Ассасин 1: миссия в Сараево

Глава 7 Коллега

Я внимательно посмотрел на Крупского, стараясь сохранить выражение легкого недоумения на лице. В его глазах читалось что-то хищное, настороженное. Опытный охотник почувствовал добычу.

— О чем ты говоришь, Иван? — произнес я с деланным удивлением. — Я же представился. Александр Борисов, служу в штабе округа. А ты действительно кузнец, как сказал?

Крупский усмехнулся и налил еще по стакану.

— Ладно, будем играть в эти игры. — Он откинулся на спинку стула. — Расскажи тогда, где служишь. Конкретно. Какой отдел, кто начальник, сколько получаешь жалованья.

Я без колебаний выдал заученную легенду, добавив детали из памяти настоящего Бурного о службе в военном ведомстве. Крупский слушал внимательно, иногда перебивая уточняющими вопросами.

Некоторые из них были явными ловушками. Он спрашивал о людях, которых не могло быть в штабе, о процедурах, которых не существовало.

— Интересно, — пробормотал он, допив водку. — А скажи, что думаешь о нынешней ситуации в стране? Куда катится Россия?

— Уже говорил в кафе. К краху, если не изменится политика в отношении народа. В том числе самых разных национальностей.

— Это ты для публики говорил. А здесь только мы с тобой. — Крупский наклонился через стол. — Может, расскажешь, что на самом деле думаешь об этих польских мечтателях?

В его голосе прозвучала провокационная нота. Он пытался заставить меня выдать истинное отношение к полякам, рассчитывая услышать пренебрежение или цинизм настоящего шпиона.

— Думаю, что они искренние люди, — ответил я осторожно. — Заблуждающиеся, возможно, но искренние.

— Заблуждающиеся? — Крупский прищурился. — В чем именно?

— Верят в возможность мирного решения национального вопроса. — Я сделал глоток водки, чувствуя, как алкоголь начинает действовать на непривычный к нему организм Бурного. — Не понимают, что власть не берут просто так, а отбирают силой.

— Ага! — Крупский торжествующе стукнул кулаком по столу. — Вот мы и добрались до сути. Значит, считаешь, что нужны решительные действия?

Я понял, что он пытается втянуть меня в обсуждение террористических методов. Классический прием провокатора.

— Решительные — не значит кровавые, — уклончиво ответил я. — Есть много способов борьбы.

— Какие, например? — не отставал Крупский.

— Организация протестов, пропаганда, создание широкой сети сочувствующих, — ответил я осторожно. — Силовые методы — это крайность, к которой прибегают от отчаяния.

Крупский откинулся на спинку стула, его глаза заблестели в свете керосиновой лампы.

— Пропаганда… — протянул он, наливая еще по стакану. — А знаешь, Александр, я сам когда-то верил в силу слова. — Он сделал глоток и задумчиво покрутил стакан в руках. — В пятом году, когда начались волнения, мне было семнадцать. Мы печатали листовки, произносили речи, верили в справедливость.

— И что случилось? — поинтересовался я, чувствуя подвох.

— Случились казаки. Нагайки со свинцовыми наконечниками и сапоги с железными набойками. — Крупский мрачно усмехнулся. — Половину наших арестовали, остальные разбежались. А я понял, что слова хороши, когда у тебя есть сила их подкрепить. Иначе это просто треп.

Он изучал мое лицо, ожидая реакции. Я кивнул сочувственно.

— Тяжелый урок. Но разве из этого следует, что нужно сразу браться за бомбы?

— Не за бомбы, — поправил Крупский. — За организацию настоящего сопротивления. Которое может дать отпор. — Он наклонился ближе. — А ты что, никогда не участвовал в чем-то подобном? Такой образованный, сознательный…

— Я военный, — напомнил я. — У нас свои методы выражения недовольства.

— Какие же?

