Телохранитель Генсека. Том 6

Глава 12

«Хочешь насмешить бога — расскажи ему о своих планах», — сколько раз я уже вспоминал эту поговорку? Раз десять за последние пару лет? Наверное. А ведь планировал сегодня встретить свою команду и выслушать отчет по Свердловску.

Вместо этого сижу в самолете и наблюдаю за Сахаровым, который вещает на публику, «выступая» прямо в проходе между креслами.

— Мы все понимаем, что атомная энергия, дав человеку невероятное могущество, создала и новые вызовы. И любая авария, особенно на такой критически важной АЭС, как Белоярская, это угроза не только Советскому Союзу, не только жителям Свердловска и окрестных городов, но и всему миру. И это только начало! — кликушествовал Андрей Дмитриевич, обильно жестикулируя.

— И вдвойне… нет, втройне преступно скрывать от населения, скрывать от мировой общественности масштабы трагедии. Я надеюсь, наши сопровождающие позаботились о костюмах радиационной защиты, о счетчиках Гейгера? — он повернул голову в нашу сторону.

Журналисты записывали его «речь» на диктофоны. Стоящий рядом солидный мужчина в костюме — представитель пресс-службы Министерства среднего машиностроения — укоризненно качал головой.

— Андрей Дмитриевич, ну вы за кого нас принимаете? Мы же профессионалы, — увещевал он Сахарова. — Вы же сами работали в Институте теоретической и экспериментальной физики и знаете, как у нас щепетильно относятся к безопасности сотрудников.

— Да, я знаю, как преступно халатно относятся к сотрудникам! Это постоянное облучение и переоблучение, и я об этом обязательно напишу в своих мемуарах! — Сахарова затрясло, на губах выступила пена, как это у него часто бывало в моменты сильного возбуждения.

— Адик, Адик, успокойся, пожалуйста! — со своего места подскочила Елена Боннэр. — Выпей таблеточку.

— Как вы смеете его нервировать? — набросилась она на пресс-секретаря. — Вы же видите, он болен! Он столько перестрадал, он облучен и переоблучен, а вы опять об этом напоминаете ему⁈ И перед общественностью, перед иностранными журналистами, вы провоцируете его на безответственные высказывания!

Сахаров в полуобморочном состоянии рухнул в кресло. Сидевший через проход капитан из девятки попытался помочь академику, ослабив галстук, но Боннэр разъяренной кошкой вцепилась ему в лицо.

— Не дам отравить его! Не дам! Тут представители общественности, тут корреспонденты! У вас ничего не выйдет! — визжала она.

— Самое время отправить эту парочку в больницу, — я нагнулся к Удилову. — Лучше всего в психиатрическую.

— Владимир Тимофеевич, карательная психиатрия, к сожалению, в прошлом, — в тон мне ответил Удилов.

— Согласен, маразм не лечится, — вздохнул я. — Но в больницу бы надо, для профилактики. По крайней мере, Боннэр там точно в контингент больных впишется, как родная.

Я проводил взглядом беснующуюся супругу Сахарова, которую двое сотрудников КГБ вели к выходу из самолета. Сам Сахаров семенил следом. Настроившись, уловил его мысли: «Это Леночка хорошо придумала, они специально везут нас в самое пекло, чтобы я не мог больше защищать людей от произвола властей».

— Больные люди — это всегда грустно, — заметил Удилов. — Но когда хороший ученый с математическим складом ума начинает отрываться от реальности, грустно вдвойне.

«Сладкая парочка» покинула самолет.

— Сделайте так, чтобы он следующим рейсом прилетел в Свердловск. Обязательно, — распорядился Вадим Николаевич. — И чтобы каждый его шаг был заснят советским телевидением. Это тоже обязательно.

— Сделаем, товарищ генерал, — один из помощников Удилова направился к выходу.

