Телохранитель Генсека. Том 6

Глава 14

Когда мы проехали на взлетку, к самолету, на котором прилетел Уолтер Кронкайт, было невозможно пробиться. Встречающих оказалось очень много. Первый секретарь посольства США, другие посольские работники окружили Кронкайта и жали ему руки. Я заметил, что кто-то из них попросил автограф и усмехнулся: все-таки прикоснуться к чужой славе большое искушение для некоторых. Хотя я сам никогда не понимал этого ажиотажа вокруг «звезд».

Американская съемочная группа следила за выгрузкой оборудования. Наблюдали, чтобы грузчики, не дай Бог, не повредили что-нибудь и аккуратно уложили все ящики и кофры в микроавтобус. Отметил, что транспорт для знаменитого журналиста и телеведущего предоставило американское посольство — новенький «Форд» для съемочной группы и посольский «Линкольн» для самого Кронкайта. Смешно, все так же боятся «страшный рашн КГБ», хотя и могу их понять, но явно перестраховываются.

Телевидение, журналисты, МИДовские работники — народу вокруг собралось внушительно. Сам Уолтер сильно выделялся из этой толпы благородным обликом. Эдакий лорд и осанкой, и обликом, но держался он совершенно просто, улыбался искренне, а не тем разрекламированным американцами застывшим «смайлом».

Я недоумевал, зачем Леонид Ильич попросил приехать к самолету Кронкайта. Встречающих и так было достаточно. Сотрудники Седьмого управления, когда я проходил мимо, становились по стойке смирно — насколько это было возможно в рабочих условиях.

И только когда Уолтер Кронкайт подошел и пожал мне руку под щелчки фотоаппаратов, я понял мотивацию просьбы Брежнева. Леониду Ильичу зачем-то понадобилось вывести меня из тени. Видимо, готовится к партийному собранию в Комитете и внеочередному пленуму ЦК. Что ж, посмотрим, как все повернется.

В моей прошлой жизни Кронкайт только мечтал взять интервью у Брежнева, о чем неоднократно заявлял, но так и не смог осуществить мечту. Не получилось пробиться через бюрократические барьеры как в Штатах, так и в Союзе. И я понимал, почему он так светится сейчас. Вспомнилось, что в гуляевской реальности ему несколько раз предлагали взять интервью у Майкла Горби, когда тот стал Генеральным секретарем, но ответом всегда было непреклонное «Нет» Кронкайта.

В Заречье я ехал последним, замыкая кортеж автомобилей. Думал о том, что не все в МИДе продажные. Да, гнили, конечно, много в людях, которые видят красивую обложку капиталистической жизни, но МИДовцев, преданных своей стране, все же больше. Так быстро организовать визит всемирно известного журналиста надо очень постараться. Блестяще провели операцию по привлечению лучших интеллектуальных сил Запада для того, чтобы в зародыше подавить всю ту муть, которая поднялась в иностранной прессе с подачи Мастерса.

Брежнев встретил американца прямо на пороге дома, что бывало крайне редко. Так он встречал только самых «дорогих» гостей, того же Никсона, например.

Я подождал, пока все войдут в дом, и только тогда вышел из автомобиля. Но ко мне тут же подошел Александров-Агентов.

— Владимир Тимофеевич, опаздываете, — он нахмурился. — Пройдемте, Леонид Ильич вас ждет.

Я последовал за помощником в небольшой зал, где уже все подготовили для интервью. Комната, несмотря на то, что солнце сегодня так и не выглянуло из-за туч, была залита светом. Операторы, разбирались с софитами, устанавливали камеры. В этот раз народу было немного, не так, как на больших конференциях, всего пять человек. Еще двое разбирались с кабелем. Снимали и для Центрального телевидения, и для американского. По крайней мере трое из присутствующих думали и переговаривались на английском.

Леонид Ильич вошел в зал первым, прошел к мягкому стулу с высокой спинкой и удобными подлокотниками. Сел ровно, спина прямая, будто скинул с десяток лет. Уолтер Кронкайт вошел следом за ним и расположился напротив. Небольшой полированный столик между ними уставлен пепельницами, водой в хрустальных графинах и высокими стеклянными стаканами.