— Подача рапортов, отказ от выполнения незаконных приказов, — соврал я. — Армейская система не терпит открытого бунта.

Крупский выглядел разочарованным. Первая попытка не удалась.

Он снова наполнил наши стаканы, водка плескалась в них, отражая огонек лампы.

— Знаешь, — заговорил он после паузы, — есть вещи, которые меняют человека навсегда. — Голос его стал мягче, почти доверительным. — У меня была девушка. Катажина. Работала на текстильной фабрике, но мечтала учить детей, стать учительницей.

Я насторожился. В его тоне появилась искренность, которой не было в рассказе о студенческих волнениях.

— Красивая была, умная. Читала запрещенные книги, верила, что Польша когда-нибудь освободится. — Крупский уставился в стакан. — Влюбился я в нее как дурак. Готов был ради нее на все.

— И что с ней случилось? — спросил я, чувствуя, что это важно.

— Предала, — коротко бросил он. — Оказалось, работает на охранку. Все наши разговоры, планы, все докладывала своим кураторам. Когда арестовали всю группу, только я один успел смыться.

Он выпил залпом и с силой поставил стакан на стол.

— После этого я понял, что доверять нельзя никому. Особенно красивым женщинам с умными глазами. — Крупский пристально посмотрел на меня. — А у тебя были такие истории? Когда женщина ломала всю жизнь?

Я помедлил с ответом, делая вид, что водка развязывает мне язык.

— Была одна… — начал я неуверенно. — В Петербурге, еще когда в училище учился. Дочь генерала, красавица. Казалось, что любит искренне.

— И?

— А оказалось, что батюшка ее проверял моих сослуживцев через дочку. Выясняла их политические взгляды, кто что думает о режиме. — Я покачал головой. — Когда узнал, дело чуть ли не до дуэли дошло.

Крупский кивнул, но я видел, что он опять не поверил до конца. Слишком простая история для человека с моим прошлым.

— Женщины — вечная загадка, — философски заметил он, снова наливая водку. — Никогда не знаешь, что у них на уме. А ты как к ним относишься теперь? После того случая?

— Осторожно, — ответил я. — Очень осторожно.

— И правильно. — Крупский поднял стакан. — За осторожность в любви и в политике.

Мы выпили. Алкоголь начинал сказываться на мне. Мысли текли чуть медленнее, контроль ослабевал.

— Скажи, Александр, — начал Крупский, откидываясь на спинку стула, — а что ты думаешь о справедливости? Не в общих словах, а по-настоящему.

— В каком смысле? — уточнил я.

— В прямом. Существует ли справедливость в этом мире? Или это выдумка для простаков?

Вопрос неожиданный, и я чувствовал, что это очередная ловушка.

— Справедливость — понятие относительное, — ответил я осторожно. — То, что справедливо для одного, может быть несправедливо для другого.

— Дипломатичный ответ, — усмехнулся Крупский. — А если конкретнее? Вот, например, справедливо ли убить одного человека, чтобы спасти сотню?

— Философский вопрос. Зависит от обстоятельств.

— А если этот один — невинный? Но его смерть спасет много других невинных?

Я понял, что он ведет меня к опасной теме. Водка туманила рассудок, но инстинкт самосохранения еще работал.

— Невинных убивать нельзя, — твердо сказал я. — Это граница, которую нельзя переходить.

— Красиво говоришь, — кивнул Крупский. — А если у тебя нет выбора? Если система сама заставляет тебя выбирать между плохим и очень плохим?

— Тогда ищешь третий путь.

— А если его нет?

Крупский наклонился ко мне, его глаза сверлили мое лицо.

— Расскажу тебе историю, Александр. Настоящую историю. — Он понизил голос до шепота. — Был у меня отец. Хороший человек, честный чиновник. Когда начались волнения в 1905 году, его заставляли составлять списки неблагонадежных. Соседей, знакомых, людей, которые ему доверяли.

Я слушал, чувствуя, что сейчас услышу что-то важное.