К нам подошел секретарь Удилова. Виктор Иванов наклонился, понизил голос и доложил:

— Товарищ Удилов, у нас, кажется, ЧП. Мастерс пропал. В отеле его нет, от наружки ускользнул. А в этой истории он ключевая фигура.

— Вы соображаете, что произошло? — Удилов был предельно корректен, но в голосе звенела сталь, а взгляд стал ледяным. — Почему раньше не сообщили? — и тут же повернулся ко мне. — Владимир Тимофеевич, прошу вас разобраться. Мастерса надо из-под земли достать. Доложите мне, потом решим, что с ним делать.

— Не каркайте, Вадим Николаевич, не желательно, чтобы именно из-под земли доставать пришлось, — я встал.

— Нашли время для шуток, — Удилов нахмурился и встал, пропуская меня. — И проверьте, как там себя чувствует наш нобелевский лауреат.

Я быстро покинул самолет. Пока шел в медпункт, думал, что форс-мажор — всегда неприятно. За утро второй раз меняются планы.

Сахарова обнаружил на кушетке, с игрой капельницы в вене.

— Давление поднялось, — сообщил врач.

— Что-то серьезное? — уточнил я.

— Гипертония всегда серьезно, полшага до инсульта, но от госпитализации отказываются. Причем категорически, — он развел руками.

К нам подскочила Боннэр.

— Вы что, хотите в ссылку отправить Андрея Дмитриевича? У вас не выйдет! Наш гражданский долг повелительно требует, чтобы мы находились вместе с нашим народом в этот час трудных испытаний! — она помахала ладонью перед лицом врача. — Вам не удастся замести под ковер грязные факты! — повернулась ко мне и без паузы продолжила:

— Я понимаю, что вы хотите скрыть от прогрессивного человечества!

— Елена Георгиевна, мы не на митинге, и не на пресс-конференции. Вы же медик, вы же прекрасно видите, в каком состоянии Андрей Дмитриевич. Немного подскочило давление, бывает. Через час еще один спецрейс, так что у вас есть время подумать. Либо в больницу, либо в Свердловск со съемочной группой советского телевидения. Решать вам, и только вам.

— Мы все давно решили! — взвизгнула Боннэр.

— В таком случае счастливого пути, куда бы он не лежал. А вам терпения, доктор, — я пожал руку врачу и с большим облегчением покинул медпункт.

Пока ехал на Лубянку, мысли крутились вокруг Сахарова и его истеричной супруги. Человек может быть сколь угодно умным, даже гениальным, но с психикой явно проблемы. Правильно сказал Удилов, грустно. И, к сожалению, не лечится.

На Лубянке я минут пятнадцать провел в Седьмом управлении, выслушивая отчеты оперов. Мастерс остановился в гостинице «Россия», гостиницу не покидал, вещи его на месте. Самого нет. Растворился человек, просто был — и нет его.

— Я не буду вас отчитывать, для этого у вас есть свое начальство, — сказал я молодым лейтенантам, упустившим журналиста. — Сейчас со мной в «Россию», на месте покажете, где он был, с кем разговаривал, что делал. Пошагово восстановите весь вчерашний вечер.

В «Россию» я ехал на своей «Волге», машина оперов сначала ехала позади, потом обогнала. В гостиницу вошли вместе, на лифте поднялись на нужный этаж.

За стойкой дежурного по этажу сидела молодая девушка.

— Мистер Джон вчера пришел выпивши, шутил много. Я вон, — она кивнула на оперативников, — Толе и Пете сразу сказала, что он будет продолжать, не первый раз уже, — дежурная сердито посмотрела на лейтенантов, те отвели глаза.

— Он и продолжил, в пивной, — доложил тот опер, что повыше ростом и подумал: «Блин, отошли-то всего на минуту, сигарет купить». У второго мысли были куда информативнее: «Если сказать, что Мастерс был с девушкой, то выговор обеспечен. С другой стороны упустили объект, это еще хуже».

