Забери меня отсюда

Глава 15 Тринадцать и семь

Когда Роб и Боб традиционно завершили свой издевательский – и, к слову, совершенно непонятный для тех, кто к политике равнодушен, – диалог безобразной потасовкой, а на чёрно-белом экране замелькали кадры какого-то детективного сериала, Кёнвальд зябко передёрнул плечами:

– Мне что-то холодно.

Тина подскочила на ноги, выскальзывая из-под его руки, и суетливо предложила:

– Давай я сделаю чего-нибудь согревающего. В идеале, конечно, сейчас глинтвейна бы, но вина у меня дома нет, так что…

– Мне всё равно, – ответил Кённа рассеянно. И добавил, противореча своим собственным недавним словам: – Что-то мне душно. Подожду в саду.

А потом исчез.

Тина постояла немного одна, перекатываясь с мыска на пятку, потом выключила телевизор, окликнула Королеву и спустилась на кухню. В печальных недрах буфета обнаружилась почти пустая коробка с надписью «Шоколад в порошк. Ямайка 99 %». Как он туда попал и, главное, когда, спокойнее было не задумываться, благо аромат от него исходил более чем привлекательный. Тина поставила закипать молоко в ковше, на глаз добавила туда сливок, сахара и разведённого в холодной воде крахмала, потом всыпала шоколад, кинула маленький, с половину спички, стручок красного перца… Действо походило на колдовство, тем и успокаивало. Пока густело чародейское зелье на огне, мысли как-то сами по себе упорядочивались.

«Может, мама поэтому любила готовить?»

Впервые за долгое время воспоминание о той доисторической эпохе, когда семья всё ещё была целой, не отозвалось колющей болью в районе солнечного сплетения. Словно те люди и события остались далеко-далеко позади, за чертой, через которую, как через круг, очерченный солью, не могло переступить ничего дурного.

…выбираясь в сад с двумя чашками горячего шоколада и пледом, Тина морально была готова к тому, что Кёнвальд в очередной раз таинственно и не вполне храбро растворился во тьме, однако он ждал – в траве, под старыми вишнями. Вокруг мерцали светляки; сидела большая сова на развилке ветвей; из кустов таращился лис.

– В это трудно поверить, – произнёс Кённа в звёздное небо. Глаза его были слепо распахнуты – два холодных омута под луной. – Но когда-то мне было десять лет. Я появился на свет в бедной, полуголодной семье – нежеланный седьмой сын седьмого сына. Говорят, что моей матери, когда она была на сносях, бродяжка посулила великую судьбу для нерождённого ещё ребёнка, и, наверное, только поэтому меня не уложили спать в колыбели лицом в тряпки. Лишний голодный рот, знаешь ли… Я болел много, выживал чудом, летом чаще спал на холме, чем дома. Там-то я впервые и увидел его. Лисьего Чародея, Эйлахана. Всю ночь он с друзьями носился по лесу то в зверином облике, то в человечьем, пил вино и плясал, пел, обращаясь к звёздам и древним деревьям, разыгрывал припозднившихся путников… И на рассвете, видно, притомился и решил вернуться под Холм вместе со свитой. Высокий, статный, в расшитом плаще – но без сапог и с венцом набекрень. Смеясь, он вёл под локоть какую-то дочь человеческую. Я был, разумеется, очарован и в помутнении рассудка принял самое верное решение в своей жизни: с холма я бросился опрометью к Королю-Чародею, проехавшись на животе, вцепился руками и ногами в его королевскую ногу и заорал, что если он не возьмёт меня в услужение – я его не отпущу.

Тина представила – и не удержалась от смешка, едва не расплескав шоколад из кружек. Лис в кустах расфыркался, словно понимал каждое слово.

– И что же дальше?

Губы Кёна растянулись в самодовольной улыбке; в глазах появился живой блеск, точно тёплый свет коснулся омутов.

