Пограничник. Том 11: В гнезде "Пересмешника"

Глава 9

Я отнял дрожащую, влажную от крови руку Димы Ткаченко от живота.

Раны видно не было, но весь китель пропитался кровью.

— Давай-ка глянем, — Чесноков принялся расстегивать пуговицы Диминого кителя.

Ткаченко, глубоко дыша, отвернулся и зажмурился.

Когда мехвод нащупал рану взглядом, то нахмурился.

Лицо Суворова, который наблюдал за всем этим процессом, сделалось каменным.

— Ну… Ну чего там? — проговорил Дима с трудом.

Мы с Чесноковым переглянулись. В глазах мехвода стоял немой вопрос.

— Ничего, — ответил я, немного погодя, — нормально все. Жить будешь.

— П-правда?

В голосе Димы прозвучало не то что бы облегчение. Скорее удивление.

Чесноков нахмурился. Но ничего не сказал ни мне, ни Ткаченко.

Мы с ним оба понимали — рана в живот всегда тяжелая. А еще — непредсказуемая. Ведь так, в полях и не поймешь, чего там пуля, в Димином нутре наворотила. Однако я прекрасно представлял — при своевременной помощи две трети бойцов после подобных ран, как правило, выживали.

— Давай-ка его набок, — сказал я, — посмотрим, что там сзади.

Мы с трудом переложили кряхтящего от боли Ткаченко на правый бок. Чесноков задрал ему китель, чтобы посмотреть, что сзади.

— Сквозная, — констатировал мехвод, пригибаясь и заглядывая под бок Диме.

— С-сука… — снова выдохнул Суворов, который, казалось, позабыл все остальные слова, кроме матерных и околоматерных.

Ткаченко нервно, коротко рассмеялся.

— Вон оно как выходит… Все ж… Все ж надо было мне и тогда, когда нам проповедник этот предлагал принять ихнюю веру, отказываться да и все… Не опозорился хоть… А так, выходит… Выходит, все равно мне суждено помирать…

— Ты меньше болтай, и помирать не придется, — сказал я строго, — а то, что сквозная, так пулю из кишков доставать не придется.

— И то… И то верно… — сказал Дима, снова показав нам вымученную улыбку.

— Надо кровь остановить, — сказал Чесноков хмуро.

Едва успел он закончить фразу, как я услышал копошение. Это Суворов распоясался и стал стягивать с себя китель.

— В-вот. Давай распустим на бинты… — сказал он растерянно.

— Мужики! Мужики, вы б поторопились! — сказал Бычка, наблюдая за одним из выходов грота, — Душманы-то, поди, уже очухались! Скоро нагрянут, тогда нам ой как весело будет!

— Успеется, — отмахнулся я. Потом обратился к Суворову, что уже достал нож, чтобы порезать свою ХБшку. — Давай подержу.

Вместе мы порезали его китель. Отделили подкладку. Скомкали его лоскуты, что побольше, вроде ватных подушек. Рукава связали в один бинт. А потом принялись тампонировать раны относительно чистой тканью подкладки, а сверху прикладывать остальное.

Чесноков же затянул всю нашу конструкцию рукавами, пока Дима стонал и скрежетал зубами.

— Не бог весть что, — заключил мехвод, утирая пот рукавом, — но хоть не истечет.

Потом Чесноков глянул на меня и спросил:

— Так… И что дальше?

— А дальше, забираем Диму и уходим. Будем прорываться.

— Его нельзя сгибать. Да и с таким ранением лучше бы вообще не двигаться… Носилки бы…

— Носилок не будет, — сказал я строго.

Мехвод поджал губы. Вздохнул, покачав головой.

Он прекрасно понимал, что как минимум нам не из чего их смастерить. Да если бы и было из чего, то времени на это просто нет.

— Дима… Ты как, ходить можешь?

— Да я… — Ткаченко сглотнул. — Да я, знаешь, что подумал? Оставьте мне вон тот ножичек, которым резали Женин китель, да и идите себе спокойно… А я тут полежу… Отдохну чутка… А то что-то совсем устал…

Чесноков замер с каменным лицом. Я нахмурился.

