Ассасин 1: миссия в Сараево

Глава 2 Пробуждение

Полковник Алексей Михайлович Редигер поднял глаза от шифрованной депеши и потер переносицу. За окнами его кабинета в здании штаба Варшавского военного округа моросил весенний дождь, очищая улицы города от серой каши из грязи и прошлогодних листьев.

На столе перед ним лежали три личных дела. Три судьбы. И один тех, чьи судьбы тщательно рассмотрены под микроскопом в этих папках, через неделю окажется в самой сердцевине балканской пороховой бочки.

Редигер уже восемь лет возглавлял второй отдел Главного управления Генерального штаба при Варшавском округе. Высокий, сухопарый, с проседью в аккуратно подстриженных усах, он походил скорее на университетского профессора, чем на офицера военной разведки. Что, впрочем, только способствовало его работе, никто не подозревал в этом интеллигентном господине руководителя одной из самых эффективных агентурных сетей империи на западных границах.

Депеша из Петербурга помечена грифом «Весьма секретно» и подписана начальником Главного управления Генерального штаба генералом Жилинским лично. Текст был краток, но красноречив: «Балканы на грани взрыва. Сербские организации радикализируются. Необходимо установить: степень влияния Вены на экстремистов, планы провокаций против русских интересов, возможность контроля ситуации. Война неизбежна, но не должна начаться преждевременно. Срочно направить надежного человека в Белград и Сараево».

За этими строками скрывался сложнейший расчет. Генеральный штаб понимал, что столкновение с Австро-Венгрией и Германией неотвратимо, но России нужно время.

Время для завершения военных реформ, для укрепления союза с Францией, для окончательной подготовки к большой европейской войне. Неконтролируемые действия сербских горячих голов могли сорвать все планы, втянув империю в конфликт до того, как она будет к нему готова.

Редигер открыл первое дело. Капитан Дмитрий Энгельгардт. Тридцать два года, из остзейских немцев, но верой и правдой служащий России. Опыт работы в Галиции и Восточной Пруссии, владеет немецким, польским, сербским и хорватским языками. Четырежды награжден за успешные операции. Женат, один сын.

Опытный разведчик, но слишком известный австрийской контрразведке. После инцидента в Лемберге прошлой весной его лицо наверняка попало в досье охранки. Рисковать таким ценным кадром ради одной операции было бы неразумно.

Второе дело. Поручик Михаил Волков. Двадцать восемь лет, из княжеского рода, правда, сильно обедневшей ветви. Окончил Пажеский корпус, служил военным атташе в Риме. Знает французский, немецкий, итальянский, основы сербского. Холост. Безупречные манеры, связи в дипломатических кругах.

Хорошие данные, но… Редигер нахмурился. Волков слишком заметная фигура в светском обществе. К тому же его аристократические замашки могли помешать работе с демократически настроенными сербскими националистами. Князь, пусть даже и бедный, вряд ли сойдет за своего в революционной среде.

Третье дело. Поручик Александр Бурный. Двадцать три года, потомственный дворянин из Тулы, но не из высшей знати. Отец — отставной штабс-капитан, мать из семьи уездного врача. Окончил кадетский корпус с золотой медалью, затем Павловское военное училище. Блестящие способности к языкам — немецкий, французский, изучает сербский и хорватский. Аналитический ум, феноменальная память.

Но три дня назад упал с лошади во время учений и получил тяжелую травму головы…

Полковник поглядел в окно. Внизу, на плацу, маршировали курсанты.

Многие из них через год-два окажутся на полях сражений, если не удастся оттянуть начало войны. А для этого державе нужно держать руку на пульсе балканских событий, направлять энергию славянских националистов в нужное русло, не позволять Австрии спровоцировать преждевременный конфликт.

Слишком многое зависело от этой миссии. Агент должен проникнуть в сербские тайные организации, выяснить их планы, установить связи с лидерами движения. Но главное, не допустить неконтролируемых террористических актов, которые могли бы дать Вене повод для военных действий против Сербии.