— Быстро доложить, что за проститутка пришла с Мастерсом, где он ее снял, и кто она такая вообще, — процедил сквозь зубы, едва сдерживая раздражение.

У меня своих дел выше крыши, но из-за этих охламонов приходится заниматься поисками пешки, так и оставаясь в неведении, кто ведет игру.

— Да он в парикмахерской был долго, оттуда вышел с девушкой. Я сфотографировал. Приличная такая, ничего проститутского в ней не было, — ответил оперативник, тот, что повыше.

Девушка за стойкой покраснела, но промолчала. Я невпопад подумал, что в это время слово «проститутка» пока еще не воспринимается, как обозначение престижной в девяностые профессии, а является просто бранным словом.

— Вытрезвители, больницы, морги обзвонили? — я повернулся и направился к лифту. Здесь делать нечего.

— Да, Владимир Тимофеевич, обзвонили. Мастерс не обнаружен. А девушка вообще незнакомая, он из парикмахерской заскочил в номер, потом с ней прямо в пивнушку направился. Видимо, решил пообщаться с простым народом, — доложил лейтенант. — Знаменитая пивная «Яма». А дальше мы даже не видели, куда он пропал. Видимо, новая приятельница хорошо там ориентируется.

— «Яма», говоришь? Нашел место, где «простой» народ искать, — проворчал я. — Там опросили персонал?

— Да, товарищ полковник, но эту, с позволения сказать, даму, никто не знает, — ответил второй лейтенант.

На столе дежурной зазвонил телефон. Она сняла трубку и тут же окликнула:

— Вас, товарищ полковник.

— Только что подобрали мужчину, по приметам похожего на журналиста. Доставлен в вытрезвитель на Таганке, — доложил дежурный с Лубянки.

Я направился к выходу на лестницу, лифт мы, похоже, будем долго ждать.

— Ну что замерли? — бросил на ходу. — Поехали вашего подопечного забирать.

Опера поспешили за мной.

Пока ехали, вспомнил фильм «Осенний марафон». В нем один из персонажей, профессор Билл Хансен, сказал: «Как называется то место, где я сегодня ночевал? Трезвователь?».

«Трезвователь» на Таганке располагался в полуподвале старого здания дореволюционной постройки. Пожилой майор, начальник вытрезвителя, проводил нас до кабинета фельдшера, где на кушетке растянулся Мастерс. Он был пьян и счастлив.

— О, майн русский френд мистер Медведефф! — трезвым журналист говорил на русском почти без акцента, но в состоянии опьянения он то и дело переходил на английский. — Или ай должен звать йу товарисч? — Мастерс попытался встать, но голова перевесила и он рухнул на пол.

— Где его вещи? — спросил майора.

— Все, что было — на нем. Доставили в трусах, хорошо, что без переохлаждения. В целом почти в норме. Только что собирались капельницу ставить. — отрапортовал начальник медвытрезвителя. — Мне сразу доложили, что поступил иностранец, тем более, утром принимал смену, сразу сообщили ориентировку. Я доложил дежурному по городу, он — вам.

— Где его нашли? — уточнил я, глядя, как опера водворили журналиста на прежнее место.

— Тут недалеко, во дворах. Спал на лавочке возле подъезда. Дворничиха и сообщила, — ответил майор. — Она утром вышла, его еще не было. Уже убрала территорию, зашла в дворницкую сложить инструмент, когда вышла — лежит подарочек. Кто его привез — не видела. Из какой квартиры он был выставлен — тоже не видела. Но предполагает, что из двенадцатой. Участковый туда собирается, если хотите, можете присоединиться. Он заполняет документы.

Майор вздохнул:

— У нас работа в основном бумажная, сами понимаете…

Участковый сидел за столом рядом с дежурными, под ярким плакатом, на котором румяный пионер в клетчатой рубашке показывал раскинутыми руками на надпись: «С буквой „О“ — сила, с буквой „И“ — могила». Над всем этим белым шрифтом слово «Спирт», в котором гласная перечеркнута красным крестиком и исправлена на «О».

