Удовольствие, приди! Том 1

Глава 17

Вечеринка выжгла закон Упадка Марбаэля, как кислота, капля за каплей уничтожив многовековой порядок.

Ледяные своды тюрьмы закона Упадка, некогда непоколебимые, перестали существовать. Жар живых тел расплавил их. Теперь каждый удар баса методично лишал его власти и сил. Даже доспехи Марбаэля из первородного льда медленно разрушались, трескаясь с тихим звоном, похожим на бьющееся стекло, и осыпаясь хлопьями инея, которые тут же таяли в обжигающем дыхании толпы.

Тени, обычно послушные ему, дрогнули — и отвернулись. Они сливались с безумным мерцанием танцпола, их очертания расплывались, растворялись в вихре огней, кружась в такт музыке, которая теперь правила здесь. Даже пол под ногами Марбаэля, некогда зеркально-гладкий, теперь покрылся шершавыми царапинами — следами сотен ног, топчущих некогда великий закон.

Теперь даже воздух вокруг него перестал замерзать — он дрожал, искривлялся, вибрировал, гнулся под напором хаоса. Звук, грубый и живой, бил в ребра, в виски, в самое сердце — и с каждым ударом последние остатки власти Марбаэля крошились, утекая как песок сквозь пальцы.

Пальцы Марбаэля впились в ледяную кирасу, но в них уже не было прежней силы — только слабая дрожь, обнаженная и жалкая, которая давно им была забыта. Он чувствовал, как его собственное дыхание, обычно невесомое и тихое, теперь стало тяжелым, почти человеческим — горячим и прерывистым.

Он обвел взглядом бар «У Падшего Ангела» — место, где его порядок был растоптан, где каждая деталь кричала о хаосе: опрокинутые столы, лужи алкоголя, смешанного с грехами, зеркала, треснувшие от грохота музыки. Где лед превратился в пар, а тишина — в оглушительный, всепоглощающий грохот свободы.

Его колени подогнулись.

Впервые за вечность.

Впервые — перед теми, кого он считал пылью.

Асмодей шагнул вперед. Его тень, растянувшаяся по полу, казалось, смеялась.

Он поднял бокал — тот самый, с «Последним глотком перед раскаянием», его содержимое пульсировало темно-багровым светом, как живое.

— За падение королей.

И выпил.

Рот Марбаэля открылся — но больше не было приказов, не было ледяных угроз. Только тихий, бессильный хрип, похожий на звук ломающегося зеркала. Но его никто не заметил, будто само его существование здесь было лишним.

Азариэль шагнула вперед. Ее глаза горели ликованием победителя.

— За пышные похороны Князя! — Поддержала она.

— Хаос вечен! Скука мертва! — Хором раздалось в ответ.

Музыка гремела так, что дрожали даже остатки ледяных стен, а двести освобожденных душ отплясывали, забыв о столетиях страданий и отработок.

Василий, прислонившись к барной стойке, стоявшей на части бывшей тюремной решетки, пристально посмотрел на Бориса, который грациозно размахивал лапами, сидя на плече у Азариэль.

— Слушай, ты прямо пушистый комок с сюрпризами, — начал Василий, стараясь перекрыть шум вечеринки. — Если ты такой всесильный, что прыгаешь между измерениями и выходишь сухим из драк с трехглавыми тварями, почему ты с самого начала не разобрался со всем этим бардаком сам?

Борис остановился и посмотрел на Василия, его хитрые глаза сверкнули.

— Вась, — промурлыкал он, перебираясь на другое плечо Азариэль, — я кот. Рожден нежиться на солнышке, ловить мышей и получать наслаждение от жизни. Решать твои или чужие проблемы? Это выше моей кошачьей натуры.

Василий хотел ответить, но в этот момент пространство вокруг вдруг затрещало, будто тонкий лед под ногами на озере. Праздничная атмосфера мгновенно испарилась — музыка затихла, танцующие замерли на месте. Пространство закона Упадка стало ломаться, осколки реальности осыпались вниз, открывая над головами ранее ликующих бездну.

Именно тогда Марбаэль удостоился внимания. Но это был уже не тот надменный владыка — его некогда безупречные одежды были изорваны, золотые цепи потускнели, а лицо… Лицо теперь отражало не холодное безразличие, а нечто куда более опасное — ярость загнанного в угол зверя.

— Какая ядовитая смесь идиотизма и безумия, — прошипел он, и его голос, некогда звучавший ужасающе, теперь напоминал речь угасающего на смертном одре. — Ослабили мой закон Греха Упадка. Превратили темницу, дающую мне ману в… это. — Он с отвращением еще раз оглядел место вечеринки. — Только вот... вы забыли одну маленькую деталь.

