Военный инженер товарища Сталина 2

Глава 10

1944 год.

В катакомбах Берлина.

— Назад! — рванул Борька за шиворот перед носом жандарма. В форме имперской полиции крипо, с бляхой на груди, тот уже подносил ко рту свисток, когда мы со всей мочи ринулись в арку проема. Трель свиста обожгла нам сверкающие со всей дури пятки. Помчались дворами, подъездами — без всякой оглядки. Один дом, второй, третий. Колонка. Фонтан. Переулок. Дорога.

— Мать его в пень! — отдувался младший боец, толкая меня в подворотню. Из-под ног шарахнулся тощий пес. Будь у пса человеческий палец, он бы покрутил им у виска. Жест означал: придурки какие-то! Носятся по дворам…

— Улизнули? — крупно дыша, оглянулся Борис. — Это ж надо, бесов полицай! Прям в харю мне чуть не въехал затылком!

Прислушались. Трель свистка на миг прервалась. С другой стороны ей откликнулись эхом. Справа, за руинами, вторила свисткам сирена.

— Ну, вот, веселый интересный, — озадачился Борька. — Облаву заказывали?

Я ринулся влево — во двор, где видел недавно вывеску. Стрелка указывала вход в подземелье. В убежище.

— Мы хотели туда? — рванул за рукав Борьку.

Минуя дворы, палисады, лавки, руины, разбитые окна, кинулись вниз — там виднелись ступени. Указатель, начертанной краской, уводил в нижний проём. У Борьки в ногах прошмыгнула здоровая крыса.

— Свят-свят… — на ходу перекрестился советский боец. Нашел, едрит его в душу, время для ритуальных обрядов.

Навстречу дохнуло спертым воздухом. Подземные лампы едва отдавали светом. Промчавшись широкой лестницей, мы оба чуть не вкатились кубарем внутрь. В нос сразу ударил смрад испарений. В сумраке углов, казалось, шевелились чьи-то уродливые тени.

— Сюда! — отрывисто дыша, прошептал отчего-то Борька. В руке на всякий пожарный сжимал нож, найденный в кухне. Сверху тускло мерцал сигнальный фонарь. Трель свистка утихла. Внутри катакомб была тишина. Чем дальше углублялись, тем больше привыкали глаза. И слух обострился.

— Мы, мать его, где?

— В подземелье Берлина, — тихо, шепотом, ответил я младшему другу.

Из сумрака протянулась чья-то рука. Свисали лохмотья. Светились лихорадочным блеском глаза.

— Свят-свят… — запричитал советский солдат двадцатого века, истово покрывая себя крестным знамением. — Чур тебя! Изыди, сатана!

Толкнув тощую беззубую фигуру в лохмотьях, Борька едва не наделал в штаны. Когда таких призраков по углам стало больше, и мы поняли, что это нищие подземных трущоб Берлина, я с сарказмом съязвил:

— А ты, я смотрю, неплохо в религии разбираешься, как для советского воина.

— Иди ты! Самому-то не страшно было?

— Ну, так я ж не крестился…

— Это у меня от родителей. Матуся всю жизнь в церковь ходила, еще, помню, до Советской власти.

— А ты? Верующий?

— Не-а. Побойся бога! Какой из меня верующий? Так… — махнул он рукой, — когда страшно становится, тогда и крещусь. Вот Лёшка наш был — тот молился потихоньку от всех. От старшины, от комбата. А я так — сбоку припёку. Только ты никому. Усек, чужестранец?

Шепчась, мы спускались всё дальше вниз. Стоял крепкий запах крыс, испражнений и какого-то непотребного варева. Тут и там горели тусклые очаги костров — палили украденные дрова. Сутулые фигуры в оборванных одеяниях провожали нас настороженным взглядом. Где-то сочилась вода. Где-то всхлипнул младенец. Тощая мать протянула нам руку за подаянием, прижимая к вороху одежд грудного ребенка. Бедный малыш тихо попискивал, прося молока. Немка что-то пролепетала на своем птичьем языке — мы, разумеется, черта с два поняли.

— Хлеба просит, — предположил Борька, глядя в ее запавшие голодные глаза. Совсем молодая, но почти уже старая женщина, изуродованная войной и бомбежками.

