Удовольствие, приди! Том 1

Глава 16

Малина первой сорвалась с места, крыльями будто создавая торнадо за собой.

— ЭТО ЖЕ ЛУЧШИЙ ДЕНЬ В МОЕЙ ЖИЗНИ! — прокричала она, влетая за барную стойку и выдергивая пробку из бутылки вина зубами. Эта пробка со свистом улетела в потолок (которого, кстати, больше не существовало), а пурпурная струя хлынула прямо в ее поднятый бокал, переливаясь через край.

Люцилла, все еще державшая свою бутылку, медленно опустила ее. Ее глаза, суженные от привычки к полумраку, теперь метались по новоиспеченному ночному клубу, цепляясь за диско-шар, за стойки, за танцпол, где уже вовсю отплясывали новоприбывшие из соседних камер две сотни воскрешённых ими должников..

— Я… даже не знаю, злиться мне или присоединиться, — пробормотала она, но пальцы уже сами собой начали отстукивать ритм по льду.

Борис уже бегал на барной стойке, устроив охоту за зайчиками от шара. Его пушистый хвост мерцал в такт музыке, которой физически не существовало, но которую все теперь слышали — низкий, гулкий бит, пробивающийся сквозь кости.

— ВАСИЛИЙ! ТЫ ВЕДЬ УМЕЕШЬ НА БУТЫЛКАХ ИГРАТЬ? — завопил он, подбрасывая в воздух оливку (откуда она взялась?!) и ловя ее ртом.

Василий, который пять минут назад умирал от отчаяния, теперь стоял с бутылкой в каждой руке. Он покосился на них — стекло было холодным, с инеем по краям, хотя вокруг стояла жара.

— Ну… технически, эти бутылки не совсем подходят…

— ЗАТКНИСЬ И ИГРАЙ! — гаркнула Малина, швыряя в него лимонной долькой.

Он вздохнул — и прижался губами к горлышкам.

И зазвучал блюз.

Настоящий.

Грязный.

Тот самый, от которого по коже бегут мурашки, а в животе селится что-то тяжелое и горячее. Ноты вились, как дым, цеплялись за углы, падали в стаканы и снова взлетали — и вдруг все поняли, что это не просто музыка.

Это был голос самой темницы, которая, оказывается, всю вечность мечтала разорвать свои цепи.

Асмодей, до недавнего времени мрачно наблюдавший за всем, вдруг резко вскинул голову.

— Ох чёрт, — пробормотал он. — Мы же только что…

— Запустили обратный отсчет? — донеслось откуда-то из толпы, и голос был слишком знакомым.

Но никто уже не слушал.

Потому что Василий играл.

А Борис выл под бутылочный блюз, и это было так душераздирающе прекрасно, что даже ледяные стены начали плакать.

Асмодей стоял в эпицентре хаоса, его обычно насмешливый рот приоткрылся в немом изумлении.

Азариэль материализовалась рядом, как тень, протягивая ему бокал с дымящейся жидкостью, которая меняла цвет каждую секунду:

— Ты планировал это?

Он медленно повернул голову, его золотой зрачок отражал мелькающие огни диско-шара:

— Я… — голос сорвался, когда взгляд упал на шар, паривший в воздухе и рассыпавший радужные блики по стенам, — Нет. Но черт возьми, я бы хотел сказать, что да.

Серафима, все еще в своих «косплейных» доспехах, вдруг с яростью сорвала шлем. Ее серебристые волосы рассыпались по плечам, а глаза горели чем-то диким и незнакомым:

— К черту правила!

Она ринулась в толпу, сметая на своем пути столик с напитками. Стекло разбилось, добавив к музыке звонкий аккомпанемент.

Где-то высоко, в ледяных чертогах…

Марбаэль вдруг уронил кубок.

Драгоценное вино растеклось по идеальному полу…

И начало пузыриться в такт той самой музыке, которой не должно было существовать в его владениях.

Его совершенное, как ледяная скульптура, лицо наконец исказила эмоция.

Ярость?

Или… страх?

Темница больше не была таковой.

Она дышала.

Жила.

Танцевала.

Закон Греха трещал по швам, и с каждым ударом баса его осколки превращались в конфетти.

А двести душ, адвокаты дьявола и один очень странный кот…

Танцевали на его обломках под вой бутылочного блюза и звон разбитых обещаний.

Борис, теперь уже балансирующий на люстре (откуда она взялась?!) с бутылкой шампанского в лапах, проорал на весь ад:

— ЭЙ, МАРБАЭЛЬ! ТЫ ТОЖЕ МОГ ПРИЙТИ! МЫ ТЕБЕ ОСТАВИЛИ… Э… МЕСТО В УБОРНОЙ!

