые парни, лет двадцати пяти- тридцати, с мозолистыми руками и открытыми лицами.

— Русский журналист! — восторженно повторял Марко. — Брате, добро дошли! Россия наш старший брат! Без России мы пропали!

— Не преувеличивай, — улыбнулся я. — Сербия сильна и без России.

— Сильна, да, — кивнул Стеван, худощавый парень с умными глазами. — Но Австрия сильнее. Если они нападут, нам нужна помощь. Россия поможет?

Прямой вопрос. Я осторожно подбирал слова.

— Россия всегда поддерживала славянских братьев. И будет поддерживать. Но война страшное дело. Лучше избегать ее, если возможно.

— А если невозможно? — Марко наклонился ближе, глаза блестели. — Если Австрия нападет? Если они захотят раздавить нас, как раздавили в восьмом году Боснию?

— Тогда Россия не останется в стороне, — твердо ответил я. — Но вопрос в том, что можно сделать, чтобы до этого не дошло.

— Ничего, — мрачно сказал Бранко, коренастый мужчина с шрамом на щеке. — Австрийцы хотят нас уничтожить. Они ждут повода. Если не дадим повода, придумают сами.

— Поэтому нужно быть осторожными, — заметил я. — Не давать им повода.

— А как же гауптман Шульц? — вызывающе спросил Марко. — Чабринович дал им повод. И что? Ты думаешь, это плохо?

Я почувствовал, как напряглись все за столом. Проверка. Они проверяют меня, как я отношусь к убийству австрийского офицера.

Я сделал паузу, отпил вина. Потом сказал медленно, выбирая слова:

— Чабринович был смелым человеком. Отдал жизнь за то, во что верил. Это достойно уважения. Но… — Я посмотрел на них серьезно. — Я не знаю, поможет ли его смерть Сербии. Австрийцы используют это как предлог для давления. Напряжение растет. Может начаться война, к которой ни Сербия, ни Россия не готовы. И тогда погибнут тысячи таких, как Чабринович. Но уже без пользы.

Марко нахмурился, но Стеван кивнул задумчиво.

— В этом есть смысл. Терроризм опасная игра. Можно спровоцировать то, к чему не готов.

— Но что же тогда делать? — горячо спросил Йован, самый молодой, лет двадцати. — Смириться? Терпеть австрийское иго? Смотреть, как наших братьев в Боснии унижают и убивают?

— Нет, — ответил я. — Не смириться. Но действовать умно. Готовиться. Укреплять армию. Искать союзников. Дождаться момента, когда будете готовы. И тогда нанести удар, который решит все.

Марко долго смотрел на меня, потом медленно кивнул.

— Ты прав, брате. Умные слова. — Он поднял стакан. — За умную борьбу. И за Россию, которая нас поддержит, когда придет время!

Мы выпили. Разговор перетек на другие темы. О России, о Петербурге, о том, как там живут люди. Я рассказывал, они слушали, задавали вопросы. Постепенно напряжение ушло, беседа стала непринужденной.

Через час к нашему столу подошел один из студентов с соседнего стола. Тот самый худощавый юноша с впалыми щеками, который горячился во время спора.

— Извините, господа, — сказал он вежливо, но с напором. — Я слышал, вы из России. Журналист?

— Да, — кивнул я. — Александр Соколов.

— Душан Илич, — представился юноша. — Студент медицинского факультета.

Душан Илич. Первое имя из списка Артамонова. Девятнадцать лет, романтик, поэт, член «Черной руки». Его слабость это мать.

Я протянул руку. Он пожал. Ладонь тонкая, пальцы длинные, рука интеллигента, не привыкшая к физической работе.

— Рад знакомству, господин Илич. Садитесь, присоединяйтесь.

Душан сел, Марко налил ему вина. Юноша отпил, посмотрел на меня пристально.

— Вы пишете о Сербии?

— Да. О славянском вопросе, о положении сербов в Австро-Венгрии.