Шли вдоль рядов ящиков, бочек, факелов, колясок, коробок. Тут и там в коробках лежали бездомные. Смрад разложений становился невыносимым. Пришлось прикрыть нос. Сквозь рукав Борька промычал:

— И это вот твой подземный Берлин?

— Почему это «мой»?

— Ну, ты ж предлагал укрыться в туннелях. Я не помню — спал уже.

Очевидно, кто-то обратил на наш разговор внимание. К ногам подкатилась пустая банка консервы. Из дальних рядов поднялась бесформенная масса в лохмотьях. Борька толкнул локтем в бок, шикнув:

— Тихо. Нас кто-то заметил.

Мы ускорили шаг. Впереди, в темноте тоннеля, маячили вагонетки на рельсах — где-то там начиналось, вероятно, метро. Как раз вдали прогудела шумом подземка.

Ковыляя, почти ползком, с хрипом приблизился неясный силуэт.

— Русишь?

Мы обмерли. Неужели услышал нашу русскую речь?

— Руссо пленник?

— Найн, — выдавил Борька. — То есть, нет, если тебе по-немецки.

Силуэт издал тихий смешок. Оценил юмор гостя.

— Меня не бояться. Я есть, хм-м… друг. Слышать ваш слов. Вы говорить по-русиш.

— А ты, мать тебя, кто? — подбоченился Борька.

— А-атставить! — толкнул я. — Не груби. Может, нам хотят помочь.

— Кто? — обвел он рукой подземелье. — Нищие? Им бы самим корку хлеба в рот сунуть.

— Я-я… — кивнул незнакомец в хламиде. — Мне не грубить. Я хотеть помощь руссиш. Вы же пленный, м-мм… бежать от жандарм?

— Тебе какое дело, образина немецкая?

— Прекрати!

— А чё он пристал? Ща и другие увидят. Тикать надо, Саня.

— Погоди. Чем вы хотели помочь?

— Вы, м-мм… пленный, сбежать от гестапо?

— А что?

— Я слышать вчера сирен. Видеть машин жандармерий. Облава. Так?

— Ну, допустим! — все еще недоверчиво сжимал нож Борька. — А откуда ты, нищий подземки, так хорошо знаешь русский язык?

— Давай отойти, — оглянулся тот, что в хламиде. — Чтоб нас не слышать.

— Пургу не гони, фраер! Ща нас утянешь куда, а там нас и сцапают. Урою, собаку!

— Да погоди ты! — оборвал я бойца. — Сперва давай выслушаем. Если б хотел сдать, давно бы поднял шум. А так — видел? Сначала пнул банку, чтобы привлечь внимание. И сам подошел, не стал орать на все подземелье.

Борька насупился, не сводя взгляд с незнакомца. Тот поманил рукой в сумрачный угол. По бокам шли лавки. Валялись обрывки газет. По стенам подземки висели оборванные плакаты с Геббельсом, Герингом, Гитлером.

— Я не есть враг, — уселся он на скамью, предложив жестом сесть рядом. — Мы есть подполье Берлина. Мы есть истинный германский народ.

— Коммунист, что ли? — недоверчиво присел на скамью младший боец, готовый тут же вскочить.

— Найн. Не коммунистен, нихт. Патриот германский наций.

— Повторяю, откуда так русским владеешь, бес окаянный?

— Мы есть связан с русский плен. М-м… как это по-ваш… — щелкнул он пальцами. — Давно связан с русскими пленный. Те, что в Берлин прибыть еще с началом война. Три год назад. Много гестапо убить, но есть уцелевший. Ваш родной земляки.

— А ты не провокатор, случаем? А то я быстро — того! Вжик ножом и урою.

— Найн. Я слышать ваш речь. Узнал. Не стал кричать, звать. Сам подходить. Вы видеть.

Борька задумался, оценивая взглядом хламиду нищего. Я пока продолжал молчать, со своей стороны окидывая незнакомца придирчивым взглядом.

— Если ты из подполья, как говоришь, то почему тут, в подземелье, у нищих?

— Сейчас объяснить. Мой наций погибает под Гитлер. Ваш земляки пленный скрываться у нас. Бежать год назад.

