Телохранитель Генсека. Том 6

Глава 20

Тем же вечером в приемной председателя Комитета я выслушивал Удилова. Он не кричал, даже на пол тона не повысил голоса, не тот человек, но его слова были сказаны таким ледяным тоном, что едва удержался, чтобы не поежиться.

— Вы, товарищ полковник, на особом счету у Леонида Ильича, но даже это не дает вам права принимать решения через мою голову, — Вадим Николаевич смотрел на меня с прищуром, губы сжались в тонкую нитку. — Арест Ельцина повлечет за собой множество вопросов. И как вы будете отчитываться перед Генеральным секретарем, я не знаю.

— Вадим Николаевич, задержание Ельцина было проведено в соответствии со всеми процессуальными нормами в момент дачи взятки должностному лицу при исполнении служебных обязанностей. Средствами объективного контроля зафиксировано предложение, умысел тоже на лицо, а дальше… Дальше уже дело прокуратуры, сформулировать обвинение и довести расследование до конца.

Откинулся на спинку стула и скрестил руки на груди, невольно подумав, что стал закрываться от Удилова. Я доверял ему, но в нашей структуре доверие стоило очень дорого, иногда его ценой была жизнь. Видимо, он понял это, и уже совсем по другому произнес:

— Хорошо, сдаем все на прокуратуру, а Комитет тут не причем. Вы хорошо сделали, что пригласили прокурорских из Калинина. Меньше будет разговоров про новый тридцать седьмой год.

Удилов поправил перед собой карандаши и вздохнул:

— Я бы двумя руками за этот пресловутый «тридцать седьмой», но… — он замолчал, с минуту подумал, — … но с соблюдением норм социалистической законности, — и еле заметно улыбнулся.

Встал, прошел к окну, распахнул форточку и подставил лицо холодному ветру, словно температура в двадцать градусов в кабинете была для него слишком высокой.

— Вадим Николаевич, нам нужен карт-бланш на проведение некоторых следственно-розыскных мероприятий.

Удилов отошел от окна.

— Я всегда смотрю вечером на город и каждый раз напоминаю себе военное время. И говорю, может банальность, но лишь бы не было войны.

Он прошел на свое место во главе стола и внимательно посмотрел на меня.

— Если для предотвращения войны нужна ваша инициатива, Владимир Тимофеевич, то это малая цена за мир. Я еще в шоке от попытки устроить взрыв на АЭС.

— Кстати, какие-то подвижки у следствия есть? Кто убил майора Ушакова так и не выяснили? — задал я вопрос скорее для того, чтобы переключить внимание Удилова на другую тему.

— Работают ребята. Но пока безрезультатно. Во всей этой истории с попыткой взрыва АЭС чувствуется рука профессионала. Естественно, инспекция работает. К областному управлению очень много вопросов. Прежде всего к Корнилову.

Удилов вздохнул и продолжил:

— Сам Корнилов дома под нашим наблюдением. Его обязанности исполняет Войцицкий. Кстати, в Свердловске формируется местное управление собственной безопасности. Хорошо поработал ваш Соколов. Он в курсе, вам доложит. И с Мастерсом он очень виртуозно операцию провернул. Просто комар носа не подточит.

Удилов налил в стакан воды, отпил глоток и поставил на стол:

— Ладно, давайте вернемся к нашему вопросу. Так понимаю, Ельцина вы не зря на взятку вывели?

— Правильно понимаете, Вадим Николаевич, — кивнул я.

— Кто еще у вас на крючке? Не ошибусь, если предположу, что наша сладкая парочка?

— И здесь вы правы, Вадим Николаевич. Мои парни землю роют, чтобы выяснить, кто занял место настоящей Елены Боннер. Пока же под наблюдением, голословно обвинять никого не хочу.

— Это правильно, — Удилов посмотрел на меня пристально, в его взгляде читалось сомнение. — Значит так, Ельцина пока не трогайте, пусть дозреет до разговора. Я сам с ним побеседую. И завтра проведем совещание по внешнему контуру. Первое Главное Управление получило очень интересную информацию по одному очень важному совещанию в ЦРУ. Сейчас пока идите, отдыхайте. И долечитесь, в конце концов, чтобы не свалиться во время важного дела.

Удилов встал, протянул мне руку. Я пожал его сухую ладонь, вышел в приемную и с удивлением обнаружил там ожидавшего Газиза.