– Прекрасная дева завизжала и убежала. Эйлахан какое-то время пытался стряхнуть меня со своей царственной ноги, но я для верности ещё и зубами в штанину вцепился – голодное детство научило меня, по крайней мере, не упускать добычу. Потом он смирился, обернулся лисом, закинул к себе на спину и умчал под Холм. В слугах великий Эйлахан, конечно, не нуждался. Так я стал учеником чародея.

Напряжение, которое поначалу пронизывало даже воздух в саду, спало, и Тина отважилась наконец опуститься на траву под вишнями. Передала Кённе чашку с горячим шоколадом – он принял подношение с небрежным, неосознаваемым достоинством принца в изгнании, который остановился утолить жажду у простецкого деревенского колодца в жаркий день.

– А что было потом?

– О, много чего, – улыбнулся Кёнвальд. – Эйлахана можно описать двумя словами: добрый и весёлый. Но это доброта и весёлость фейри, для человека они не всегда во благо. Моё ученичество началось с того, что он умыл меня, нарядил в лучшие одежды и усадил на чёрного коня в серебряной сбруе, сам же обрядился нищим и пошёл пешим, держась за стремя. За год мы объехали почти всю страну, стучались и в бедные дома, и в богатые… Эйлахан жестоко наказывал спесивых, льстивых и жестоких хозяев и щедро награждал тех, кто относился равно ласково к нам обоим. Я же понял к концу путешествия, что между людьми по большому счёту нет разницы, а поучения старших не всегда правдивы: человек нуждающийся не станет сразу благочестивым только оттого, что ему есть нечего, а достаток не обязательно развратит. Ещё я разучился стыдиться, бояться и лгать; тогда Эйлахан решил, что я готов наконец к серьёзным делам, и начал учить меня колдовству.

Шоколад Кённа пил медленно, осторожно, дул на него перед каждым глотком – и зябко грел пальцы о чашку. Рассказ он вёл странно – порой нелогично, очень интимно и отстранённо в то же время; так течёт река – то быстро, то медленно, то грохочет на порогах, то задумчиво умолкает. О проказах Эйлахана он говорил так, словно это было только вчера, о своих чувствах – так, словно читал книгу, написанную кем-то другим. Тина часто не могла удержаться от смеха, но в горле у неё постоянно ком стоял, как на похоронах.

Двойственное ощущение; мучительное.

– Вот примерно в таком духе прошло лет двести, – внезапно произнёс Кёнвальд, на полуслове прерывая занимательную историю о том, как он по заданию учителя за ночь спрял стог соломы в золотую пряжу, чтобы удачно выдать замуж добрую и смышлёную дурнушку. – Однажды я заглянул в омут и увидел, что на меня пялится всё тот же тощий мальчишка, только волосы у него стали седыми как снег. Конечно, я возмутился и потребовал у Эйлахана ответа: мол, не его ли рук это дело. Он отпираться не стал, обещал снять заклятье, только промолвил печально: «Лучше бы ты оставался ребёнком, ибо всякая женщина, которую ты полюбишь не как сестру или мать, разобьёт тебе сердце».

Тина похолодела, сама не понимая отчего.

– А ты? – спросила она тихо.

Кённа усмехнулся – и бледным языком слизнул шоколадный подтёк с ободка чашки.

– Разумеется, я ответил, что не собираюсь никого любить. Видимо, два века – слишком малый срок, чтоб набраться ума, если всё это время заниматься исключительно учёбой. Но не прошло и пяти лет, как я безоглядно влюбился… В женщину по имени Гвенда, предназначенную в жёны другому человеку. Лучшему другу Эйлахана.

Перед глазами у Тины замелькали книжные страницы.

– Ох…

«Прямо Гвиневра, Ланселот и король Артур».

– Не вздыхай с ужасом, Тина Мэйнард, – улыбнулся Кёнвальд беспечно, вытягиваясь на траве. Опустевшие чашки сами собой покатились по ночному саду, подпрыгивая на кочках – прямо к порогу, к приоткрытой щели, держа путь, очевидно, на кухню. – Я был тем ещё высокоморальным засранцем, а потому никого не подвёл, не предал и не соблазнил – страдал исключительно в одиночку. От учителя разве что отдалился, а это была непростительная ошибка… Возможно, будь я поблизости, всё бы сложилось иначе. Ты читала сказку о лисах графства Рэндалл? О графе Валентине и его друге-чародее?