Редигер вернулся к столу и снова взял дело Бурного. Последние занятия по дешифровке… Молодой поручик справился с австрийским военным шифром за полтора часа, тогда как его сокурсники бились над ним целый день.

И доклад о внутриполитической ситуации в Боснии тоже хорош. Глубокий анализ, учитывающий все нюансы национальных противоречий.

Бурный обладал редким сочетанием качеств. Дворянское происхождение позволяло ему свободно держаться в любом обществе, но он не был аристократом, что облегчало контакты с демократической интеллигенцией.

Образование и природные способности делали его идеальным аналитиком. А молодость и неизвестность давали прекрасное прикрытие.

Если бы не эта проклятая травма…

В дверь постучали.

— Войдите.

— Алексей Михайлович, — доложил вошедший адъютант, подполковник Крылов, — Вы приказали сообщить, как только будут известия. Полковой лекарь передает, что поручик Бурный пришел в полное сознание и просит разрешения вернуться к занятиям.

Редигер поднял голову.

— Каково его состояние?

— Врач удивлен скоростью выздоровления. Память восстановилась, речь ясная, координация движений в норме. Правда, некоторые события последних дней помнит смутно, но это нормально после подобных травм.

— Любопытно, — пробормотал полковник. — Передайте лекарю, жду подробного медицинского заключения к вечеру. А сейчас я сам навещу выздоравливающего.

Крылов удивленно моргнул. Редигер крайне редко покидал кабинет без крайней необходимости.

Через четверть часа полковник стоял перед дверью лазарета. Интуиция, а в его деле она значила не меньше, чем логика, подсказывала, что встреча с Бурным может решить все. Если молодой офицер действительно полностью восстановился, если травма не повлияла на его уникальные способности…

Балканы ждать не будут. Каждый день промедления увеличивал риск неконтролируемого взрыва. А империя должна встретить грядущую войну во всеоружии, а не быть втянутой в нее внезапно.

Впрочем, у Редигера оставалась еще одна возможность проверить кандидатов. На прошлой неделе от варшавской охранки поступила информация о подозрительной активности среди польских студентов университета.

Молодые люди собирались на тайные собрания, обсуждали «славянское братство» и события на Балканах. Пока что это лишь болтовня, но подобные кружки могли стать прекрасной школой для будущего агента, и одновременно источником полезной информации.

Редигер принял решение. Троим кандидатам будет дано одинаковое задание.

За неделю проникнуть в студенческую среду и завербовать надежного информатора среди участников кружка. Кто справится лучше, тот и отправится на Балканы. Это убьет двух зайцев сразу: позволит выявить его способности, а еще и полезное дело для разведки сделает.

Он выпрямился и решительно толкнул дверь палаты.

Врач ушел, оставив меня наедине с хаосом чужих воспоминаний. Я лежал на узкой железной кровати, пытаясь совладать с потоком образов, которые не принадлежали мне, но почему-то были доступны моему сознанию.

Александр Николаевич Бурный. Поручик. Двадцать три года. Сын отставного штабс-капитана из Тульской губернии. Выпускник Павловского военного училища. Слушатель разведывательных курсов при штабе Варшавского военного округа.

Все эти сведения всплывали в моей голове с пугающей четкостью, словно я прожил эту жизнь сам. Детские воспоминания о большом деревянном доме с резными наличниками, где пахло яблоками и медом. Мать, Екатерина Павловна, игравшая на фортепиано по вечерам. Отец, строгий, но справедливый, учивший сына держаться в седле и стрелять из револьвера.

Я попытался встать и едва не упал. Тело было другим, более высоким, длинным, с непривычным распределением веса. Ноги подкашивались, руки дрожали. Держась за железную спинку кровати, я добрался до маленького зеркала над умывальником.

На меня смотрел незнакомец.

Правильные европейские черты лица, серые глаза под прямыми бровями, светло-русые волосы. Кожа бледная, почти белая, я такой никогда не видел в горах Персии, где люди были смуглыми от рождения и еще больше темнели под горным солнцем. На левой руке шрам в форме полумесяца, память о детской травме.