— Значит, вы понимаете нашу борьбу. — В голосе жар, фанатизм, готовность к жертве. — Вы знаете, что творят австрийцы. Как они давят нашу культуру, запрещают язык, убивают патриотов.

— Знаю, — спокойно ответил я. — Сегодня весь день собирал свидетельства. Ужасающие вещи.

— И что вы думаете? — Душан наклонился ближе. — Что должны делать мы, молодые сербы? Сидеть сложа руки? Или бороться?

— Бороться, — твердо ответил я. — Но борьба бывает разной. Бороться оружием, пером, словом, делом. Главное чтобы борьба приносила результат, а не только красивую смерть.

Душан вздрогнул, словно я ударил его.

— Красивую смерть? — повторил он. — Вы считаете, что умереть за родину это просто красивая смерть?

— Нет, — спокойно сказал я. — Умереть за родину это подвиг. Но важнее жить для родины. Действовать так, чтобы твоя жизнь принесла свободу, а не просто стала еще одной жертвой.

Душан молчал, переваривая мои слова. Потом спросил тише:

— А если другого пути нет? Если только твоя смерть может что-то изменить?

— Тогда умирай, — ответил я. — Но сначала убедись, что это действительно так. Что нет другого пути. Что твоя смерть не будет напрасной.

Юноша долго смотрел на меня, потом кивнул.

— Мудрые слова, господин Соколов. Для русского журналиста вы мыслите вглубь.

Я усмехнулся.

— Я много видел. Много размышлял. Это приходит с опытом.

Мы говорили еще час. Душан рассказывал о своих мечтах. Освободить Боснию, объединить всех южных славян, создать великое славянское государство от Адриатики до Черного моря. Глаза его горели, руки дрожали от эмоций.

Я слушал, иногда вставлял реплики, направляя разговор. Не соглашался слепо, но и не спорил открыто. Поддерживал идеалы, но предостерегал от опрометчивости.

К концу вечера я чувствовал, что контакт установлен. Душан видел во мне союзника, русского, который понимает их борьбу. Марко и его друзья тоже приняли меня. Я стал для них «свой».

Когда мы расходились, уже за полночь, Душан сказал:

— Господин Соколов, мы собираемся послезавтра вечером. Кафана «Аџамова», на Дорчоле. Дружеская встреча, обсуждаем будущее Сербии. Если хотите, присоединяйтесь. Там будут интересные люди.

Кафана «Аџамова». Именно то место, которое Артамонов назвал гнездом радикалов.

— С удовольствием, — ответил я. — Благодарю за приглашение.

Мы обменялись рукопожатиями. Я вышел из «Златни Крста» в прохладную ночь. Улицы Белграда опустели, только вдали слышались шаги жандармского патруля.

Я зашагал к дому.

Начало положено. Первый контакт установлен. Душан Илич, романтик и фанатик, видит во мне друга. Надо оправдать его ожидания.

Душан Илич шел по узким улицам Дорчола к книжной лавке «Српска Књига», и каждый его шаг отдавался в висках тупой болью, которая не похожа на обычную головную боль. Эта боль приходила из более темного места. Из того места в его душе, где жила память о горах, о крике медведя, о лице младшего брата Милоша, побелевшем перед смертью.

Солнце стояло в зените над Белградом. Майское солнце тысяча девятьсот четырнадцатого года, яркое и жестокое, превращало булыжную мостовую в раскаленную сковородку.

Пахло пылью, конским навозом, жареным мясом из лавки мясника Йована, табаком из открытых дверей кафан. Пахло городом, который жил обычной жизнью, не зная, что внутри этого худого юноши с впалыми щеками и горящими глазами сидит червь трусости, который грыз и грыз, не давая покоя ни днем, ни ночью.

Душан вспомнил, как вчера вечером в кафане «Златни Крст» появился русский. Александр Соколов. Журналист из Петербурга.

Человек с холодными серыми глазами и слишком спокойным голосом. Человек, который говорил правильные слова о борьбе и жертве, но в котором чувствовалось что-то еще. Что-то скрытое под поверхностью.