И где-то в вышине, в самом сердце ледяного дворца, что-то дрогнуло.

Темница Марбаэля больше не существовала.

На ее месте бушевал безумный, пылающий клуб, где ледяные стены капали синкопами, растворяясь в такт грохочущему биту. Пол пружинил под сотнями ног, оставляющих отпечатки раскаленных подков, копыт и босых ступней — все смешалось в едином ритме бунта.

Музыка, которой не должно было быть

Василий, прижав бутылки к губам, выдувал огненный блюз. Каждая нота прожигала воздух, оставляя после себя дымные завитки, складывающиеся в руны хаоса. Стекло в его руках трескалось от напряжения, но звук лишь набирал мощь, заставляя дрожать сами законы реальности.

Борис, взобравшись на плавающую барную стойку (которая теперь вращалась, как карусель), дирижировал невидимым оркестром своим хвостом:

— Громче! Еще громче! Пусть Марбаэль услышит, как падает его царство!

И его слышали.

Не Марбаэль.

Двести воскресших тел должников — бывшие воины, поэты, грешники и святые — слились в едином безумии:

Один, с лицом, изборожденным древними шрамами, колотил кулаками по бывшей ледяной колонне. Каждый удар оставлял кровавые отпечатки, но ритм лишь набирал ярость.

Другой, с глазами пророка, разорвал свою рубаху и затянул хриплый гимн. Его голос, годами не звучавший в аду, теперь рвал тиранию Марбаэля, как пергамент.

Третьи, сплетясь в танце, крушили остатки решеток. Металл звенел, ломался, превращался в ударные — адский оркестр рождался на глазах.

Асмодей, стоя на столе из сплавленных грехов, поднял бокал:

— За конец вечности!

— ЗА КОНЕЧНОСТЬ! — проревело в ответ двести глоток.

Где-то в вышине, в разрушающихся чертогах, упала первая ледяная глыба.

Малина, стоя за стойкой, превратилась в настоящего демона-бармена. Ее крылья вздымались в такт музыке, а руки мелькали, жонглируя бутылками с ядовито-зеленым абсентом и кроваво-красным вином. Она наливала коктейли, смешивая адское пламя со слезами грешников, добавляя щепотку бунтарства и львиную долю безумия.

— Бесплатная выпивка для бунтовщиков! — проревела она и, крутанувшись на месте, швырнула пылающий шот прямо в толпу. Огненная струя прочертила в воздухе дугу, прежде чем кто-то поймал ртом стакан, не пролив ни капли. Толпа взревела от восторга.

Люцилла, которая поначалу сжалась, как кошка под дождем, теперь восседала на барной стойке, как королева этого безумия. Ее крылья распахнулись, а хвост бил такт по столешнице.

— Танцуй, черт возьми! — кричала она, шлепая по щекам каждого, кто недостаточно рьяно отплясывал. — Танцуй, как будто от этого зависит твоя душа!

(Что, впрочем, было недалеко от истины.)

Какой-то демон в потрепанном плаще отчаянно крутился в брейк-дансе, хотя явно не имел ни малейшего понятия, как это делается. Его рога цеплялись за соседей, но всем было плевать.

Две грешницы-должницы в разорванных платьях, теперь уже не помнящие, за какие именно долги их отправили в ад, танцевали на столе, выкрикивая слова давно забытого гимна свободы.

А в центре всего этого — Борис.

Теперь он балансировал на огромном бочонке с адским элем, который катился по танцполу, управляемый лишь его хвостом и чистой силой наглости.

— Эй, Малина! — завопил он. — Давай что-нибудь, от чего у вас, демонов, отваливаются рога!

Малина только усмехнулась и достала из-под стойки бутылку с черной жидкостью, в которой плавали какие-то подозрительные искорки.

— Это… — она сделала паузу для драматизма, — «Последний глоток перед раскаянием». Выдерживалось в душе лицемера триста лет.

Толпа ахнула.

Борис схватил бутылку, откусил горлышко (плеваться стеклом ему было явно не впервой) и заорал:

— Ну что, воскрешённые, КТО ЖИВОЙ?!

Ответом ему был оглушительный рев, от которого задрожали последние ледяные осколки на потолке.

Где-то вдалеке, в своих рушащихся чертогах, Марбаэль впервые за всю вечность закрыл лицо руками.

А в баре «У Падшего Ангела» вечеринка только начиналась.

Серафима, сбросившая доспехи до кожаного корсета, крутилась радостная в хаосе вечеринки. Ее опаленные крылья, обычно скрытые под одеждой, теперь распахнулись во всю ширь, перья мерцали в ритме музыки. Каждое движение оставляло за собой шлейф искр, рисующий в воздухе пылающие руны свободы.