Это лицо никому не скажет о восточном происхождении его обитателя. Никто не заподозрит в молодом русском офицере ученика исмаилитских мастеров из Аламута.

Я осторожно ощупал свое новое тело. Мышцы развиты, но по-другому, не так, как у горного воина, привычного карабкаться по скалам и часами висеть неподвижно в засаде. Эти мышцы знали конную езду, фехтование, строевую подготовку. Но есть ли в них отголоски моих прежних навыков?

Я попробовал бесшумно двинуться по каменному полу палаты. Первые шаги получились неуклюжими, ноги не слушались, не находили правильного баланса.

Но постепенно, шаг за шагом, тело начинало откликаться на мою волю. Древние навыки просыпались, приспосабливаясь к новой оболочке.

На прикроватном столике стояла тарелка с едой. Белый хлеб, масло, какая-то каша. Я принюхался и поморщился.

Непривычный запах. Но мне не привыкать, раньше для выполнения задания я мог есть личинок жуков и червей. Поэтому я съел несколько ложек, а потом и все, что стояло на столе.

Странными были и другие запахи этого места. Карболовая кислота, которой здесь дезинфицировали все подряд. Табачный дым, проникающий через окно. Запах угля и металла от каких-то невидимых машин. В Аламуте воздух пах можжевельником, горными травами и дымом от дровяных очагов.

Дверь скрипнула, и в палату вошла молодая женщина в белом платье и странном белом чепце. Медсестра, подсказала память Бурного. Сестра милосердия.

— Как самочувствие, господин поручик? — спросила она, ставя на столик поднос с лекарствами.

Я едва сдержался, чтобы не отвернуться к стене. В моем мире женщины не появлялись в мужских покоях, не касались посторонних мужчин, не разговаривали с ними лицом к лицу. Но здесь, в этом странном христианском мире, такое поведение было нормой.

— Лучше, — проговорил я, стараясь говорить тише, чтобы скрыть дрожь в голосе.

Она приблизилась и взяла мою руку, проверяя пульс. Прикосновение чужой женщины к обнаженной коже показалось мне почти кощунственным. Я почувствовал, как лицо заливает краска.

— Пульс ровный, — констатировала она удовлетворенно. — Вы поправляетесь удивительно быстро. Завтра, наверное, переведут в общую палату.

Когда она ушла, я позволил себе расслабиться. Каждый день в этом новом мире приносил испытания, к которым мой прошлый опыт не мог меня подготовить.

Вскоре принесли завтрак, чай в стеклянном стакане с металлическим подстаканником, белые булочки, масло и варенье. Я попытался взять стакан так, как это делал Бурный, но обжег пальцы. В Персии мы пили горячие напитки из маленьких фарфоровых пиал, держа их совсем по-другому. Пришлось учиться заново.

Хуже было с одеждой. Когда медсестра принесла чистую рубашку и кальсоны, я долго не мог понять, как застегивать пуговицы. В моем прежнем мире одежда завязывалась шнурками или застегивалась крючками.

Эти маленькие круглые диски, которые нужно было продевать в петли, казались издевательски сложными. Несколько раз я едва не порвал ткань, пытаясь силой втолкнуть пуговицу в слишком узкую, как мне казалось, петлю.

Но самым тяжелым испытанием стал визит священника. Пожилой батюшка в черной рясе пришел навестить больных, как это принято в христианском мире. Он остановился у моей кровати и начал говорить о Боге, благословении и скором выздоровлении.

Я слушал, стараясь не выдать своего ужаса. Этот человек поклонялся Исе ибн Марьям, Иисусу, которого мусульмане почитали как пророка, но не как сына Божьего. Крест на груди священника казался мне символом заблуждения. Но память Бурного подсказывала правильные ответы, и я кивал, бормотал «Аминь» и даже позволил батюшке перекрестить меня.

Рука его была теплой и мягкой, рука писца, а не воина. В Аламуте наши наставники были суровыми горцами с мозолистыми ладонями. Здесь служители веры жили в комфорте и сытости.