Душан пригласил его послезавтра в кафану «Аџамова», куда собирались свои, где говорили о Великой Сербии и клялись кровью. Пригласил не посоветовавшись с Михаилом Чиричем, своим куратором, человеком, который давал ему задания и смотрел на него с презрением, которое Душан научился не замечать.

Теперь надо идти к Чиричу и докладывать. Идти и видеть этот взгляд. Взгляд человека, который знает, что Душан слабак, что за его фанатичными речами о жертве скрывается обычный страх. Знает, но использует. Потому что даже трусы полезны, если правильно ими управлять.

Душан свернул в переулок между старыми домами с нависающими над мостовой вторыми этажами. Здесь тень ложилась на улицу, давая передышку от солнца. Прохлада касалась лица, но не приносила облегчения. Ничто не приносило облегчения, кроме одного.

Он сунул руку в карман жилета и нащупал маленький стеклянный пузырек. Пустой.

Последние капли он принял сегодня утром, разбавив водой, чтобы растянуть действие. Но эффект уже прошел. Руки начинали дрожать. Сухость во рту. Холодный пот на спине под дешевой рубашкой.

Нужна доза. Михаил даст дозу. Всегда давал в обмен на преданность. Маленький пузырек с коричневой настойкой опия, турецкого, хорошего, который растворял боль и вину, превращая мир в мягкое облако, где не было ни медведей, ни братьев, ни крови на руках.

Не на руках, поправил себя Душан. На сердце. Кровь на сердце, а не на руках. Я не убивал их. Я просто не помог.

Но разве это не одно и то же?

Память накатила волной, как всегда накатывала в эти минуты, когда действие опия заканчивалось и реальность возвращалась и наваливалась со всей беспощадной тяжестью.

Два года назад. Горы над Сараевом.

Отец, Петар Илич, майор австро-венгерской армии, христианин из старинного боснийского рода, который служил сначала туркам, потом австрийцам, потому что выживание важнее гордости. Высокий мужчина с седеющими усами и холодными голубыми глазами, который никогда не обнимал сыновей, но требовал от них совершенства.

Милош, младший брат, пятнадцать лет, смелый и красивый, любимец отца. Мальчик, который лазил по скалам без страха, который стрелял из отцовского карабина, не дрогнув, который смеялся звонко и чисто, как смеются те, кто не знает, что мир может быть страшным.

И он, Душан, девятнадцать лет, студент медицинского факультета, старший сын, который должен быть примером, но всегда был тенью. Худой, слабый, боящийся высоты и темноты, предпочитающий книги охоте, стихи винтовке. Разочарование отца.

Они поехали на охоту в горы. Традиция семьи Иличей. Каждую весну, когда снег сходил с вершин, они уходили в горы на три дня. Отец говорил, что это закаляет характер, делает из мальчиков мужчин.

Душан ненавидел эти поездки. Ненавидел холод ночевок под открытым небом, ненавидел вкус дичи, ненавидел необходимость стрелять в животных.

Но отказаться нельзя. Отказ означал признать трусость. А это хуже смерти.

На третий день они шли по узкой тропе вдоль ущелья. Слева скала поднималась вертикально вверх. Справа пропасть высотой в пятьдесят саженей, на дне которой текла горная река, белая от пены, ревущая как зверь.

Тропа была узкой. Три шага, может два шириной. С одной стороны камень, с другой смерть.

Отец шел первым, уверенно, не глядя вниз. Милош за ним, легко и весело, будто гулял по городскому парку. Душан замыкал процессию, прижимаясь спиной к скале, боясь посмотреть вниз, где кружилась голова от высоты.

— Душан, не отставай! — крикнул отец, не оборачиваясь. — Мужчины не боятся высоты!

Душан ускорил шаг, стараясь не смотреть в пропасть. Сердце билось как бешеное. Руки потели. Сердце билось так сильно, что заглушало рев реки внизу.