Тина рассеянно кивнула, кутаясь в плед, хотя никакого холода не чувствовала.

– Да. – И зачем-то уточнила: – В расширенном варианте, с учеником чародея и расчленёнкой в конце.

Она прикусила язык, вовремя сообразив, что для участника событий выбрала не самые деликатные слова. Кёнвальд закрыл глаза. Губы у него побелели.

– Я не знаю, какая версия истории вошла в легенды, их немало ходило потом. Но в жизни… в жизни это было море крови. Они не щадили никого, королевские солдаты. Одну служанку, молоденькую совсем, обезглавили прямо на кухне, и голова у неё свалилась в очаг. Мальчишку, который помогал на конюшне, затоптали конями – а он-то что сделал? Немой был, не понимал ничего. Не знал даже, наверное, кто вообще в стране король… Гвенду, конечно, одной из первых убили. Она вышла защищать замок, как воин – с мечом в руках. И… – Он сглотнул и накрыл глаза тыльной стороной ладони. – Наверное, руки ей отрубили поэтому. У меня не то что сердце разбилось – дыра развезлась в груди, причём размером с Тисовый Омут. Я искал хоть кого-то живого, на ком злость сорвать, но всё уже было кончено: враги повержены, замок изрядно разрушен. А единственный, кто мог бы хоть что-то изменить, сидел на берегу реки над телом бездыханного друга.

– Валентина?

– Валентина Рэндалла, да, – выдохнул Кённа. – Я говорил ведь, что Эйлахан был весёлым и добрым? Так вот, тогда я впервые увидел его не таким. И сделал… наверное, глупость. У меня в руке было ожерелье Гвенды, тринадцать чёрных бусин и семь белых. И до того, как Эйлахан успел что-то предпринять, не знаю, реку осушить вместе с её жадным Хозяином, или наслать тысячу бедствий на королевство, или истребить род людской… В общем, пока не случилось непоправимое, я бросил это ожерелье, самое дорогое, что было у меня тогда, на берег реки. Хозяин тут же почуял жертву, потянулся за ней… – Он осёкся.

Тина перевернулась набок. Ей хотелось обнять Кёнвальда или хотя бы придвинуться к нему, но она не могла, словно между ними появился невидимый барьер, и страшно было разрушить хрупкое равновесие.

На траву ложилась роса. Становилось зябко.

– Ты его убил?

Кёнвальд привстал, опираясь на локте; приоткрыл глаза – они полыхнули потусторонней синевой.

– О, этого было бы мало, Тина Мэйнард. Я отнял не его жизнь, но суть и присвоил её – саму реку, от истока до устья, со всеми притоками и ручейками. Отыскал графского первенца – живого; отыскал сердце Валентина – мёртвое… Готов был собственную жизнь положить, чтоб спасти хоть кого-то ещё, но тут Эйлахан наконец пришёл в себя. Друга он спас великим колдовством, которое вошло в историю, и повторить его никто не смог: он разделил своё сердце надвое. А я… я вдруг понял, что не могу покинуть реку.

Профессия библиотекаря и тысячи с жадностью проглоченных книг привили Тине навык, почти утерянный ныне: в то время когда большинство людей читали, увы, мимо строк, она умела читать между. И пока Кёнвальд вёл свой сбивчивый рассказ, то перескакивая на несколько веков вперёд, то возвращаясь к истоку, она выстраивала цепочку причин и следствий, восстанавливая реальную историю.