— Что случилось? — настороженно спросил я.

— Сейчас поедем к мужу Боннер, вы с нами? К бывшему мужу, — поправился он. — А потом к матери её тоже поедем. Карпов прислал доложить и спросить.

— Обязательно, — кивнул я.

Первый муж Елены Боннер, Иван Семенов, жил на Черемушках, в обычной четырехэтажной хрущевке.

Первый этаж. Поднялись по стандартной лестнице — ровно восемь ступенек до площадки первого этажа. Я поискал взглядом звонок, но его не было. Постучал раз, другой — никто не ответил. Толкнул дверь — она открылась.

Мы с Карповым вошли, Газиз остался на площадке, я услышал, как хлопнула подъездная дверь. Видимо, Газик решил подождать нас на улице. Что ж, это правильно.

В квартире горел свет — во всех комнатах. И первое, что сбивало с ног — запах. Он пробирался в ноздри едкой, затхлой пылью, с каким-то кисловатым, лекарственным душком. В комнатах пахло сыростью, старыми тряпками и давней, многодневной пьянкой. Обычное жилище алкоголика.

Типичная хрущевка, маленькая, тесная, с низкими потолками, которые давили сверху, как крышка гроба. Прихожая, точнее — крошечный коридорчик, упиралась в двери ванной. На вешалке, едва держащейся на гвоздях, висели драное старое пальто и стеганая телогрейка, покрытая масляными пятнами. Под ногами хрустел мусор — яичная скорлупа, окурки, крошки, обрывки газет.

Я прошел в зал. Комната была заставлена так, что в ней приходилось пробираться боком, как крабу. Основное пространство занимал большой продавленный диван. Какого он цвета был раньше, догадаться невозможно, сейчас его обивка по цвету напоминала летний асфальт — серая, с белесыми проплешинами. На нем лежало тряпье — застиранные простыни, одеяло с вылезшей наружу ватой.

Рядом, на облезлом табурете, стояла пустая бутылка из-под портвейна, в блюдце, полном окурков, дымилась папироса. Рядом валялся коробок спичек.

Обои на стенах когда-то были в веселенький цветочек и, видимо, светлыми. Теперь они стали желтыми, как зубы заядлого курильщика, в пятнах плесени и подтеках. Под потолком на обоях видны были черные отпечатки чьих-то рук. В углу колыхалась на сквозняке паутина, густая, как вуаль. Я подошел к окну. На подоконнике, заросшем пылью до состояния бархата, стояли три давно немытые кружки с коричневым осадком на дне и засохший фикус.

— Ну и где хозяин? — спросил я, скорее риторически.

Уже было понятно, что ловить здесь нечего. Но мой скептический настрой скоро прошел.

— О, да у меня гости! — раздалось от входной двери.

Оглянувшись, увидел человека неопределенного возраста. Он был здоров и широк в плечах, бугай, каких мало. За его плечом тощей тенью маячил Газиз.

— Ну что, мужики, составите компанию? — и он поднял вверх руку, в которой была зажата бутылка портвейна, ёмкостью 0.7 литра.

— Составим, — я усмехнулся. — Где пить будем, Иван Васильевич?

— Да в кухне, там места поболе, ответил первый муж Боннер и первым ломанулся на кухню, протаранив дверь. Дверь, стукнувшись о стену, жалобно звякнула стеклом.

Я прошел следом за ним к столу. Столешница была липкой на ощупь. На ней крошки, пятна, обрывок колбасной оболочки, пачка сигарет прима и сложенная вчетверо газета, на которой сох кусок хлеба с надкушенным краем.

Хозяин метнулся к раковине, выудил из горы грязной посуды стакан, наскоро сполоснул его тут же, под краном. Ножом срезал пробку и плеснул себе вина. Портвейн он заглотил в три глотка и, занюхав рукав, крякнул.

— Что, даже не спросите, кто мы? — поинтересовался я.

— Да я и так вижу, что спрашивать? — совсем не смущаясь, ответил хозяин квартиры без капли страха или любопытства в голосе. — Моя милиция меня бережет. Или брать выше? Судя по тому, что в штатском, комитетчики. И явно не по мою душу, потому что я ее давно пропил.

Он устало опустился на табурет и вся бравада вдруг покинула его.

— Что эта сука на этот раз натворила?

— Это вы, я так понимаю, о своей бывшей жене? — осторожно поинтересовался я.