— Обнаружен спящим на лавочке во дворе дома… находился в состоянии сильного опьянения… — бубнил милиционер себе под нос, проговаривая написанное.

— В виде… — зачеркнул, — в состоянии, оскорбляющем общественную нравственность и человеческое достоинство… окружающих… — подумал, зачеркнул, — прохожих… — снова зачеркнул.

Поднял голову и, увидев начальника медицинского учреждения, спросил:

— Как вас правильно сейчас называют?

— Меня правильно называют майором Сметаниным. А учреждение называется «Спецмедвытрезвитель». Еще вопросы есть? — начальник вытрезвителя был сердит и саркастичен, но участковый оказался простым и незлобливым парнем.

— Есть, — тут же обрадовался он. — На работу этому иностранцу куда сигнализировать?

— В Америку, ёлки палки! Так и пиши: город Нью-Йорк. Самошкин, ты меня когда-нибудь до греха доведешь! — воскликнул майор Сметанин.

— Да что я, надо же еще пятнадцать рублей с него взять за обслуживание, — не унимался лейтенант Самошкин.

— С этим начальник вытрезвителя сам справится, — я едва не рассмеялся, но тут же подумал, что наблюдать за шизоватым академиком Сахаровым было бы не так забавно. — Давай заканчивай и быстро покажешь мне, где обнаружили это синее иностранное тело.

Он застрочил быстрее авторучкой, а я повернулся к операм с Лубянки.

— Ты при Мастерсе. Глаз с него не спускать. А ты со мной. Закончил свою писанину? — обратился к участковому.

— Да. — Ответил тот, поднимаясь. — Нам на улицу Таганскую, в пятнадцатый дом.

— Поехали, — и я быстро покинул здание.

— Да тут пешком два шага буквально, — тараторил за спиной участковый. — Чего ехать-то?

Я только закатил глаза, отвечать не стал, вовремя вспомнив, что риторические вопросы лучше игнорировать.

Дворничиха ждала нас у подъезда. Я окинул ее взглядом. Одета, как говорят, бедно, но чисто. Наверняка лимита, дети точно есть, подростки, скорее всего. Квартира от ЖЭКа давалась дворникам сразу, вместе с пропиской, и этим пользовались многие, чтобы закрепиться в Москве.

— Я все делаю по инструкции. Я на лимите, еще не хватало вылететь с работы. А у меня мальчишки здесь в школу пошли. И я докладываю, вот Сергей Борисович соврать не даст, обо всем, что вижу, как есть. Мне зачем врать, чтобы назад в Рязанскую область вернуться? — начала она.

— Стоп. Отвечайте четко и по делу. — я прервал монолог, направляя беседу в нужное русло. — Из какой квартиры его вывели в таком состоянии?

— Я не видела, но предполагаю, что из двенадцатой. Там часто гости бывают. Особенно, как эта из тюрьмы вышла. Её Люсей зовут, — «доложила» дворничиха.

— Я профилактирую постоянно, — тут же включился участковый. — Полежаева Людмила Захаровна, освободилась месяц назад. По сто сорок седьмой статье отсидела год, вышла по УДО.

— Часто к ней такие вот гости захаживают? — спросил дворничиху.

— Я то только утром вижу. Выходят мужчины, все больше солидные. Но иногда вот прям бандиты, вот прям с таким страшно ночью встретиться, а эта ничего не боится. Но такие редко. В основном приличные мужчины, — женщина нервничала, поэтому говорила много и бессвязно.

— Ну что, пошли, участковый. Давай вперед, — я подождал, пока лейтенант зайдет в подъезд и вошел следом. Опер с Лубянки, громко топая ногами, поднимался последним.