Кронкайт сосредоточенно перелистывал блокнот, проверяя заготовленные вопросы. Иногда он поднимал взгляд, слегка рассеянный, добродушный, и как-то неуловимо становился похожим на большого ребенка, который вдруг получил подарок и искренне этому радуется. Глядя на него я бы никогда не подумал, что это — американский идол. Человек, который каждый вечер говорит американцам, что произошло в мире, в конце каждой программы вставляя свое фирменное: «Вот такие дела»…

Обратил внимание, что около стола еще два свободных стула. Но тут же в зал вошел Суходрев. Он поздоровался с Леонидом Ильичом, Кронкайта поприветствовал на английском и, отодвинув стул чуть в сторону, чтобы быть рядом, но в то же время не на первом плане, приготовился переводить.

Леонид Ильич обвел взглядом присутствующих, кивнул, заметив меня и повернулся к американцу:

— Ну что, начнем?

Журналист задавал вопросы, Суходрев синхронно переводил, а Брежнев отвечал — четко, весомо.

— Ради чего я прилетел в Советский Союз? — сразу взял быка за рога Уолтер Кронкайт. — Первый и главный вопрос, о котором сейчас говорят все, особенно после заявления мистера Сахарова, это авария на Белоярской АЭС. Расскажите, что там случилось и надо ли волноваться мировому сообществу?

— Думаю, вам лучше всего об этом расскажет непосредственный участник событий, — Леонид Ильич посмотрел на меня, приглашающе махнул рукой и попросил:

— Владимир Тимофеевич, присоединяйтесь к нам.

Я прошел к столу, занял четвертый стул.

Дальше Кронкайт спрашивал, я отвечал. Суть моего рассказа сводилось к тому, что была предпринята попытка диверсии. Подробно рассказал, что во время учений учебные заряды были заменены на боевые, но удалось во-время их обезвредить. Рассказал, что учения были отменены, что ситуация под полным контролем, как это могли видеть все желающие из передач советского Центрального телевидения. Добавил, что сейчас в Свердловске находится большая группа иностранных журналистов, включая того самого Мастерса, собственно, и запустившего непроверенную информацию в газеты.

Дальше интервью как-то незаметно пошло в русле обычной деловой беседы. Говорили много, об успехах и недоработках, о том, что разрядку нужно продолжать, что не нужно скрывать информацию об инцидентах, если таковые случаются. Иногда обращались ко мне и я вставлял свои пять копеек.

Кронкайт задал вопрос о количестве ракет с ядерными боеголовками на территории других государств Варшавского договора.

В глазах Леонида Ильича вспыхнула искра превосходства человека, за которым стоит мощь огромной державы. Причем державы, которая находится на подъеме, растет, развивается. Это было превосходство человека, который хорошо знает и цену ошибок, и цену слов.

— Уолтер, вы, американцы, любите все считать. Ракеты, боеголовки, проценты. Вы смотрите на карту, как бухгалтер на баланс. А нужно смотреть… — он сделал паузу и внимательно взглянул на собеседника, — нужно смотреть в сердца людей. Никто в Советском Союзе не хочет войны. Мы заплатили за мир двадцатью миллионами жизней. И эта цифра хоть и официальная, но очень приблизительная. До сих пор идут поисковые работы и появляются новые могилы погибших на Великой Отечественной войне. А сколько еще не обнаружено? А сколько погибло в море? Эти цифры для нас не статистика эти цифры — наша память. И она не позволяет нам быть слабыми.

Я смотрел на Леонида Ильича и видел не старика, отнюдь. Человек, чья эпоха казалось бы, подходила к концу, вдруг показался мне похожим на скалу. Ту самую, о которую разбивались все волны — и холодной войны, и противоречий, как внутренних, так и внешних. В его медлительности была не дряхлость, а неспешная мощь. Он не торопился, потому что был уверен: время работает на нас и на нашу страну.

Леонид Ильич произнес что-то на счет разрядки, улыбнулся, его знаменитые брови взлетели вверх. Улыбка получилась искренней и немного лукавой. Кронкайт в ответ рассмеялся. Напряжение мгновенно, вызванное последним вопросом американца, растаяло.

Дальше они беседовали, если не как старые приятели, то уж как люди, прожившие большую жизнь. Я вспомнил, что Кронкайт на десять лет моложе Леонида Ильича. И скоро они оба станут историей. Сколько лет им осталось?..