— Сколько? — сразу подался вперед Борька. — Сколько пленных бежать?

— Три.

— Кто?

— Два мужчин, одна фройлян.

— Ща как въеду в зубы за фройляйн!

— Ох, простить. Ваш женщин.

— Где?

— Укрыться у нас.

— Это я понял, балбес. Где, я имею в виду — далеко?

— Найн. Тут, в подземелий.

— Покажешь?

— Яволь. Мой и хотеть показать.

— Тогда ведите, пожалуйста, — подал я голос.

— И быстрее, герр немец! А то врежу под дых.

— Борис! Прекрати! Нам хотят помочь, а ты в штыковую. Имей совесть. Видно же, не враг нам.

— Я-я… не враг. Я есть друг.

Оставляя смрад скопления нищих, мы стали удаляться вглубь подземки. Борька прихватил пару скомканных газет. Хотел помочиться на плакат Геббельса, но я показал кулак.

— Мой Герхард зовут, — по-пути представился нищий.

— Да что ж вы все тут на «г»? Одни говнюки в помойке собрались. И Германия ваша на «г». Гитлер, Геббельс, Геринг, Гиммлер, кто там еще?

— Гесс, Гейдрих, Гудериан, фон Гот… — пришлось мне добавить. Стало забавно.

— А это что за говнюк, тоже на «г»?

— Герман Гот, — вставил немецкий подпольщик. — Командовать третий танковый групп вермахт армий «Центр».

— После поражения Германии будет приговорен на Нюрнбергском процессе к пятнадцати годам, — добавил я сведения из Википедии. — И, между прочим, генерал-полковник.

— Во-во! И тут на «г» — генерал. Короче, одни говнюки тут у вас, — хохотнул в лицо нищему.

А когда тот снял капюшон, оказался совсем и не нищим. Просто скрывал под хламидой свое истинное лицо подпольщика.

— Ого! — вгляделся в бликах настенных ламп Борька. — А ты и не нищий особо.

— Так есть. Мой ходить тут. Притворяться.

— Зачем?

— Искать.

— Кого?

— Других патриот. Других подпольщик.

— Так вас тут целая организация?

— Нихт. Всего восемь, м-мм… как это у вас? Людей. Так?

— Всего-то? — разочарованно выдохнул Борька. — А я-то думал, мы с твоим подпольем Гитлера скинем. Сдадим Берлин советским войскам.

— Нихт Гитлер. Он не есть в Берлин. Нам стать известно, он куда-то бежать.

Я подмигнул другу. Об Антарктиде он помнил. Хотелось сказать этому Герхарду, что фюрер нацистов там, но что-то меня сдерживало. Не время еще. О ледяном континенте знали лишь единицы, и никак не союзники. А тем более немцы. Не в моей это компетенции, выдавать тайну сокрытия фюрера. Сейчас Германией и Берлином правят другие высокие чины — Гиммлер, Борман, Канарис, Дёниц. Где делся Геринг? А черт его знает. Сейчас первым вопросом — узнать наших пленников. Кто такие? Как удалось бежать? Почему именно трое? Где остальные?

Вопросы мысленно сыпались, как крупа в решето. Герхард шел впереди, подсвечивая карманным фонариком. Борька дивился такой дивной вещице. Брал в руки, крутил, нажимал. Стали друзьями, короче. Мой подчиненный мог с места в карьер заводить себе дружбу. Проходя мимо подземной железной дороги, он уже что-то там разъяснял новому другу. Клялся, что был ранен его соратниками фашистами себе в задницу. Хотел показать, снять штаны, но Герхард вовремя остановил.

— Ну, как хочешь, Германия, — обиделся Борька. — Твои сослуживцы меня покалечили в жопу. А тебе хоть бы хны.

— Мы есть прибыть, — остановился подпольщик.

Рельсы с ржавыми вагонетками уходили вглубь тоннеля. Мигали тускло лампы. Обрывки плакатов по стенам сменились листовками. Под ногами журчал ручеек. Пахло гнилью и сыростью. В углу, по шпалам, шмыгали крысы. Подземка уходила склоном вперед, теряясь в темноте. По сути, это были те самые катакомбы Берлина, разветвляясь на десятки километров в разные стороны.