…Кённа повзрослел среди фейри, обучился удивительным вещам, заработал себе звучное имя и отчасти перенял способ мышления своих воспитателей. Однако фейри он не стал. До поры до времени роли это не играло, но в роковой момент стало той самой соломинкой, что переломила спину лошади. Когда он в отчаянной попытке спасти хоть кого-то, не умножая жертвы, отобрал бразды правления у Хозяина Реки, то случилось непоправимое: невероятная мощь, которая текла от истока к устью, бурлила на порогах, дремала в омутах – вся она разом хлынула в Кёнвальда. А как человеку, пусть и необыкновенному, вместить целую реку? Совершить такое можно, лишь безжалостно расчистив место внутри себя; отказавшись от человеческой сути, от личности, от судьбы…

Не каждый на это способен. Кёнвальд не смог; он запаниковал. Если б кто-то разделил с ним ношу подобно тому, как Эйлахан разделил надвое своё бессмертное сердце фейри, вложив половину в помертвевшую грудь друга… Но не было никого рядом.

– Я и опомниться не успел, как начал исчезать, – глухо произнёс Кённа, глядя на собственные сжатые кулаки. – И на моём месте стал появляться кто-то… кто-то… Но Эйлахан сказал: «Укроти реку!»

– И ты?..

– Укротил, – без тени иронии ответил он. И посмотрел в упор – нечеловеческими глазами; от этого взгляда затылок становился лёгким-лёгким, а в ушах начинало звенеть, как на большой высоте. – Для могущественного колдовства нужна вещь, которая дорога заклинателю. Ожерелье Гвенды всё ещё лежало на берегу. В семь белых камней я заключил семь благих воспоминаний, и они усмирили гнев реки, очистили её. В тринадцать чёрных камней я поместил тринадцать горестных воспоминаний, и они сковали реку. Эти двадцать бусин я обратил в двадцать мостов. Чёрные сдерживают силу; если высвободить её, то никакой враг не устоит передо мной, и одно половодье омоет город так, что ни единой тени не останется. Но река выйдет из берегов, и люди пострадают.

Тина вспомнила объявления в газетах и сглотнула.

– А… белые камни?

– О, тут гораздо интереснее, – сощурился Кёнвальд недобро. – Они позволяют мне оставаться собой. Пока хоть один белый камень остаётся чистым, благим – я не растворюсь в реке и останусь собой. С полвека назад кто-то пытался уже меня одолеть, и три белых моста тогда были разрушены. Но он просчитался: разрушить-то мало. Камни сохранили чистоту. А теперь…

Он отвернулся.

Лис в зарослях, точно почуяв перемену настроения, шмыгнул куда-то в темноту. Сова застыла на ветке изваянием; мерцание светлячков угасло.

«Да он напуган», – поняла вдруг Тина.

– В том фонтане был фрагмент камня?

– Кувшин, – кивнул Кёнвальд нехотя. – Мне показалось забавным, что камень использовали для реставрации скульптуры. А теперь я жалею, что не отследил тогда, куда растащили обломки остальных белых мостов. Если тени разыщут их раньше меня, ничего хорошего ждать не придётся. Впрочем, – он оскалился, – пусть ещё доберутся до тех мостов, которые пока целы. Они прямо над рекой. А если тень приблизится к берегу – она окажется в моей власти.

Прозвучало это по-настоящему угрожающе. У Тины от сердца отлегло. А потом она вспомнила автомобильную катастрофу, в которую попали жена и дочь Гримгроува, и загадочного фейри-колдуна, вполне способного укрыть своих слуг от бдительного ока Кёнвальда – даже в пекарне Кирков, построенной прямо у реки…

– А ты сможешь вовремя заметить крыс, если они воспользуются человеческой помощью? – спросила она деликатно, чувствуя себя той ещё злодейкой: древний колдун, понимаете ли, только обрёл душевное равновесие, а кое-кто, не будем тыкать пальцем, его опять расшатывает. – На семью того патологоанатома, который проводил вскрытие Доу, уже напали. Очень по-человечески: тормоза в машине испортили. Камни может осквернить только тень?

Удар он выдержал стойко: и бровью не повёл, продолжая излучать уверенность и опасность.

– Нет.