— Слышь, — вдруг подал голос Суворов. — Ты какой был мямля, такой и остался.

Да только заметил я разительное изменение в тоне этого Суворовского голоса. Если раньше он только и делал, что ругал Ткаченко. Только и мог, что обратиться к нему с настоящей, нескрываемой злобой в голосе, то теперь тон его был иным. Суворов сказал эти слова ровно так, как когда один друг подтрунивает над другим.

— Нечего тут раскисать, — Суворов посерьезнел. — Мы с тобой вон какую мясорубку пережили, а ты, значит, помирать тут собрался?

— Вы со мной не прорветесь, — возразил Ткаченко. — Я ж теперь обуза…

— Одной обузой больше, одной меньше, — Суворов кивнул на Игоря Белых. — Какая нам теперь разница?

— Диму придется поддерживать, — покачал головой Чесноков. — Это выходит, мы с Игорем, да Дима с тем, кто его потащит — это уже четыре небоеспособных, крайне немобильных бойца. Легкая мишень для душманских пуль.

— Мы его тут не бросим, — строго сказал я. — Это даже не обсуждается. Но кому-то придется его нести.

С этими словами я обернулся на крепкого и относительно свежего Смыкало. Тот мой взгляд заметил и даже изменился в лице, предвкушая, что теперь ему придется тащить Ткаченко.

— Я его понесу, — вдруг заявил Суворов. — По моей вине это все произошло, мне и отдуваться.

Я глянул на Суворова. Женя — на меня. Несколько мгновений мы сверлили друг друга взглядами. И он выдержал мой.

Нет, я не был против его идеи. Просто хотел убедиться в решимости бойца. И убедился. Суворов не красовался. Взгляд его показался мне решительным, но внимательный человек легко заметит, как на радужках этого бойца поблескивает явное чувство вины, которое он сейчас испытывал.

— Добро, — заключил я. — Значит, так и поступим.

Я поднялся.

— Ну что, братцы. Времени на разговоры у нас нет. Потому скажу кратко, — я обвел всех взглядом.

Все бойцы притихли. Посмотрели на меня.

Бычка с грязным, суровым лицом обернулся, чтобы послушать, что я им скажу. Смыкало, сидевший у выхода с автоматом в руках, уставился на меня. Он делал челюстью нервные, пожевывающие движения, словно бы пережевывал табак.

Голый по пояс Суворов уже подступил было к Ткаченко, чтобы помочь ему подняться на ноги, но остановился, тоже посмотрев на меня. Ткаченко же, положив руку на бинт, все еще лежал, подняв ко мне свой отчаянный взгляд.

Смотрел и Чесноков. Но в его глазах не было ни страха, ни отчаяния. Ни даже злобы. Только спокойная решимость, дававшая каждому, кто ее увидит, понять — этот человек готов ко всему, что бы ни случилось.

Даже Игорь Белых, прятавший ото всех свое лицо, вдруг поднял голову. В свете лампы я наконец смог рассмотреть его худощавый, по-мальчишески островатый черты. Его небольшие, кругленькие, но очень голубые глаза. Его узкие бледные губы.

А еще его взгляд, в котором, кажется, наконец-то проклюнулось хоть какое-то осознание.

— Скажу, — продолжил я, — что выход близко. Но одновременно и далеко. Далеко, потому что там стоят душманы. И стоять они будут крепко. На их стороне все преимущества — и патроны, и гранаты, и укрепления. Но знаете что? Нам это все будет побоку. Потому что мы сейчас пойдем туда и покажем им, что советский солдат еще крепче. Покажем, что у советского солдата только два пути — либо победа, либо смерть. Но смерть такая, которую эти сукины дети надолго запомнят. Потому что мы так просто не помрем, а еще и побольше душманских жизней с собой прихватим, ясно вам?

Несколько мгновений в гроте стояла тишина. А потом Суворов вдруг выкрикнул:

— Ясно!