— Тут! — показал Герхард лучом фонаря на висящий полог ткани.

Где-то вдали громыхала подземка. Я задрал голову, пытаясь различить потолок. Балки свода терялись во мраке. Вверху пробивалась тонкая полоса света — вероятно, из люка. Откинув полог, проводник пригласил жестом внутрь.

— После вас, — с учтивой язвительностью поклонился Герхарду Борька. И скосил взгляд на нож. Мол, если что, прирэж-жу собаку.

Вошли. В глаза ударил яркий свет.

— Генератион, — подсказал немец, отступая на шаг, пропуская вперед.

— Чего-о? — навострил уши мой младший боец, рыская взглядом в поисках возможной опасности.

— Генератор работает, — перевел я ломанный русский язык немца.

— Вот помяни мое слово, лишенец. Не доверяю я этой харе подпольной. Крыс видел на рельсах?

Нас отвлекли. К немцу подскочила миловидная девушка. Лет двадцати с хвостиком. Худая, с короткой стрижкой, большими глазами — ясно, еврейка. Хотела пожать с дружбой руку, но заметив двух незнакомцев, отпрянула.

— Не пугаться, фройляйн Кэт, — пресек испуг Герхард. Показал на нас. — Дас ист друзья.

— Русские? — выдохнула в изумлении девушка. Прижала исхудавшие руки к груди. На красивых глазах выступили слезы. — О, господи! Наши! Родные! Мальчики русские!

— Но-но! Попрошу, насчет мальчиков! — выпятил вперед подбородок бравый боец. — Кому мальчики, а кому и…

— Тише ты! — осадил я его, зашипев в ухо. — Не видишь? Наша она, бедняжка. Вероятно, из лагеря.

— Мальчики! Ох… — покачнулась она. — Как же давно я не видела русских… — и едва не осела на пол, вовремя подхваченная немцем.

Я быстрым взглядом обвел помещение. Два дивана у стен. Просторная комната. За ней еще несколько, переходящие, видимо, друг в друга. Такой себе лабиринт из подземных подсобок. В дальнем углу огромный ламповый приемник «Telefunken». Такие громоздкие ящики выпускались в Германии во время войны — это я помнил: сам инженер. Далее…

Обзор прервал Борька, с опаской выставив нож впереди. Девушка ахнула. К нам резко навстречу вышел из комнаты бородатый мужик. Взгляд подозрительный. Сжал кулаки. За спиной маячил совсем еще юный парень, младше Борьки лет на восемь. Затравленным взглядом, с испугом, взирал на нас из-за плеча старшего. Видно было — боялся.

— Кто такие? — в кулаке бородатого сверкнул вороненой сталью браунинг. — Ни с места! Кого привел, Герхард?

— Не есть бояться, Олег. Ваш русиш земляк. Тоже пленник. Два пленник.

— Откуда узнал?

— Подсмотреть. Они скрываться. Бежать от полиций.

— А ты кто такой? — загородил меня Борька. — Если русский, так у нас так не встречают. Где хлеб-соль? Где водка?

Девушка прыснула. Пришла в себя. С умилением бросила взгляд на героя-бойца. Жаль, что не знала о его ране на заднице. Впрочем, время есть — Борька расскажет.

Слово за слово, сначала с опаской, но познакомились. Девушку звали Катерина, но немец звал по-своему — Кэт. Уроженка Смоленска. За разговорами узнали друг о друге много полезных вещей. Пока пожимали руки, она быстро засуетилась, накрывая на стол. Появились огурцы, американские консервы — откуда? Немецкий шнапс, чай, хлеб, прочая снедь. Во время знакомства, пока Катерина хлопотала у переносной плиты, я успел осмотреться. В дальних комнатах мигал свет. Туда пока не ходили — разместились в передней. Стол, восемь стульев, карты Берлина на стенах. Два шкафа. Бочка с водой. Вешалки. Полки. Кроме диванов еще две лежанки. На полках — кипы листовок. Ясно — подпольщики. Вероятно, в тех комнатах и типография и печатный станок. Когда уселись за стол, дружно всадили по кружке шнапса. В пылу разговора тут и узнали друг друга. Катерину привезли в оккупацию. Попала в Равенсбрюк — женский концлагерь. Приглянулась жене коменданта. Забрала в свою усадьбу на окраине Берлина.