Это было очень веское «нет». Всякая более-менее разумная тень, услышав такое, свалила бы из города на первом же такси.

«Не меня надо впечатлять, чудо, – подумала Тина, прикусывая губу. – Я уже и так влипла по уши».

– А фейри-колдун?

– Пусть только покажется – посмотрим, кто сильнее в прямом противостоянии, – ответил Кёнвальд. И добавил ворчливо, отводя взгляд: – Довольно меня поучать, Тина Мэйнард. И это, и многое другое мне уже говорили – и не раз. К тому же я не одинокий боец. У меня есть… скажем так, помощницы. Надсмотрщицы, подружки и защитницы, точнее.

Тина почувствовала, что брови у неё сами вверх ползут.

– Подружки?

Он моргнул непонимающе – а потом рассмеялся, бархатно и щекочуще.

– О, какая сладкая ревность. Забавно, что именно это слово ты услышала – из четырёх произнесённых. Как-нибудь я вас познакомлю. Уиллоу должна была бы стать их генералом, но гонору у девчонки… – Он поморщился. Затем рукой махнул: – Она повзрослеет и придёт ко мне снова, нужно лишь дать ей время. А что до тех помощниц… Не моя вина, что топиться во все века приходили в основном молодые несчастные женщины – и они же всегда искали защиты у реки. Хотя если взглянуть на это иначе, то вечность гораздо приятнее коротать в компании прекрасных дев, пусть и несколько печальных, нежели унылых и бесхребетных мужчин, бросающихся в омут вместо того, чтоб бороться. Или вовсе пьяниц… Что?

Тина быстро опустила глаза, пойманная на горячем, и машинально прижала холодные ладони к щекам, чтоб унять румянец. Только что она осознала, что написано у Кёнвальда на футболке: «Лучший любовник». Такое барахло ворохами продавалось летом: нещадно линяющее, безразмерное, в заклёпках или резаное, с идиотскими слоганами поперёк груди. Обычно смотрелось подобное по-дурацки.

Но не сейчас.

Потому что надета эта вопиющая пошлость была на Кённу – гибкого, бледного, ошеломляюще красивого и с совершенно потусторонним взглядом. Потому что ремень на джинсах был слишком тяжёлым и массивным; потому что задралась дурацкая футболка бесстыдно; потому что вокруг опять мерцали светлячки и лунный свет просеивался через частое сито вишнёвых ветвей…

– Не скучно тебе там, в реке? – наобум спросила Тина, машинально облизав пересохшие губы.

Просто чтоб не молчать; молчать было невыносимо, в голову лезли глупости, а предательские руки тянулись к тому, кого инстинкты не советовали трогать.

…если Кённа и брился, то очень-очень чисто. Кончики пальцев ощущали только гладкость; кожа его была слегка влажноватой, как после купания.

«Может, из-за росы?»

– Когда как. До войны здесь всегда было шумно и весело, а теперь Лоундейл вполне оправдывает своё…

Тина всё-таки не выдержала: она заткнула его самым примитивным способом, потому что ну нельзя так провоцировать целый вечер – и оставаться безнаказанным. Кёнвальд целующий от Кёнвальда, застигнутого врасплох поцелуем, отличался разительно. Он сперва замер, словно не веря, потом инстинктивно прогнулся, позволяя себя повалить и обнять, потом спохватился, что он вообще-то сам соблазнитель и мужчина ого-го, а потом…

…потом всё понял неправильно.

Он мягко оттолкнул её, упираясь в плечи. Выражение лица у него было страдальческое.

– Это ведь из-за моих рассказов? – спросил Кённа тихо-тихо. И, не дожидаясь ответа, отчеканил: – Не надо меня жалеть.

И исчез.

Лишившись опоры, Тина повалилась на землю; лицо горело.