— Отец отказался. Сказал, что не может предавать людей. — Голос Крупского дрожал от сдерживаемых эмоций. — Его арестовали и… убили в тюрьме. Официально у него был сердечный приступ. А мать умерла от горя через месяц.

— Тяжело, — тихо сказал я, и это было искренне.

— Да. И знаешь, что я понял? — Крупский посмотрел мне прямо в глаза. — Что честность — это роскошь, которую не каждый может себе позволить. Что иногда, чтобы выжить, приходится поступаться принципами.

Водка и эмоциональное напряжение сделали свое дело. Слова вырвались раньше, чем я успел их обдумать:

— Иногда предательство — единственный способ выжить. Не каждый может быть героем.

Тишина повисла над столом, как лезвие гильотины. Крупский замер, его глаза сузились.

— Интересная философия для честного офицера, — медленно проговорил он. — Очень интересная…

Я понял, что совершил роковую ошибку. Слишком циничный ответ, слишком понимающий. Халим ибн Сабах проговорился устами Александра Борисова.

Крупский медленно поставил стакан на стол и улыбнулся. Холодной, торжествующей улыбкой охотника, загнавшего добычу в ловушку.

— Знаешь что, коллега? — тихо сказал он. — Думаю, нам есть о чем поговорить. Серьезно поговорить.

Через три часа я бесшумно шел в тридцати шагах позади Крупского, растворяясь в ночных тенях Варшавы.

Газовые фонари бросали неровные круги желтоватого света на мокрые булыжники мостовой. Днем прошел короткий дождь, и теперь город отражался в лужах. Я двигался тихо, ступая на подушечки ног, как учил меня старый Ибрагим в Аламуте: «Человек должен перемещаться как дым, еле видимый, но неуловимый».

Крупский шел тяжело, слегка пошатываясь после выпитой водки, но направление держал четко. Руки в карманах старого пальто, воротник поднят, чтобы защититься от ночной прохлады. Мы миновали угол Новы Свят.

В памяти всплыли последние минуты нашего разговора в кафе. Водка сделала свое дело, и я проговорился, позволил Халиму заговорить устами Александра Борисова. Я сказал слишком циничные слова для честного офицера. Слишком понимающие.

Крупский замер тогда, его глаза сузились, и я увидел в них торжество охотника.

Я попытался исправить ситуацию, заговорил о японской войне, о том, как она изменила взгляды многих офицеров, но он уже не слушал. Просто сидел и улыбался той холодной улыбкой, которой улыбаются победители.

— Знаешь что, коллега? — тихо сказал он, делая ударение на последнем слове. — Думаю, нам есть о чем поговорить. Серьезно поговорить.

Больше на эту тему он не заикнулся. Наоборот, теперь тщательно избегал.

Когда мы закончили посиделку, Крупский поднялся, бросил на стол несколько серебряных монет, рубль и мелочь, — и направился к выходу. Я ждал минуту, допивая остатки чая из граненого стакана, наблюдая за его спиной в отражении зеркала на стене. Хозяин кафе, пан Стефан, собирал со столов грязную посуду, бросая на меня любопытные взгляды.

Когда Крупский скрылся за дверью, я последовал за ним.

Ночная Варшава встретила меня контрастами. Мы шли по улице Краковское Предместье, и даже в сумерках город сохранял свою аристократическую красоту.

Слева возвышался Королевский замок, его башни вырисовывались на фоне ночного неба как призраки былого величия. Массивные стены из красного кирпича хранили память о временах, когда польские короли правили от Балтики до Черного моря.

Газовые фонари, установленные вдоль улицы, отбрасывали мягкий свет на статую Сигизмунда III на высокой колонне. Король с крестом и саблей смотрел на современную Варшаву с высоты своего постамента.

Справа тянулись дворцы — Радзивиллов, Чапских, Потоцких. Даже обедневшие и частично перестроенные, они сохраняли изящество восемнадцатого века.