Марбаэль вскинул руки, и небеса над ними снова затрещали. На этот раз пространство разломалось на огромные куски, словно разбитое витражное стекло. Бездна разрослась до самого горизонта. Изнутри нее стало изливаться бесконечное море золотых монет, каждая из которых была отчеканена из сжатой греховной души. Монеты сверкали блеском отчаянья, готовые в любую секунду обрушиться на всех присутствующих смертоносным ливнем.

— Весь ад построен на грехе, — провозгласил Марбаэль, и его фигура начала расти, заполняя собой едва существующее пространство закона Упадка. — А грех… всегда можно превратить в золото! Теперь узрите, мою настоящую силу и сгиньте!

Первые монеты уже начали со звоном падать на пол, оставляя после себя дымящиеся воронки. Одна из них прожгла плечо ближайшему воскресшему, заставив его закричать от боли.

Золотой дождь изливался, и каждая его «капля» несла не богатство, а гибель.

Остатки тюрьмы наполнились звоном падающих монет и криками умирающих. Любое касание к золоту каралось расплавленной плотью, последующее оставляло от тела лишь пепел. Двести освобожденных от отработок душ, только что ликующих в танце, теперь корчились в агонии, их тела рассыпались, как песочные замки под натиском прилива.

Асмодей, Люцилла и Малина стояли спиной к спине, их защитные барьеры трещали под градом проклятого золота. Магические щиты Серафимы мерцали, как последние свечи перед ураганом — с каждым ударом они становились слабее.

— Это… сколько же грешников ему задолжали?! — сквозь зубы процедил Асмодей, его руки дрожали от напряжения.

В этот момент Азариель расправила крылья. Темная энергия вихрем закрутилась вокруг нее. Она поднялась в воздух, встретившись взглядом с Марбаэлем.

— Довольно! — ее голос прозвучал громко и четко, перекрыв звон падающего золота. — Давай решим все между нами. Только ты и я.

Марбаэль замер, его искаженное яростью лицо на миг отразило что-то странное — то ли разочарование, то ли недовольство.

— Ты слишком слаба, Азариель. И все же... — Его рука описала дугу в воздухе, и золотые монеты замерли, образовав сверкающий кокон вокруг них, — ...я не стану отказывать себе в удовольствии сломать тебя ещё раз, прежде чем ты вновь станешь источником моих сил.

Азариель сжала кулаки, вокруг нее сгустилась тьма, принимая форму древних доспехов — тех самых, в которых она когда-то вела его армии. Марбаэль лишь поднял руку творя заклинание и холодно произнес:

— Десять тысяч лет ты будешь страдать, страдать испытывая боль каждой души, застывшей в золоте.

Но прежде чем заклинание было закончено, кокон пробили. Василий, превозмогая боль от ожогов, собирался встать на защиту Азариель, а его голос сорвался на крик, требуя справедливости:

— Марбаэль! Верни ей долг!

Владыка Первого Круга лишь успел поднять бровь, глядя на летящего Василия, перед тем, как вся масса проклятого золота обрушилась на них разом, погребая под сверкающим саваном. Последнее, что увидели остававшиеся внизу — это как Азариель обхватил Василий, пытаясь прикрыть своим телом, прежде чем золотой водопад накрыл их полностью.

...

Только звон монет нарушал гнетущее безмолвие. Где-то в глубине ледяной гробницы слабо мерцал последний отсвет магии — возможно, борьба, возможно, агония. Но с каждой секундой свет угасал.

Марбаэль медленно опустился на землю, его дыхание было тяжелым, но на губах играла победоносная улыбка. Он повернулся к выжившим, поднимая руку для последнего удара.

...

Когда-то Азариэль была не пленницей, а мечом в руках Марбаэля.

Она пришла к нему в эпоху Кровавых Рассветов, когда Первый Круг дрожал от войны с падшими ангелами. Ее крылья, тогда еще несли адское пламя, а глаза горели яростной преданностью.

— Ты не похож на других демонов — сказала она, стоя перед его ледяным троном. — Все сражаются ради власти. Ты — порядка.

Марбаэль, что тогда еще не был Князем, сначала изучал ее молча. Потом его пальцы скользнули по рукояти меча из первородного льда.

— Если порядок будет установлен, я все равно взойду на престол Первого Круга — ответил он наконец.

— Даже так, я верю, что власть в твоих руках принесет демонам нашего круга процветание...