– Да-а, – длинно выдохнула она. Закрыла глаза руками, растёрла щёки – не помогло. – Дебил. Идиот трепетный. Да чтобы я ещё хоть раз…

В горле заклокотало – от злости даже голос отказал. Тина повалялась под вишней с полминуты, поняла, что легче не становится, – и поднялась рывком. Ворвалась в дом, распугивая дремлющих в холле кошек, ураганом пронеслась по этажам – сначала просто так, потом со шваброй, протирая и так чистые полы.

Но и этого оказалось мало.

В тот вечер мэйнардский прайд имел удовольствие наблюдать, как хозяйка с остервенелым лицом колотит свёрнутый рулоном матрас, перекрученный верёвкой и подвешенный к лестничным перилам. Реагировали они на это, впрочем, на удивление спокойно; боевая Геката даже поучаствовала в избиении матраса, то ли показывая Тине пример, то ли, наоборот, подражая.

Кёнвальд, если он и наблюдал за ними, показаться не рискнул. После всех волнений и впечатлений Тина думала, что вообще не уснёт. Но, против ожиданий, провалилась в беспамятство почти мгновенно, стоило лишь под одеяло забраться. Городилось такое, что хоть садись и записывай: какие-то сказочные сюжеты про фейри вперемешку с криминальной сводкой, аферы теней с недвижимостью и заброшенные здания, где сквозь трещины в полу сочилась в мир людской всякая гадость. Периодически поперёк сна, как поперёк экрана в кино, пробегал мультяшный блондин, за которым гналась девочка с косичкой – и с топором наперевес.

«Какой бред», – подумала Тина и проснулась.

Часы показывали полшестого. Во всём теле ощущалась восхитительная лёгкость, какая бывает, только когда хорошо выспишься. Жрать хотелось зверски.

– Ну, здравствуй, новый день, – пробормотала Тина и сладко потянулась.

Она привычно размялась на лестнице, покормила кошек и, залив мюсли холодным молоком, выскочила на пробежку. Ещё только-только рассвело; всё было чистое, свежее, нетронутое, точно бы слегка нездешнее, от розовато-белой патины, затянувшей небо, до крупных капель на листьях и траве – дрожащих, живых, дышащих.

За ночь Тина почти успокоилась и переключилась, но стоило увидеть тёмные речные воды под мостом – и опять кулаки сами собой стиснулись. Она искренне обрадовалась, когда вдалеке знакомо тренькнул велосипедный звонок и из тумана и жасмина вокруг Ривер-Флойд выехала Уиллоу.

– С добрым утром! – жизнерадостно возвестила она. И спросила, ткнув в почти опустевший проволочный ящик под рулём: – Я тут почти закончила с газетами, можно к тебе на завтрак заскочить?

Тина невольно улыбнулась:

– У меня только мюсли с молоком. Режим экономии до следующей недели – ради кошек.

Уиллоу издала радостный вопль, увязший в зябких рассветных туманах, и рванула на себя руль, въезжая на тротуар.

– Да хоть опилки! У меня дома вообще ничего нет, прикинь? Папаша навёл гостей, всё сожрали, сволочи, даже рис. А ты уже назад, да? Хочешь, я тебя провожу? – заискивающе предложила она. – Мне надо только в пекарню закинуть «Болтушкины сплетни» и в парочку домов по улице Генерала Хьюстона.

В голове опять всплыл вчерашний диалог с Кёнвальдом и его абсурдное окончание. Усилием воли Тина заставила себя переключиться на конструктив и кивнула на бегу:

– Уговорила. Только по дороге расскажи мне про утопленниц Кёнвальда. В смысле про ивы. Он говорил, что ты должна быть их генералом…

Уиллоу нахмурилась, разом делаясь старше лет на пять; попросту говоря, сейчас она хотя бы стала выглядеть на свой возраст.

– Так и сказал – генералом? Вообще подходящее слово… Слушай, короче.

И она раскрыла речные секреты – доходчиво и охотно.

У Кёнвальда была скверная репутация: омуты, глубинные течения, холодные ключи… Каждое лето, когда начинался купальный сезон, в двух главных городских газетах публиковались обширные статьи с предостережениями, однако редкий год обходился без некролога на последней странице. И мало кто знал, что эти смерти не имеют никакого отношения к трагической беспечности в частности и к несчастным случаям в целом.