— Ясней некуда, — с ухмылкой подхватил Чесноков.

— Ну, братцы… Сейчас мы им покажем, чего советский солдат стоит, — зло улыбнулся Бычка.

— А куда ж деваться? — пожал плечами Смыкало, а потом встал с корточек. — Придется показывать.

Как я и ожидал, на выходе нас ждали не только силы противника, но и вражеские укрепления.

Баррикада представляла из себя примитивное нагромождение мешков с песком, пустых деревянных ящиков и досок, уложенных как попало.

Я точно не мог сказать, сколько врагов встретило нас, но судя по интенсивности огня, их там оказалось не меньше четырех-пяти человек.

Мы тут же прижались к стенам и неровностям хорошо простреливаемого туннеля. Вперед выступили вооруженные бойцы — я, Бычка и Смыкало. Раненые же остались в конце, метрах в трех от нас. Здесь туннель слегка заворачивал и тем самым укрывал нас от пуль, позволяя залечь вне радиуса обстрела противника. И все же нужно было действовать.

— Ну че, Саня⁈ — крикнул мне Бычка, лежавший за невысоким камнем чуть-чуть впереди остальных.

Я стиснул зубы.

— Щас пойдете!

А потом отчаянно вскочил и дал длинную, беспорядочную очередь в баррикаду.

Душманы, что сидели за ней, тут же попрятались.

— Пошел-пошел! — закричал я, не прекращая вести огонь.

Бычка со Смыкало сработали четко.

Они почти синхронно, не мешая друг другу, перебежали от одной стены туннеля к противоположной.

Духи это заметили и открыли по нам огонь, и мне пришлось залечь. Но пограничники успели занять хоть какие-то укрытия: Бычка просто рухнул на землю и прижался к стене, а Смыкало засел за неглубокой впадиной в стене.

Еще до штурма я отдал им два своих магазина. Один отстрелял, когда вытаскивал Ткаченко с Суворовым. Итого, на душманов у меня оставались патронов двадцать.

А вот Смыкало с Бычкой были максимально укомплектованы. Их задачей стало подавить вражескую точку.

— Ну че, готов? — спросил я у Суворова, когда рухнул под стену.

Суворов достал свой нож. Лицо его казалось белым от страха, и оттого грязь, которой были измазаны его лоб и щеки, выделялась на нем особенно сильно.

— Ну тогда погнали! Я первый, ты за мной!

— Давай! — заорал Бычка, и оба пограничника открыли по духам огонь.

Стреляли экономно, а еще настолько плотно, насколько могли.

Духи, почувствовавшие себя уже не настолько вольно, как раньше, поумерили свой пыл.

Если в первые минуты, после того как я открыл по ним огонь и пограничники перебежали на ту сторону туннеля, они стали шарашить так, что Бычка уцелел едва ли не чудом, то теперь, когда мы стали отвечать, им пришлось действовать несколько аккуратнее и чаще нырять за укрытие.

— Пошел-пошел! — скомандовал я.

Мы с Суворовым тут же поднялись, а потом быстро помчались вдоль нашей, не столь хорошо защищенной стены.

Пройдя так метров три, мы залегли, продолжая двигаться по-пластунски. В этот момент Бычка со Смыкало, как отвлекающая группа, принялись просто заливать баррикаду огнем. Всеми силами, не жалея патронов, они должны были оттянуть огонь противника на себя, чтобы дать нам с Суворовым подобраться поближе.

Но и мы не должны были плошать. Не щадя ни локтей, ни коленей, мы ползком, иногда прижимаясь к земле, а иногда чуть не на четвереньках, принялись продвигаться вперед.

Благо, «на пузе» нам нужно было преодолеть лишь метров тридцать. Хотя в условиях узкого туннеля и это расстояние казалось значительным.

В туннеле было настолько шумно, что сложно было расслышать не только крики товарищей, но даже собственное дыхание.

Гул автоматных выстрелов просто не прекращался. Стрекот многочисленных выстрелов сливался в один единый вой, который еще больше усиливало не смолкающее эхо.