— Ты же ангел! — орал ей Асмодей, который, вопреки собственному достоинству, уже подтанцовывал, делая вид, что просто поправляет манжеты. Но хвост его выдавал — он выбивал четкий ритм, а пальцы сами собой щелкали в такт.

— БЫЛА ангелом! — засмеялась Серафима, ее голос звенел, как разбитый хрусталь. Она рванула Асмодея за руку, втягивая в вихрь танца. Их тени сплелись на стене — рогатая и крылатая — в причудливом, яростном порыве.

Азариэль, цепи которой давно валялись растоптанными где-то под столом, парила над толпой. Ее длинные волосы дрожали в такт музыке, каждая прядь чувствоала свой собственный ритм. Глаза, обычно холодные, как лезвие, теперь горели дикой, первобытной радостью.

— Я уже и забыла... каково чувствовать счастье! — бросила она, и ее голос сорвался, будто ржавые ворота, которые наконец распахнулись после веков неподвижности.

Где-то в углу Василий все еще дул в бутылки, но теперь к нему присоединились еще трое — один дул в трубу из сломанных решеток, другой бил по уже пустой бочке адского пойла, а третий просто орал что-то нечленораздельное, но удивительно мелодичное.

Борис, тем временем, устроил конкурс на самый безумный танец. Приз — глоток из бутылки с надписью «Последнее раскаяние». Желающих было больше, чем грешников в аду.

А на потолке, который теперь был усыпан светящимися рунами (кто-то явно воспользовался моментом, чтобы переписать местные законы), появилась трещина.

Не просто трещина.

Пропасть.

И из нее, медленно, как падающее перо, начал сыпаться снег.

Настоящий.

Чистый.

Не адский.

Малина, задрала голову и расхохоталась:

— Смотрите-ка! Даже погода для нас меняется!

Снежинки таяли на раскаленной коже танцующих, смешиваясь с потом, золой и свободой.

А где-то там, в вышине, за пределами темницы закона Упадка рушился целый мир.

Здесь же, в баре «У Падшего Ангела», все только начиналось.

Василий, отбросив бутылки, вскочил на стол. Его тень, растянувшаяся по стене, внезапно обрела крылья — не ангельские, не демонические, а какие-то другие, сотканные из самого бунта.

— НЕТ СКУКЕ МАРБАЭЛЯ! — проревел он, и его голос ударил, как молот по наковальне.

Толпа взревела в ответ, и от этого гула задрожала сама реальность:

— НЕТ СКУКЕ!

— НЕТ ТЮРЬМЕ!

— НЕТ ЗАКОНАМ, КОТОРЫЕ ДУШАТ!

Ледяные стены треснули окончательно. Осколки не падали — они исчезали на лету, превращаясь в пар, который смешивался с дымом, потом и дыханием толпы.

Потолок рухнул — но вместо камней с неба посыпались искры, конфетти и огненные всполохи, будто сама темница решила присоединиться к вечеринке.

И тогда…

Раздался голос.

Тот самый.

Холодный.

Безупречный.

И чертовски злой.

— ЭТО… НЕВОЗМОЖНО.

Марбаэль стоял на границе тюрьмы своего закона.

Его тюрьмы.

Которой больше не было.

Его идеальные черты исказило нечто, что никто никогда не видел на его лице — растерянность.

Он поднял руку, и ледяные когти выросли из его пальцев, готовые разорвать этот бунт в клочья…

...

Одинокий Рыцарь Ада

Рыцарь Ада шагал по бесконечным коридорам бывшей тюрьмы, где некогда звенели кандалы, а теперь царил хаос вечного карнавала. Стены, испещренные трещинами, здесь еще дышали холодом, а под ногами хрустели осколки разбитых фонарей, словно кости забытых узников. Где-то вдалеке, за слоями каменных лабиринтов, гремела безумная музыка — гулкий бас, визгливые голоса, звон бокалов, наполненных чем-то гуще вина. Но здесь, в глубине ледяных катакомб, звуки приглушались, словно поглощенные самой тьмой. Лишь потрескивание мороза, сковывающего старые решетки, нарушало тишину.

Его доспехи, черные, как смола на дне адской бездны, впитывали свет, сливаясь с тенями. Каждый шаг оставлял на полу дымящийся след — раскаленный клинок в его руке плавил лед, капая огненными каплями, которые шипели, угасая в темноте.