Лепнина на фасадах, балконы с коваными решетками, арочные окна с расписными ставнями. В одном из окон дворца Потоцких играла музыка, струнный квартет, доносившийся из освещенного зала. Богатые варшавяне устраивали вечер.

Но Крупский не шел во дворцы. Он миновал университет с его строгим классическим портиком и свернул в сторону Саксонского сада. Здесь Варшава показывала другое лицо.

Широкие аллеи с подстриженными липами, фонтаны (сейчас выключенные на ночь), изящные беседки в стиле рококо. Даже ночью парк сохранял атмосферу спокойствия и порядка.

Именно здесь Крупский впервые проверил, нет ли за ним слежки.

Он внезапно остановился у одной из беседок, словно решив передохнуть, и достал портсигар. Прикуривая папиросу, медленно осмотрелся по сторонам.

Я уже успел нырнуть за ствол старого дуба в двадцати шагах от него, замерев в неподвижности. Я знал, что движение привлекает взгляд, а неподвижная статуя — нет.

Крупский постоял, докурил, потом пошел дальше. Но теперь его походка изменилась, стала более собранной, менее пьяной. Он играл роль, проверяя, ведут ли за ним наблюдение.

Мы вышли из парка на площадь Театральную. Здесь господствовал Большой театр, величественное здание с колоннадой, построенное в итальянском стиле.

Перед входом еще толпились зрители после вечернего спектакля, дамы в вечерних платьях с меховыми горжетками, господа во фраках и цилиндрах. Извозчики выстроились в ряд, их пролетки и ландо поблескивали лаком в свете фонарей. Лошади фыркали, звенели бубенцы на упряжи.

Крупский нырнул в толпу. Умный ход, ведь в людном месте легко вычислить преследователя.

Я не растерялся, подошел к группе студентов, громко обсуждающих спектакль, и пристроился к ним, делая вид, что прислушиваюсь к разговору. Так, в центре группы, я медленно двигался в том же направлении, что и Крупский.

Он дошел до противоположной стороны площади и остановился у витрины модного магазина, рассматривая выставленные манекены в новейших парижских костюмах. На самом деле изучал отражение в стекле, высматривая знакомые лица.

Я повернулся к нему спиной, заговорил с одним из студентов о какой-то чепухе, но краем глаза следил за его силуэтом в витрине соседнего магазина. Видел, как он постоял, потом решительно двинулся дальше.

Мы свернули на Маршалковскую. Здесь Варшава становилась беднее — доходные дома, мелкие лавки, трактиры с пьяницами у входа. Театральный блеск остался позади, началась рабочая окраина.

Крупский применил третью уловку, резко свернул в узкий проход между домами, исчез в темноте. Классический прием: если преследователь растеряется, начнет суетиться, искать, то выдаст себя.

Я не стал торопиться. Медленно прошел мимо прохода, как человек, который просто идет своей дорогой. Досчитал до двадцати. Потом бесшумно скользнул в проход.

Темнота была почти абсолютной. Только узкая полоска неба над головой, да слабый свет из окон. Пахло помойкой и кошачьим дерьмом. Я прижался к стене, прислушался.

Тишина.

Где он?

Я осторожно двинулся вперед, ступая по самому краю прохода, где доски и камни не скрипели под весом. Навыки Аламута служили верой и правдой. Ноги сами находили безопасные места, тело балансировало без усилий.

Проход вывел на маленький двор-колодец, окруженный стенами домов. Здесь было чуть светлее, в окнах горели светильники. Я огляделся. Три выхода из двора, любым мог пойти Крупский.

Сердце билось спокойно, разум работал холодно. Какой выход выбрал бы я на его месте? Правый вел обратно к центру, слишком опасно. Левый — в тупик, я видел глухую стену в конце. Значит, прямо, в глубину рабочих кварталов, к окраинам.