На следующий день лекарь разрешил мне вставать и ходить по палате. Я начал методично изучать свое новое тело, проверяя его возможности. Мышцы откликались по-другому, но постепенно я находил способы заставить их повиноваться.

Попробовал встать на цыпочки и двигаться бесшумно. Получилось, хотя и не сразу. Тело Бурного выше и тяжелее моего прежнего, центр тяжести располагался иначе. Но принципы оставались теми же: мягко ставить ногу, перекатываться с пятки на носок, держать спину прямо.

Проверил гибкость, сел на пол и попытался коснуться лбом колен. Вышло с трудом. Европейцы явно не уделяли такого внимания растяжке, как воины Аламута. Пришлось тайно, когда никого нет рядом, делать упражнения для восстановления подвижности суставов.

Самым странным было обнаружить, что я помню молитвы, но христианские. «Отче наш» всплывал в памяти сам собой, словно я читал его с детства. А попытки вспомнить суры Корана натыкались на пустоту. Словно эта часть души осталась в прежнем теле, а новое приняло только светскую часть сознания.

На полке я нашел книгу, «Войну и мир» Толстого. Я открыл ее и с удивлением обнаружил, что читаю свободно. Буквы, которых я никогда не видел, складывались в слова, слова — в предложения. Память Бурного предоставляла не только язык, но и грамотность.

Но содержание книги заинтересовало меня. Описания балов, где мужчины и женщины танцевали вместе, держась за руки. Сцены, где дамы появлялись в обществе с открытыми плечами и руками. В моем прежнем мире такое поведение считалось неприличным даже между супругами.

Каждое утро медсестра, ее звали Анна Петровна, как подсказывала память Бурного, приносила таз с теплой водой для умывания. В Аламуте мы совершали омовение перед каждой молитвой, но здесь люди мылись по-другому.

Она показала мне кусок душистого мыла, белый брусок, пахнущий лавандой. В Персии мы использовали золу или специальную глину. Это мыло было гладким, скользким, и пахло как женские благовония.

— Господин поручик, а вы всегда были таким… осторожным? — спросила Анна Петровна, наблюдая, как я аккуратно намыливаю руки. — Словно впервые в жизни держите мыло в руках.

Я понял, что выдаю себя непривычным поведением.

— После травмы головы… многое кажется новым, — ответил я. — Врач говорит, это временно.

Она кивнула с пониманием. Удачное объяснение. Травма головы прощала многие странности.

В середине дня пришел полковой цирюльник, побрить и подстричь меня. Острая бритва в чужих руках возле горла заставила все мои инстинкты кричать об опасности.

В Аламуте мы никому не доверяли прикасаться к себе с оружием. Но Бурный привык к этой процедуре, и я заставил себя расслабиться.

Цирюльник оказался болтливым мужичком, который рассказывал сплетни из офицерской жизни. От него я узнал, что в полку поговаривают о возможной войне с Германией, что молодых офицеров готовят к особым заданиям.

Вечером, оставшись один, я попробовал медитировать, так, как учили в Аламуте. Сел прямо на жесткой больничной кровати, закрыл глаза, попытался успокоить дыхание.

Но состояние внутренней тишины не приходило. Слишком много чужих мыслей крутилось в голове, слишком много непривычных ощущений отвлекало внимание.

Зато я научился лучше управлять воспоминаниями Бурного. Мог вызывать их по желанию.

Детали военной подготовки, лица преподавателей, правила поведения в офицерском обществе. Постепенно роль поручика перестала быть маской и стала неотъемлемой частью меня.

К концу третьего дня я чувствовал себя достаточно уверенно, чтобы поддерживать разговор с любым из посетителей, не выдавая истинного происхождения. Александр Бурный воскресал во мне, обретая плоть и характер.

Вскоре местный знахарь, которого называли лекарем, объявил, что завтра меня выпишут из лазарета. Состояние признали удовлетворительным, восстановление прошло поразительно быстро. Я готовился вернуться к обычной жизни, когда дверь палаты открылась, и на пороге появился высокий худощавый полковник с проседью в усах.