Дверь не открывали, пока лейтенант Самошкин не заколотил в нее кулаком и не закричал: «Откройте, милиция!». Послышались шаги, дальше за дверью женским голосом недовольно прокричали:

— Самошкин, ты забодал уже, три дня назад мозги клевал и снова? Что в такую рань приперся?

— Давай открывай, гражданка Полежаева, пока я дверь не вынес, — Самошкин довольно сильно толкнул дверь плечом.

— Да ладно тебе, сейчас открою, — проворчала хозяйка из-за двери.

В квартиру мы попали минуты через три. Люся — или гражданка Полежаева, как ее называл участковый, оказалась приятной женщиной ближе к тридцати. Если не знать о ее прошлом, никогда не подумаешь, что она отсидела. Не красивая, но эффектная, ухоженная, даже в халатике и тапочках она смотрелась элегантно. Минимум косметики, прическа продуманно-небрежная, было видно, что она еще не ложилась сегодня.

— Я не буду много говорить, но в ваших интересах быстро и четко рассказать о вашем госте, которого вы сегодня оставили трезветь на лавочке у подъезда, — показал ей развернутые корочки. — Где встретились, почему именно он, а также где его вещи — все до последней бумажки — предъявить немедленно. Если, конечно, не хотите вернуться туда, откуда всего месяц назад приехали, но по более серьезной статье.

Люся побледнела. «Вот ведь знала, что с иностранцами не надо связываться, нет же, уболтал, зараза. Из-за него и в первый раз на нары загремела и опять та же бодяга. Правильно мать говорит, бросать надо этого Эдика».

Она молча прошла в комнату, я следом за ней. Женщина достала из шифоньера обычную хозяйственную сумку и вытряхнула на кровать одежду Мастерса. Я сразу забрал диктофон, фотоаппарат, бумажник с документами. Проверил карманы и обнаружил компактный фотоаппарат для скрытой съемки.

— Рассказывай, все честно и подробно, пока без протокола — попросил Люсю.

— А что рассказывать? У меня любовник, Эдик, парикмахером работает, он навел. Сильно ему авторучка понравилась у этого карася. Золотой паркер. Иностранец этот стригся у Эдика. Ну он мне все мозги пропарил, мол, хочу такую авторучку. Ну я и подкатила к этому… Джону. Без интима, просто посидели в пивной, потом ему в голову моча стукнула по ночной Москве покататься, взял такси. Шампанское пили. Неплохой мужик, веселый. Вы не подумайте, гражданин начальник, без интима все было. Да он и не домогался особо. Ухаживал красиво, говорил красиво. Так меня называл интересно — тургеневской девушкой. А я у Тургенева только «Муму» читала… — она вздохнула, но как-то мечтательно, видимо, вспоминая прошлую ночь. — Я и не хотела у него ничего брать, думала, утром уйдет и забуду. Об Эдике забуду… Но пока в душе была, вышла — нет его. Выглянула из окна, а его уже менты в хмелеуборочную машину грузят. Вот и все.

— А как он вышел? В трусах? Что-то не сходится, гражданка Полежаева. Вы трезвы, как стекло в микроскопе, а он в зюзю. До сих пор врачи на Верхней Радищевской глюкозу капают. Я же сказал: как на духу выкладывай!

— Я и выложила. Он позвонил кому-то. Эдик испугался и предложил выпить на посошок. А я в душ пошла.

— Самошкин, иди сюда, — позвал участкового. — берешь с гражданки Полежаевой объяснения под протокол. И Люся, — я повернулся к хозяйке квартиры, — про Эдика пишешь все подробно. Когда он к вам присоединился, что делал, о чем говорил с иностранцем. Не вздумай его прикрывать.

— Теперь ты, — сказал оперативнику, — забери одежду и обувь, отвези в трезвяк. После найди мне этого парикмахера из-под земли. Жду тебя с ним у себя в Управлении.

Я вышел из квартиры, спустился вниз и только когда сел в свою «Волгу», нажал кнопку диктофона. И напрягся, услышав знакомый голос.