— Два года батрачила на хозяйку, — призналась еврейка, краснея, бросая застенчивый взгляд на Бориса. Тот уже, не отходя от кассы, вовсю строил ей глазки. Выпятил грудь. Подбоченился. Скоро начнет ей рассказывать о своей героической ране на седалищном нерве.

— Спасла немка-соседка, — рассказывала о своей судьбе Катерина. Налили по второй. Врезали. Закусили. Бородач все подкладывал юному другу кусочки паштета. Парень уплетал в две щеки. Оба худые — как и Катерина бежали от хозяев.

— Поехала за продуктами в Берлин. Взяла меня с собой. Два года я не видела людей — только коровы, свинарник, птицеферма. А тут сразу Берлин! Не помня себя, побрела лишь бы куда, пока соседка запасалась продуктами. Шла наугад. Ночевать довелось в подворотне. Два дня голодная бродила по городу. Спустилась в подземку. Спала с нищими. Питалась, чем бог пошлет. Притворилась глухонемой. Нищие укрыли, жандармам не выдали. И вот в этой подземке нашел меня Герхард, — бросила она благодарный взгляд на честного немца. — Потом появился Олег с Колей, — кивнула на товарищей.

Врезали по третьей. Шнапс оказался крепким, зараза. А может, оттого, что не пил уже столько дней. Меня замутило. Потом отпустило.

С Олегом и Колей та же история. Оба попали в Дахау — лагерь смерти. Раньше друг друга не знали. Олег был в окружении. Командовал ротой. Как попал в плен — черт его знает. Взрывом контузило: очнулся — Германия. Лагерь. Команда кочегаров печей крематория. Вывозили целые машины сожженного пепла на поля немецким хозяевам.

— В качестве удобрений, — скрежетал он зубами, когда раскрыли вторую бутылку. — Там и бежал. Пока водитель с эсэсовцем, скинув пепел, заправляли машину — дал дёру. Скитался в полях кукурузы. Как выжил — не помню. Каким макаром оказался в трущобах — тоже провал. Помог Николай, — кивнул на парня. — Привел меня сюда, к Герхарду.

— Я уже полгода скрывался здесь, — подтвердил юный парень. — Подпольщики спасли от смерти. Тоже бежал из Дахау. Но Олега не знал — я бежал раньше. Хозяин корпуса — штурмбаннфюрер Гауц — возил мебель в квартиру.

— И тут Гауц на «г», — хохотнул Борька. — Одни говнюки у вас тут в Германии, — хлопнул по плечу доброго немца. — И ты на «г» — Герхард. Однако же, надо — хороший! Давайте за наших спасителей! — разлил по кружкам крепкий напиток. — И за наступающий Новый год — послезавтра. Год нашей победы над немцем. — Хитро прищурил глаза. Кивнул на меня. — Саня потом вам расскажет.

Ужин удался на славу.

— Я был у герр Гауца носильщиком, — меж тем продолжал Николай. — Когда тащили на третий этаж белый рояль, я и сбежал. Скатился вниз по ступеням. Заметил на улице вход в подземку. Там и скрывался голодным несколько дней. Нашел Герхард, — бросил он такой же благодарный взгляд на подпольщика, как минуту назад Катерина.

— И вот мы теперь трое скрываемся здесь, — подвел итог бородатый Олег.

— Погоди! — с похмельным лицом возликовал Борька. — Белый рояль, говоришь? — повернулся к соседу. — Здоровый такой, лакированный?

— Да, — удивился тот.

— Так мы его видели давеча с Саней! В развалинах. Спали под ним.

И Борька принялся рассказывать, приукрашая, нашу собственную одиссею побега.

Знакомство состоялось. Как потом он мне хвастался, не смог удержаться — рассказал Катерине и о своей героической ране на заднице. Чего, я, впрочем, и ждал.

Сидели до ночи. Курили, болтали. Смеялись. Знакомство с тремя русскими состоялось.

Герхард уложил спать по-хозяйски.

Теперь нам предстояло знакомство с другими членами подполья Берлина.

А ведь послезавтра Новый год на носу. Год великой Победы…