В тот день Азариэль принесла клятву и стала сражаться в первых рядах его легионов. Когда другие демоны рвались к трону через горы трупов, Азариэль строила тюрьмы. Не для мучений — для сдерживания. Она верила, что хаос можно обуздать.

Но чем больше росла власть Марбаэля, тем меньше оставалось в нем того, кто искал порядок.

Азариэль видела, как он меняется:

В день, когда он призвал ее в чертоги и без слов указал на тело демона-соперника, растерзанного ледяными шипами.

В ночь, когда приказал замуровать в стены тюрьмы дюжину демонов-мятежников — живыми, чтобы их крики и боль питали его.

В тот миг, когда впервые назвал ее «инструментом» — и в его глазах не было ничего, кроме холодного расчета.

Она продолжала служить.

Даже когда он начал убивать демонов из высших родословных одного за другим. Даже когда его доспехи покрылись инеем от вечности, проведенной в одиночестве на троне. Даже когда поняла: он не хочет порядка.

Он хочет тишины, он хочет Упадка.

...

Час Молчания — тот странный промежуток между адскими сутками, когда кровавое небо Первого Круга тускнеет, а тени начинают жить собственной жизнью. Они вытягиваются неестественно длинными, змеящимися линиями, будто пытаясь сбежать от самих себя. Даже пламя в этот момент в светильниках замирает, не смея трещать, словно сам Ад затаивает дыхание в ожидании чего-то неотвратимого.

Именно тогда ее сестра — Лаэль, последний свет в ее кромешной тьме — пришла к ней без оружия, без доспехов, в простом одеянии из пепла смешанного с маной. Она сказала, что хочет выйти против Марбаэля не с мечом, не с заговором, не с армией мятежников.

С правдой.

С правдой, что для Марбаэля была страшнее любого клинка, ведь могла отнять его самое драгоценное оружие.

— Он больше не твой господин, Азариэль, — прошептала Лаэль, ее голос дрожал, как первый легкий ветер перед рассветом. Ее пальцы — тонкие, изящные, с едва заметными шрамами от войны — сжали запястья Азариэль. Их лбы почти соприкоснулись, и в этом прикосновении была заключена вся их общая вечность — от сияющих чертогов до кровавых полей Первого Круга. — Он — болен, как все, кто был для него. Он — чума, пожирающая нашу демоническую мощь, препятствие, что не дает нам накопить силы и ворваться в ангельские сады. Посмотри на стены его чертогов, сестра. Прислушайся. Они растут из костей наших сородичей, скреплены их слезами.

Азариэль знала.

Она знала, что в подземельях ледяного дворца, куда даже тени боялись спускаться, день и ночь кричат пленённые демоны. Те, кого Марбаэль милостиво называл "непокорными". Их конечности сковали ледяными глыбами, оставили в камерах где суждено прожить вечность, и их страдания становились фундаментом его власти.

Она знала, что лед его трона — не просто украшение. Каждая капля крови, упавшая на него, впитывалась навсегда, унося с собой кусочки памяти, личности, самой сути тех, кто осмеливался бросить вызов. Трон Марбаэля был живым архивом уничтоженных душ, и он сидел на этом склепе, как паук в центре паутины.

И все же Азариель чтила клятву, помнила приказ карать мятежников — четкий, не терпящий возражений — она взяла клинок.

И сделала свое дело.

Лаэль не сопротивлялась.

Когда лезвие вошло ей в горло — ровно, профессионально, между третьим и четвертым шейным позвонком — она улыбнулась. И эта улыбка останется с Азариэль навеки: ни счастья, ни боли, только странное облегчение и что-то еще... что-то, что выглядело подозрительно похожим на надежду.

— Ты обязательно вырвешься, — прошептала Лаэль, и ее последний выдох оставил иней на щеке Азариэль.

Кровь была теплой.

Невыносимо теплой для Первого Круга. Она текла по пальцам Азариэль, по клинку, по полу, оставляя ярко-алые узоры на идеально белом льду. Такая живая, такая недемоническая теплота в этом месте, где даже боль должна была быть холодной и совершенной.

А потом...

Тень скользнула по замерзшей крови на полу прежде, чем она успела поднять глаза. Холодный ветер внезапно заполнил помещение, заставив пламя в светильниках склониться в почтительном поклоне. И Он появился — не вошел, не пришел, а просто материализовался из самой тьмы, будто был ее неотъемлемой частью.