Душманы отстреливались яростно. Баррикада то и дело вспыхивала огнями дульных вспышек. Враг отправлял очередь за очередью в темноту туннеля, туда, где спряталась наша отвлекающая группа. Судя по тому, какой избыточной огневой силой они награждали стойких Бычку со Смыкало, душманы не представляли, что сейчас против них стоят всего два пограничника.

Но стоило отдать группе должное — они справлялись со своей задачей.

И помогли нам подойти достаточно близко для последнего рывка.

— Будет рукопашная! — обернувшись, прокричал я Суворову, который, вооруженный одним только ножом, затаился позади. — Готов⁈

— Г-готов, — заикнулся он, подняв голову.

На лице его все еще горел невообразимый страх. Но глаза оставались холодными и решительными. Это обнадеживало.

К слову, сначала на баррикаду я хотел взять с собой Чеснокова. Все же он крепче и сильнее худощавого Жени Суворова. Но последний вызвался добровольцем. И увидев огонь решимости в его глазах, я согласился взять его с собой.

Значительная физическая сила Чеснокова — это хорошо. Но в войне стойкость духа, мотивированность личного состава имеет решающее значение.

Не раз и не два в прошлой моей жизни я был свидетелем ситуации, когда три-четыре бойца заходили на позиции дрогнувших душманов и брали пленными группу противника, превышающую их чуть ли не вчетверо.

А сейчас, в наших условиях, ставку, кроме как на личную решимость, делать больше было не на что.

— Ну тогда пошли! — крикнул я и поднялся.

Суворов заорал во все горло и с одним только ножом кинулся следом.

Когда я запрыгнул на баррикаду, сразу понял — духи ожидали чего угодно, только не этого.

Как по команде, все они подняли голову. Как по команде, лица их, обветренные, темные, загорелись настоящим изумлением.

Их было пятеро. А еще — на свою беду они сидели слишком кучно.

Троих я скосил широким, беспорядочным веером очереди прямо в упор. Я видел, как пули рвали одежду на их телах, как от боли и внезапного страха на лицах их возникали жутковатые гримасы. Как они падали, словно куклы-марионетки, которым отрезали веревочки.

Последняя пара душманов сидела чуть поодаль, и один из них сообразил вскинуть автомат. На него, просто перескочив через баррикаду, бросился Суворов.

Он словно бы озверев, вцепился во врага, словно дикий кот в птицу, повалил его на землю. Они принялись бороться.

Оставшийся душман, все еще не понимавший, что происходит, не знал, что ему делать: вскинуть автомат на меня или же опустить его, чтобы застрелить Суворова.

Пока он думал, я просто кинул в него свой калашников.

Тот машинально поднял руки с автоматом, защищаясь от полетевшего в него предмета, потом запутался в ремне моего автомата и замешкался.

Тогда я просто прыгнул на него сверху. Схватил, завалил.

Мы кубырем покатились с невысокой, полуметровой насыпи, на которой высилась баррикада.

Когда оказались снизу, среди тел застреленных мною душманов, стали бороться.

Дух был силен. А еще он оказался злющим, как собака. Пока мы валялись в пыли, хватая друг друга за одежду, норовя ударить друг друга или вцепиться в горло, он то и дело страшно кривил рожу, скалился, демонстрируя мне отсутствие передних зубов.

Казалось бы, этот душман был простым, рядовым солдатом, но мышцы его, сухие, хлесткие, оказались подобны моим собственным. Мы не перебарывали друг друга на силу, а рвали резкими, отрывистыми движениями. Каждый норовил оказаться сверху другого.

И все же он оказался менее вынослив. Я чувствовал, как с каждым усилием следующее его движение оказывается все менее быстрым, все более слабым.

И тогда я дождался подходящей возможности для последней атаки.

Когда он в очередной раз пытался залезть на меня верхом, я просто схватил его за горло, принялся изо всех сил душить, лишая духа последних сил.