Я выбрал средний проход и не ошибся.

Через минуту я увидел его спину, Крупский шел уже не оглядываясь, убедившись, что слежки нет. Теперь я убедился, что он профессионал, и недооценивать его нельзя.

Дальше мы шли по бедным улицам. Здесь красоты центра Варшавы не было, только серые дома, грязные мостовые, редкие фонари. Справа тянулись фасады доходных домов, их штукатурка облупилась, обнажая кирпич…

Теперь мы шли по улице Маршалковской. Здесь уже темнее э фонари горели реже, экономия городского бюджета.

Справа тянулись фасады доходных домов, их штукатурка облупилась, обнажая кирпич. Слева ряд лавок, уже закрытых на ночь, с опущенными железными ставнями. Пахло конским навозом, дымом из труб и той особой смесью городских запахов, которая отличала Варшаву от Петербурга, здесь было больше сырости, больше старости.

Я держался в тени, используя каждую арку, каждый подъезд как укрытие. Дважды прятался в нишах парадных, когда Крупский притормаживал, чтобы прикурить папиросу. Спички чиркали в темноте, освещая на мгновение его лицо, усталое, озабоченное.

О чем он думал? О том, что вычислил конкурента? О том, как доложить начальству?

Мимо прогрохотал последний конный трамвай. Двухэтажная коробка на рельсах, запряженная тройкой лошадей.

Кондуктор дремал на своем месте, свесив ноги, форменный картуз съехал на затылок. Пассажиров почти не было, только пара рабочих на верхней площадке, возвращавшихся со смены.

Крупский свернул в узкий переулок. Здесь уже не было газового освещения, только тусклый свет керосиновых ламп в окнах первых этажей.

Я притормозил, давая ему уйти вперед, потом бесшумно скользнул за угол. Стены домов с обеих сторон нависали так близко, что можно коснуться обеих ладонями. Под ногами хрустели осколки разбитой бутылки, пьяницы здесь частые гости.

Впереди показалась маленькая площадь, окруженная четырехэтажными домами. В центре стоял давно не работавший фонтан, вода в городе была роскошью. Несколько чахлых деревьев жались к зданиям, их ветви едва виднелись в темноте.

Крупский остановился у одного из домов, самого обшарпанного, с треснувшей штукатуркой и покосившимся балконом на втором этаже. Достал из кармана связку ключей, я услышал характерное позвякивание железа. Дверь подъезда скрипнула, открываясь.

Я замер в тени фонтана, считая про себя. Один, два, три…

На пятый счет в окне второго этажа зажегся свет. Керосиновая лампа, судя по желтоватому, мерцающему сиянию. Силуэт Крупского появился в окне на мгновение, он задергивал занавеску, простую ситцевую ткань с цветочным узором.

Я подождал еще несколько минут, давая ему освоиться, потом осторожно подошел к дому. Входная дверь не запиралась.

Обычное дело в таких домах, где жили бедняки. Внутри пахло капустой, дешевым табаком и сыростью. Лестница деревянная, ступени истертые, перила шаткие.

На стене висела доска с фамилиями жильцов, написанными мелом. Второй этаж: Винницкий, Милик, Хомич… и Крупский. Квартира номер семь.

Я запомнил адрес: улица Бжозовая, дом двенадцать, квартира семь. Дешевое жилье на окраине польского квартала. Именно здесь и должен был жить ''". Легенда прикрытия выдерживалась безупречно.

Но теперь я знал, где его найти.

Я бесшумно вышел из подъезда и растворился в ночной темноте. Время действовать придет завтра, когда Крупский уйдет на свою работу в охранке или на очередную встречу с кураторами. А сейчас мне нужно вернуться к себе, записать всю информацию, полученную за вечер, и спланировать следующий шаг.

Халим ибн Сабах знал, что настоящая охота только начинается. И на этот раз добычей станут не люди, а секреты.