Они заговорили о Второй мировой. Кронкайт рассказал, как он участвовал в отражении контрнаступления фашистов в Арденнах. Попал в самое пекло.

— Тогда нам было горячо, — сказал он. — Ваше наступление на Восточном фронте фактически спасло нам жизнь. И я, как и все те, кто воевал в Европе, прекрасно понимаем, как важен мир, и как важны союзники. Такие вот дела… — закончил беседу своим фирменным выражением Уолтер Кронкайт. Но Леонид Ильич, посмотрев прямо в камеру, заявил:

— Как вы понимаете, в отношениях Советского Союза с Западом, есть только два пути: взаимное уничтожение или взаимное уважение. И уважают сильного. Потому все попытки ослабить Советский Союз будут жестко пресекаться.

Последнее слово осталось за ним, подумал я. Красиво закончил, ничего не скажешь. Еще подумал о том, какую колоссальную тяжесть представляет из себя такая власть. И, как не странно, символом этой власти стал человек с мягким, отеческим голосом.

А вот то, что я «засветился» рядом с Генсеком в этом интервью вызовет волну зависти и злобы, а так же станет предпосылкой к всплеску интриг, просто уверен.

И убедился в этом сразу после интервью. Первый, кого увидел, когда вышли из зала, был Кулаков. Он смотрел на меня с неприкрытой злобой.

Насколько я помню, Кулаков очень рано умер в моей прошлой жизни. Уже в этом, семьдесят восьмом году, недавно еще обласканный Брежневым, он, как писали либеральные историки, впал в немилость по непонятной причине. Все, как это было принято в той, гуляевской реальности, списывали на начинающийся маразм Брежнева, на интриги Щелокова, но вот что случилось на самом деле?..

Трения между ним и Косыгиным должны были начаться в этом году, в аккурат после новогодних праздников. Однако, Косыгин уже на пенсии, и какой будет дальнейшая судьба Федора Давыдовича, я не знаю. Официально он умер от сердечной недостаточности, поругался с женой, отчитал зятя, выпил в одиночестве бутылку водки и утром не проснулся. Но те же либеральные историки — Леонид Млечин, Николай Сванидзе и другие, писали, что накануне Кулаков был весел и жизнелюбив, и ничто не предвещало сердечного приступа у этого, крепкого здоровьем, человека.

Я внимательно посмотрел на него. Действительно, бодрый, подтянутый, что называется, кровь с молоком. Дату его смерти я помню — середина июля. Надо будет присмотреть за ним.

Мысли Кулакова были не интересны, копаться в голове человека, который исходит от зависти, так себе занятие. Однако я четко помнил, что Горбачева на Ставропольский край продвигал именно он…

Уолтер Кронкайт, которого с почетом проводили до машины, отбыл в американское посольство. Как слышал, вечером он улетает назад, в Нью-Йорк.

Подошел к Рябенко.

— Я здесь больше не нужен? — спросил его.

— Был бы не нужен, тебя бы не вызвали. Задержись, Леонид Ильич хотел поговорить с тобой. Сейчас Леонид Ильич немного отдохнет, и пригласит тебя — Рябенко подошел к Брежневу.

Я видел, что Леонид Ильич очень устал. Интервью тяжело далось ему. Понимаю, яркий, ослепляющий свет софитов, вентиляторы, жар от десятка мощных ламп — удовольствие ниже среднего. Даже я взмок, что уж говорить о Брежневе, разменявшем восьмой десяток.

Поднялся за Генсеком и Рябенко на второй этаж, но в его спальню заходить не стал, оставшись рядом с Солдатовым. Мимо нас пробежал Михаил Косарев с медицинским чемоданчиком в руке. Когда он вышел, я спросил его:

— Что-то серьезное?

— Отнюдь. Сам удивляюсь, даже давление не поднялось. Сто двадцать на восемьдесят, хоть в космос запускай. Устал немного, но это в пределах нормы. По сравнению с тем, в каком состоянии он был в семьдесят пятом году, когда я только стал лечащим врачом Генсека, это просто небо и земля. — и Косарев быстрым шагом пошел по коридору к медпункту.

— Не скучаешь по прежней работе? — как бы невзначай поинтересовался Солдатов.

— По вам всем скучаю, Миша, — ответил ему. — А работа… что одна, что другая… любую работу нужно делать хорошо.