Его фигура, обычно такая величественная и незыблемая, сейчас казалась неестественно неподвижной. Ледяные доспехи не звенели, когда он сделал шаг вперед. Они были частью его — как кожа, как дыхание, как сама суть его власти. Его глаза — два бездонных озера золота посреди бездны — не отражали ничего. Ни гнева, ни разочарования. Только… любопытство. Холодное, расчетливое, бесчеловечное.

Он приблизился беззвучно, его босые ступни не оставляли следов на замерзшей крови. Его безупречные пальцы — длинные, изящные, белые как смерть — сжали ее подбородок с хирургической точностью, заставив посмотреть в глаза. Прикосновение обжигало холодом, оставляя на коже корки льда.

— Твои руки задрожали, моя тень? — Его голос был тише шелеста крыльев смерти, но каждое слово врезалось в сознание, как ледяная игла. Он не повышал тон. Не нужно. Каждый слог был совершенным, отточенным, как клинок палача.

Его дыхание пахло снежной бурей и чем-то еще — древним, забытым, тем, что существовало до времени. Он вдыхал ее страх, ее сомнения, ее тягу к предательству — и не моргнул. Просто наблюдал. Как ученый наблюдает за интересным экспериментом.

Той же ночью, когда кровавые звезды Первого Круга достигли зенита, ее призвали в Зал Очищения. Ни цепей, ни кляпов. Только ледяной стол и двенадцать молчаливых стражей в масках из застывших слез. Ее крылья — когда-то гордые, сильные, последний отголосок ее демонической природы — сломали у основания с хирургической точностью. Не одним ударом. Медленно. По суставу. Чтобы она запомнила звук ломающихся костей.

Цепи из первородного льда — того самого, что старше самого Ада — вплавили в плоть, в кость, казалось, в саму душу. Они не просто сковывали. Они жили внутри, пульсируя в такт ее сердцу, напоминая с каждым ударом: ты собственность. Тень. Инструмент. Каждый взмах, каждая попытка пошевелить крыльями отзывалась болью, острой и чистой, как первый грех.

А Лаэль…

Лаэль стала украшением.

Ее застывшее тело — еще теплое, еще хранящее следы улыбки — погрузили в ледяную ванну у тронного зала. Процесс занял ровно тридцать три минуты — Марбаэль любил симметрию. Сначала побелели кончики пальцев. Потом иней пополз по рукам, ногам, шее. Последним замерзло выражение глаз в странном сочетании покоя и… надежды? Надежды, который не могло быть. Ведь надежда в Первом Круге исчезала первой.

Ее повесили над троном — прекрасную, вечную, безупречную. Очередную статую в галерее его власти. Вечное напоминание. Урок для всех, кто осмелится пойти против.

Теперь даже мысль о свободе причиняла Азариель физическую боль.

Сомнения в Первом Круге карались хуже, чем измена. Потому что измена — это действие. А сомнение… сомнение это болезнь. Вирус. Оно расползается, заражает, разъедает основы власти. И лечится только абсолютным, беспрекословным послушанием. Или смертью. Но смерть — это милость. А Марбаэль не был милосерден.

Теперь, когда Азариель закрывает глаза — в редкие моменты, когда ей удаётся спать — она все еще видит:

Как кровь сестры — теплая, живая, невероятно красная на фоне безупречного льда — стекает по ее пальцам. Как каждая капля оставляет после себя ручейки, узоры, целые реки вины.

Как Марбаэль гладит ее волосы — медленно, методично, с отвратительной нежностью — словно утешая. Его пальцы холоднее льда, но от их прикосновения горит кожа. «Ты сделала правильный выбор», — шепчет он. И самое страшное — она хочет ему верить.

И как иней — нет, не просто иней, а живой, сознательный холод — медленно покрывает Лаэль. Как он ползет по ее ресницам, по губам, по последнему следу улыбки. Как он превращает жизнь в искусство. Страдание — в экспонат. Любовь — в предупреждение.

Это и есть настоящий Первый Круг.

Не ад — там хотя бы есть страсть, есть огонь, есть движение.

Не тюрьма — в тюрьме есть стены, а значит, есть то, что за ними.

Это музей его безумия. Галерея совершенного контроля. Каждая статуя — бывший союзник, друг, враг, любовник. Все одинаково прекрасны в своем ледяном безмолвии. Все одинаково мертвы при жизни.

И Азариэль — последний экспонат, который еще дышит. Живое доказательство его власти. Ее крылья сломлены, но не отрезаны. Ее воля подавлена, но не уничтожена. Потому что в музее должны быть и такие экспонаты — те, что еще помнят, каково это — быть свободным. Чтобы их боль напоминала остальным: сопротивление бесполезно.