— Да какая она мне жена⁈ Моя Ленка ух какая была! Веселая, просто огонь! Мы тут такой сабантуй устраивали на девятое мая — стены дрожали! — он обвел взглядом убогую кухню. — Правда, не тут, а в Ленинграде. Девчонки ее приходили, с кем она в санитарном поезде работала, и мои мужики, армейские друзья. Кто живым с войны пришел. Хорошо праздник отмечали, весело. Елена у меня песни так пела, заслушаешься. А как плясала? Ну, сматюгнуться любила от души, ну так войну, считай, прошли с ней, там без мата никак…

Я слушал молча, не перебивал его монолог вопросами. Понимал, что человек хочет выговориться.

— А потом ее как подменили. Как в пятьдесят девятом году уехала куда-то там на Восток, в Иран или Ирак — я их путаю. Так потом в шестьдесят втором вернулась, и она вроде, и не она. Смотрю — и не узнаю. Со спины вообще — она, фигура та же, ладная, ноги точеные, красивые. А вот взгляд такой, что страшно ей в глаза смотреть было. Безумные глаза. Как раз дело к девятому мая шло. А она даже не вспомнила про друзей. Про однополчан своих и моих. Мы-то собрались, стол накрыли… А она на нас так равнодушно глянула, детей собрала и ушла. Догнал уже на улице. Два слова всего сказала: «Жить с тобой не буду. На развод сам подашь» — и все.

Он встал, ткнул мне пальцем в грудь и спросил:

— Вот ты меня понимаешь, почему я пью?

Я кивнул и аккуратно отвел его палец от своей груди.

— Вот и я думал, может чем обидел ее, оскорбил. Ан нет, чист я перед ней. Хотя про нее много слухов ходило. Когда мы сошлись. И про Киссельмана я знал, и про остальных. А уж про Моисея Злотника мне все уши прожужжали. Да ладно, что уж теперь. Но вот что вам скажу… не моя это Ленка. Не моя! Вот я как понял, что другой человек вернулся с того Ирака… или Ирана… так и запил. Ну это после того, как я квартиру в Питере… в смысле в Ленинграде обменял на эту халупу. С доплатой. Деньги все ей отдал. Сказал на детей. Она деньги забрала и так мне в глаза посмотрела… А глаза-то не ее. У моей Елены в глазах искорки были желтые. Как светляки… А у этой глаза как вишни. Вроде цвет и похож, а искорки пропали…

Он начал наливать портвейн в стакан, но махнул рукой и приложился к горлышку бутылки. Я вышел из кухни, махнул рукой своим, чтобы шли следом.

— Где ее мать живет? — спросил, когда Газиз и Марсель уселись на заднее сиденье «Волги».

— На улице Чкалова, — ответил Марсель. — Это возле Садового кольца.

— Знаю, — коротко кивнул Николай и завел мотор.

Ехали молча. Разгромленная квартира и человек со сломанной судьбой оставили гнетущее впечатление.

Руфь Боннэр оказалась приятной женщиной без возраста. Характерные семитские черты лица, пышные волосы с редкими седыми прядями, домашнее платье с кружевным воротником и на ногах мягкие туфли без задников, которые назвать тапочками язык не поворачивался.

— Проходите, пожалуйста, молодые люди. Нет-нет, что вы, разуваться не надо, — она взмахнула руками, увидев, что Карпов начал снимать ботинки.

— Я не очень люблю вашу контору, но раз пришли, значит это важно, — и она поманила нас за собой. — Проходите в гостиную, молодые люди.

Здесь тоже был запах, свойственный, наверное, только этой квартире. Аромат старого дерева, начищенного паркета и едва уловимый аромат лилий. Я поискал взглядом, но цветов нигде не увидел.

Прихожая была просторной, с высоким потолком. Здесь царила тишина. Не мертвая тишина, а скорее мудрый покой прожитых лет.

По паркету, который едва слышно поскрипывал под ногами, я прошел в гостиную. Окна, высокие, почти от пола, выходили во двор-колодец. Свет фонарей, проходя сквозь густые ветви лип, ложился на ковер причудливым узором, прямо на застывший сложный орнамент.

Комната дышала историей. Она не была похожа на музей, нет, здесь жили, и это чувствовалось. У стены рояль «Беккер», его полированная черная поверхность, как зеркало, отражала блики хрустальной люстры. На крышке лежали раскрытые ноты. На резном дубовом комоде стояли массивные часы с бронзовыми стойками, рядом фарфоровые статуэтки. Рядом большая фарфоровая чаша с яблоками. Пахли они одуряюще. Интересно, откуда такие свежие?