Река забирала жизни лишь у тех, кто просил об этом.

Причём мало было после ссоры с родителями или, скажем, с любовником сигануть в омут с моста. Чаще всего в критический момент появлялся невысокий мужчина в капюшоне и с горестным криком «Куда?!» выволакивал несостоявшегося самоубийцу на берег. Потом, в зависимости от возраста и пола, предлагал банку газировки, стакан кофе, сигарету или бутылку вина на двоих, выслушивал все беды и печали, изрекал что-то мудрое и, похлопывая по плечу, уводил подальше от реки. Но случалось, что уходить действительно было некуда или на душе у человека скребли радиоактивные кошки таких размеров, что больше уже туда ничего не помещалось.

И тогда – очень-очень редко – Кёнвальд предлагал остаться.

Наутро у кого-то прибавлялось седых волос: трупы река выносила исключительно в людные места. А на берегу появлялась молодая ива – с дурной привычкой лунными ночами обращаться в деву в белых одеяниях и с тяжёлым посохом.

– Или, что бывает гораздо реже, прям раз лет в десять, – дуб, – закончила Уиллоу повествование, не глядя запихнув газету в ящик дома номер тридцать один. – Парни всегда становятся дубами, что с ними ни делай. И человеческий облик они очень редко потом принимают… Зато силищи у них немерено.

– Ты их видела? – осторожно уточнила Тина.

Дом-с-репутацией уже показался за поворотом; как всегда, на исходе дистанции сил и воздуха начинало не хватать, а тоска по горячему душу и завтраку становилась неодолимой.

– Не только видела! – смешно наморщила нос Уиллоу. – Когда у нас дома шкаф сломался, один из этих дубов пришёл и починил его. Молча. Типа потому что я… э… потому что я из особого рода, со способностями, а Кённа начал меня уже учить, – невнятно объяснила она, всем своим видом показывая, что не желает распространяться на эту тему. – Вообще когда посреди ночи плечистый парень в белом стучится посохом в твою дверь, аккурат когда ты пытаешься присобачить на место полку… Ну, с непривычки может и крыша протечь. А, но вот с девочками-ивами я часто тусуюсь, они клёвые, – добавила она поспешно. – Они, знаешь, такие… Река словно взаправду все их печали уносит. Они становятся очень ровными, улыбчивыми такими, храбрыми, как будто самое страшное уже произошло, бояться больше нечего.

Тина хотела пошутить в ответ, но вдруг вспомнила о погибшей жене Йорка, об Эмми. Мисс Рошетт сказала однажды, что женщина пропала без вести, удалось найти только сумку на берегу реки. Детектив считал, что Эмми убил Джек Доу…

«Но, может, ей удалось спастись? – пронеслось в голове. – Что, если Кёнвальд дал ей убежище?»

– Слушай, – неуверенно позвала Тина, когда Уиллоу припарковывала велосипед у порога. – А ты знаешь этих ив по именам? Нет среди них девушки по имени Эмми? Она года два назад пропала.

– Наперечёт не знаю, при случае спрошу, – легкомысленно пообещала Уиллоу и подхватила выбежавшую навстречу Юки, белую и пушистую подлизу. – А сейчас меня надо кормить! Я расту. И вообще, мне сегодня много сил понадобится.

– Почему? В школе контрольная?

Девчонка мотнула головой, ссаживая кошку в холле, и скрестила руки на груди.

– Нет. Мне просто приснился сон, что ты стоишь в воде по горло. А это как-то хреново выглядит… Но не бойся. Я с тебя сегодня глаз не спущу.

– Спасибо, – растерянно поблагодарила Тина.

Уже потом, после восхитительно горячего душа, за завтраком она пообещала себе, что хотя бы сегодня не будет никуда влипать, оставив проблемы на выходные.

Мысль о том, что никогда и никому такие обещания сдерживать не удавалось, она старательно гнала прочь.