И тогда они услышали рев. Другой рев. Не воды, а зверя.

Медведь вышел из расщелины в скале метрах в двадцати впереди. Огромный бурый самец, разбуженный шумом людей. Встал на задние лапы, и рост его был намного больше человеческого. Зарычал, показывая желтые клыки.

Отец замер. Милош остановился. Душан застыл, прижавшись к скале.

— Не двигаться, — тихо сказал отец. — Душан, дай мне карабин.

Карабин был у Душана за спиной. Отцовский «Манлихер», тяжелый, заряженный. Душан нес его, потому что отец сказал, что пора учиться ответственности.

Душан должен был снять карабин с плеча, передать отцу. Спокойно, медленно, не провоцируя зверя резкими движениями.

Но руки его не слушались. Страх сковал тело. Медведь ревел, отец тихо повторял: «Душан, карабин, давай карабин», а Душан стоял, прижавшись к скале, и не мог пошевелиться.

Медведь опустился на четыре лапы и пошел к ним. Не быстро, но уверенно. Шаги между ними сокращались. Пятнадцать. Десять. Семь.

— Душан! — крикнул отец уже громко. — Карабин, черт возьми!

И тогда что-то щелкнуло в голове Душана. Паника превратилась в ужас. Ужас парализовал разум.

Он развернулся и побежал назад по тропе. Побежал прочь, от медведя, от отца, от брата. Побежал, как бегут трусы, когда товарищи остаются умирать.

За спиной раздался рев медведя, крик отца, выстрел из револьвера (отец всегда носил револьвер на поясе), потом второй выстрел, потом крик Милоша, тонкий детский крик, который оборвался на полуслове.

Душан бежал. Бежал, пока не споткнулся о камень и не упал, разбив колени. Лежал на тропе, дрожа, слыша, как вдали стихают звуки борьбы.

Тишина.

Долгая, страшная тишина.

Потом он заставил себя встать. Заставил идти обратно. Карабин все еще висел на плече. Бесполезный, незаряженный (отец не разрешал вставлять обойму до начала стрельбы, соблюдая правила безопасности).

Когда он добрался до места, медведь уже ушел. На тропе лежал отец. Живот вспорот когтями, кишки вывалились наружу, лицо белое от потери крови. Дышал еще, но слабо. Глаза открыты, смотрят в небо.

Рядом Милош. Мальчик сидел, прижавшись к скале, обнимая руками раненую ногу. Бедро разорвано медвежьими клыками. Кровь лилась между пальцев, которыми он пытался зажать рану.

— Душан… — прошептал Милош. — Где ты был?.. Почему не помог?..

Душан встал на колени рядом с братом. Руки дрожали так сильно, что он не мог расстегнуть ремень, чтобы сделать жгут. Медицинское образование, три года учебы, и он не мог сделать простейшую вещь, потому что руки не слушались.

— Я… я испугался… — выдавил он. — Милош, прости… я испугался…

Отец хрипел что-то, но слов не разобрать. Только хрип, влажный и булькающий.

Душан наконец расстегнул ремень, обмотал вокруг бедра Милоша, затянул. Слишком слабо. Слишком неумело. Кровь продолжала сочиться.

— Больно… — шептал Милош. — Душан, больно…

— Сейчас, сейчас помогу, — бормотал Душан, понимая, что не помогает, что делает все неправильно, что брат умирает у него на руках.

Отец перестал дышать первым. Просто выдохнул последний раз и замер, глаза остались открытыми, устремленными в небо.

Милош держался дольше. Говорил что-то бессвязное, звал мать (мать умерла, когда ему было семь лет), плакал. Потом затих. Посмотрел на Душана последний раз.

— Почему… не помог?.. — прошептал он.

И умер.

Душан сидел на тропе между двумя телами и смотрел на свои руки. Руки в крови. Крови отца и брата, которых он не спас, потому что был трусом.

Карабин все еще висел на плече. Бесполезный. Как и он сам.