Главным сокровищем этой комнаты были книжные шкафы, занимавшие одну стену с пола до потолка. За стеклами в идеальном порядке стояли тома в синих, зеленых, коричневых переплетах.

Атмосфера здесь была иной. Не давила, как в конуре у Семенова, а, напротив, возвышала. Каждый предмет мебели, каждая книга, каждый луч света, падающий на паркет говорили о порядке, уме и достоинстве.

Хозяйка села на краешек черного кожаного дивана с очень высокой спинкой. Над диваном картина в тяжелой золоченой раме. Я не уверен, что смог бы определить школу, что-то из работ ранних советских пейзажистов, цветущий луг под закатным, почти фиолетовым небом.

Перед диваном низкий круглый стол и два кресла рядом. Хозяйка предложила сесть и только потом спросила:

— Слушаю вас? — ее красиво изогнутые брови приподнялись, в глазах, золотисто-коричневых, почти янтарного цвета, светился вопрос.

Глядя в глаза матери Елены Боннэр, я понял о каких «искрах света» говорил бывший супруг, Иван Семенов.

— Руфь Григорьевна, у меня к вам несколько вопросов по поводу вашей дочери.

— У меня нет дочери, — спокойно ответила Руфь Григорьевна. — Та женщина, что приехала с Ирака, не моя хорошая еврейская девочка. И я рада, что могу об этом заявить открыто.

— А раньше не могли заявить? — поинтересовался Карпов. — Что вам мешало?

— Или кто? — уточнил я и добавил:

— Не ошибусь, если назову фамилию Микоян?

Руфь Георгиевна вздохнула.

— От этих Микоянов Лене всегда одни беды были. И молодая была, хорошо, вовремя на фронт ушла, как чувствовала. И потом. Как я не хотела, чтобы она ехала с той экспедицией, но Анастас Иванович упросил. Сказал, свой человек нужен ему там. А я ему еще за это все должна, — она подняла руки, браслеты со звоном съехали с запястий к локтям, и сделала круговой жест, будто хотела обхватить все сразу — стены, мебель, картины.

— Вы уверены, что после Ирака вернулась не ваша дочь? — все-таки уточнил еще раз. — Может, она изменилась по характеру, или вы действительно думаете, что вместо Елены вернулся другой человек?

— Юноша, я свою дочь грудью кормила, я ее вырастила, я ее воспитала. И забыть слова молитвы она не могла. Как и перепутать слова «шабат» и «шалом». Но когда я поделилась с Микояном своими сомнениями, он порекомендовал мне молчать. Причем дал понять, что по сравнению с психушкой моя жизнь в «Алжире» покажется мне раем.

— Спасибо, Руфь Григорьевна, вы очень нам помогли, — я встал, слегка поклонился хозяйке, и мы вышли.

— А вы зачем с нами ездили? — спросил Газиз, когда мы вернулись к «Волге». — Мы бы сами все сделали, и допросили, и поговорили.

— И ничего бы не поняли, — тут же добавил Карпов. — Владимир Тимофеевич, что на самом деле сказала Боннэр? Она ведь и не подтвердила, что место ее дочери заняла другая женщина, но и не отрицала этого.

— Понял, Андрей. Ты о что-нибудь о Некрасове читал? — я обернулся к парням.

— Я читал! — воскликнул Газиз и продекламировал: — «Кому живется весело… Вольготно на Руси?»… а дальше не помню.

— Я не о том, Газиз. Некрасов, уже почти при смерти был, а в церковь пойти обвенчаться со своей Зинаидой Николаевной не мог. Пригласил батюшку. А тот ему отказал. Так и сказал, мол, я не армейский поп, это они, где алтарь поставили — там им и церковь.

— А что Некрасов? — заинтересованно спросил Карпов.

— А Некрасов ответил батюшке: «Спасибо, отче, за тонкий намек». Кстати, его с той Зинаидой армейский поп и обвенчал, прямо там, у кровати больного Некрасова.

— Не понял, а на что намекнула нам Руфь Григорьевна? — никак не мог успокоиться Карпов. — Весь разговор уже в голове перебрал — не соображу.

— На группировку «Четвертый рейх», — ответил я.