Прошло время, из-за поворота выползло Нечто — сгорбленное, с кожей, покрытой язвами, будто грехи, в которых оно увязло, затвердели и проросли сквозь плоть. Глаза, мутные и желтые, как старый холст, слезились, а когтистые пальцы царапали камень, оставляя за собой борозды из слизи и крови.

— Ты... ты тоже сбежал? — прошипело оно, вытягивая конечности, дрожащие от голода или страха.

Рыцарь не ответил. Его меч взметнулся — быстрый, как вспышка молнии в кромешной тьме. Голова демона покатилась по полу, черная кровь брызнула на стены, расплываясь мерзкими узорами. Тело еще дергалось, пальцы судорожно сжимались, будто пытаясь вцепиться в жизнь, но он уже шагал дальше, оставляя его гнить в одиночестве.

Он вошел в зал рухнувших колонн. Казалось, когда-то здесь вершили суд. Теперь же обвалившиеся своды открывали вид на черное небо, усеянное мертвыми звездами. Посреди хаоса камней стояли двое — грешник, закованный в ржавые цепи, и тень, приросшая к его спине, как вторая кожа. Они рвали остатки чьей-то плоти, окровавленные пальцы скользили по костям, а голоса, хриплые и надтреснутые, перебивали друг друга:

— Он мой!

— Нет, мой!

Рыцарь прошел между ними. Два удара — точных, безжалостных. Тела рухнули, наконец свободные от споров.

Глубоко в сердце тюрьмы, где лед еще не растаял, его ждала она.

Сестра-палач.

Ее доспехи сверкали, как отполированные зеркала, и в каждом отражении кричали лица тех, кого она пытала. Ее плащ, сотканный из плоти, шевелился, будто живой, а в руке она держала клинок, тонкий, как игла, и такой же смертоносный.

— Ты не должен был сюда вернуться, — ее голос звенел, наполненный страхом.

Он не стал говорить.

Клинки скрестились — и лед вокруг взорвался, осыпаясь тысячами осколков. Она была быстрее, ее удары — точными, как укус змеи. Он — сильнее, каждый взмах его меча сотрясал стены.

Когда ее клинок вонзился ему в плечо, черная кровь брызнула на лед, но он даже не дрогнул. Вместо этого схватил ее за горло и прижал к стене.

— Где выход?

— Отсюда нет выхода, — она засмеялась, и алая струйка крови выступила на ее губах. — Только Упадок.

Его меч пронзил ее грудь, разрывая доспехи, плоть, сердце.

Она упала, а он пошел дальше.

...

Рыцарь Ада замер, его доспехи, пропитанные копотью и кровью, тихо звенели в гнетущей тишине. Дверь перед ним создавалась ни льдом, ни камнем — она рождалась отсутствием, черной дырой, обрамленной дрожащими осколками реальности. Казалось, сама тьма пульсировала в такт далекой музыке, доносящейся с верхних уровней.

Его раскаленный клинок, испачканный вязкой чернотой поверженных стражей, теперь слабо светился в этом мраке. Воздух вокруг искривился от жара его ярости.

Тень зашевелилась у его ног, поднялась по его доспехам, обвила горло холодными пальцами. Она говорила его голосом, но слова были чужими:

— Ты забыл, что значит быть свободным. Ты носишь свои цепи даже без замков.

Рыцарь не дрогнул. Его дыхание, тяжелое и мерное, вырывалось клубами пара в ледяном воздухе. Он поднял руку, и тень отпрянула от жара его ладони.

— Свобода — это не место, — его голос звучал как скрежет металла. — Это действие.

Он шагнул вперед, и тьма сомкнулась вокруг него, как вода над головой утопающего. На мгновение показалось, что его силуэт растворился... затем резко выкристаллизовался вновь, уже по ту сторону.

...

Где-то между уровнями тюрьмы закона, в щелях реальности, чья-то тяжелая поступь нарушала тишину забвения. Черные доспехи сливались с мраком, только клинок оставлял за собой кровавый след в ином пространстве.

Он шел. Мимо застывших во времени камер, где тени бывших узников все еще повторяли свои последние мгновения. Мимо зеркальных коридоров, где его отражение иногда поворачивало голову, когда сам он этого не делал. Мимо дверей, которые вели в никуда.

Иногда он останавливался. Иногда поднимал меч. Иногда кто-то переставал существовать.

А музыка все играла где-то далеко-далеко, едва уловимым эхом в пустоте между мирами. То ли воспоминание. То ли обещание. То ли призрак той самой свободы, которую он теперь нес другим — по своему усмотрению, по своим правилам, по своей темной вере.

И где-то в глубине руин, если прислушаться, можно было уловить тихий звон доспехов... или может, это просто скрипели остатки ледяных стен, медленно умирая без своего хозяина.