Лицо его сделалось совсем зверским, когда душман не смог продохнуть. Он отпустил мою одежду и вцепился в руки.

Так мы и лежали на боку, под баррикадой, в пыли и крови. Лежали, пока он совсем не ослаб.

Тогда я вскарабкался на него, сел ему на грудь и изо всех сил нажал, чувствуя, как под моими ладонями что-то хрустнуло. Душман захрипел, засучил ногами, а потом умер, так и не успев вздохнуть.

— Руки! Руки вверх, падла! — услышал я голос Бычки.

Обернулся.

Это Смыкало с Бычкой добрались до баррикады, когда душманы перестали отвечать им огнем.

Они наставили свои автоматы на последнего духа.

Тот, грязный, окровавленный и раненый, сидел на Суворове и тоже пытался его задушить.

Когда появились пограничники, он на миг замер, глянул на них, а потом потянулся за ножом Суворова, валявшимся где-то рядом.

Смыкало выстрелил. Душман вздрогнул, выгнулся дугой и завалился на бок.

Суворов немедленно принялся вылазить из-под него, кашляя и потирая горло при этом.

— Мразь какая… — с ненавистью прошипел Смыкало, опуская автомат.

Я поднялся, переводя дыхание. Пошел к Суворову, нагнулся и хлопнул его по плечу.

— Нормально?

Тот, все еще лежа на земле, уставился на меня остервенелым взглядом. Потом с трудом покивал.

— Ты молодец, — сказал я. Потом обратился к остальным: — Красавцы. Так держать, мужики.

— Да мы-то че? — Бычка утер пот со лба, — основную работу ты сделал. И маневр, и штурм осуществил.

— Да, вышло как надо, — довольно заявил Смыкало. — Признаюсь, таких отчаянных штурмов я еще не видал.

Смыкало казался настолько невозмутимым, что даже то обстоятельство, что он пять минут просидел под шквальным огнем, ни капли его не обеспокоило.

— Отчаянные времена требуют отчаянных решений, — без улыбки сказал ему я. — Так. Вы в двоем — возвращаетесь за остальными. Мы с Женей соберем оружие и патроны.

— Саш… — сказал Бычка тихо, а потом кивнул на Суворова.

Я обернулся.

Женя уже поднялся на ноги и даже прошел немного вперед. Казалось, он смотрит на развернувшуюся перед ним, слепящую глаза белесую пустыню дня каньона.

Я нахмурился, понимая, перед чем Суворов застыл, словно вкопанный.

Потом пошел к нему.

Пещера выводила нас на большую, широкую площадку — вершину отвесной стены, уходившей вниз, ко дну каньона. Высилась эта стена метров на восемь-десять, не меньше.

Увидев это, я обернулся. Рассмотрел крутые тропы от площадки, где мы оказались, куда-то к самой вершине горы.

— Это не выход, — заключил Бычка, — отсюда они не спускаются вниз, ко дну каньона. Отсюда они поднимаются к вершине горы.

— Отсюда мы раненых не спустим, — с холодным осознанием сказал Суворов.

— Так… И что делать? — спросил Смыкало. — Надо…

Договорить он не успел. Все потому, что мы услышали далекий и такой знакомый мне гул.

Казалось, само небо рокотало над нами.

Я обернулся. Увидел появившуюся высоко над горами черную точку. А потом она выросла в…

— Вертолет… — с придыханием бросил Женя.

— Ми-8! Наши! Это десантура! — обрадовался Бычка.

Ми-8, тем временем, пролетел у вершины горы и стал скользить над склоном, спускаясь все ниже. Потом он завис над скалами, гораздо ниже вершины, но все еще достаточно высоко. Мы увидели едва заметный жгутик каната, который выпустил вертолет. Потом, одна за другой, по этому жгутику стали спускаться черные точки.

— Десантируются, — сказал я.

— Им до нас идти и идти, — ворчаливо заметил Смыкало. Потом глянул на меня. — Что делать будем?

— Исполняйте мои приказания, — ответил я ему. — Будем держаться здесь, пока не подойдут.