Сам удивился, насколько дежурными фразами ответил Солдатову. Но у меня (и у настоящего Медведева, как я выяснил) никогда не было близких отношений ни с кем из телохранителей Генсека. Всегда дистанция и девиз: «Служебные отношения превыше всего». Наверное, это неправильно, друзья должны быть у человека. У меня здесь их нет. Хотя… пожалуй, самые теплые отношения сложились с генералом Рябенко и самим Леонидом Ильичом. Но они относятся ко мне, скорее, с отцовской заботой. Удилова я тоже не назову другом. Да и вряд ли он, со своим холодным рассудком и безэмоциональностью способен на дружбу.

Дверь в спальню Генсека приоткрылась. Появился Рябенко.

— Володя, заходи, — пригласил он.

Я вошел, привычно окинул комнату взглядом. Ничего не изменилось с тех пор, как я «помогал» Леониду Ильичу уснуть, внушая ему «правильные» мысли. Все так же по центру комнаты большая кровать, под ней на полу огромный ковер. Еще один у окна, где стоит туалетный столик Виктории Петровны. Шкафы для одежды у одной стены, два кресла и чайный столик у другой.

Леонид Ильич уже переоделся. Он лежал на кровати в домашних брюках и шерстяной олимпийке, надетой поверх обычной фланелевой рубашки.

— Володя, не в такой обстановке тебя благодарить надо, но это успеется. Честно говоря, устал. На фронте, кажется, легче было, — Леонид Ильич вздохнул. Я присел на стул рядом с Рябенко.

— Да, если бы не ты… — произнес генерал, и хотя он не закончил фразу, всем было понятно, что он имел ввиду.

— Так сложилось, — ответил я, — любой бы на моем месте так поступил.

— Любого на твоем месте не оказалось и не могло оказаться, — заметил Леонид Ильич. — Хотя я одобряю твою скромность. Расследование уже начали?

— Да, — я кивнул. — Удилов сегодня утром вылетел в Свердловск, будет разбираться на месте. Но боюсь, что эта провокация спланирована в Москве. Да, Мастерс поторопился отрапортовать о взрыве, чем выдал себя с головой. Своих сообщников, кстати, тоже. — я достал из кармана кассету и спросил:

— Будет у вас возможность ознакомиться? Материалы как раз по Мастерсу и диверсии на АЭС.

Брежнев кивнул и Рябенко вышел в коридор, переговорил с Солдатовым. Через пару минут Михаил принес небольшой портативный магнитофон.

Запись прослушали молча. Леонид Ильич мрачнел, но ничего не говорил.

— Почему Бережкова не арестовали сразу? — задал закономерный вопрос генерал Рябенко.

— Не успели, материалы получены буквально накануне интервью, — ответил я.

— Сделай копию разговора и пришли мне с кем-нибудь из своих ребят, — попросил Рябенко.

— Как мне все это надоело, — вздохнул Брежнев. — Вот даже слов таких не найду, чтобы сказать, как это все мерзко. Ну чего им всем не хватает? Ведь живут же, как сыр в масле катаются. Нет же, и друг друга жрут, как пауки в банке, и от страны куски пытаются отхватить.

— Бережков сейчас шагу без нашего ведома не ступит, я уже распорядился, наружка его ведет, — доложил Генсеку. — Важно отследить его контакты. Мастерс — этот под присмотром майора Соколова, тот от него ни на шаг не отойдет, и возможности связаться с Бережковым или Калугиным у американца не будет. А вот с Калугиным сложнее. Его бы я сразу взял под арест, но не имею полномочий принимать такие решения.

— Какие полномочия⁈ — взорвался Брежнев. — Управление собственной безопасности, что тебе еще надо⁈ Ты любого можешь арестовать, включая председателя КГБ… — он сделал паузу, замялся, потом улыбнулся лукаво и сказал: — Предварительно, конечно, посоветовавшись со мной.

— Именно за этим и приехал — посоветоваться, — дипломатично ответил я и, попрощавшись, вышел.

Уже в машине позвонил Удилову, доложил ситуацию.

— Хорошо, берите его. Я сейчас распоряжусь, чтобы Малыгин дал тебе людей. Я в ближайшее время возвращаюсь в Москву, без меня не допрашивайте.

Я положил трубку и подумал, что прежде, чем допрашивать, нужно сначала арестовать. А с этим точно будут проблемы.