Старый, но крепкий 9

Глава 12

Последний переход выдался на удивление спокойным. Повозка, которую мне выделили деревенские, была старой, скрипучей, но надежной. Три часа покачивания и противного скрипа колес, и вот я уже вижу на горизонте и крепость, и городок.

Повозкой правил крепкий мужичище, поперек себя шире. Вывести его на диалог не вышло, но на вопросы он отвечал. Так я и выяснил, что крепость называли Крепостью, а вот город носил название «Заставный». И все люди, живущие на здешних землях, уважали и людей, служащих в крепости, и разных охотников, и прочих причастных. Нельзя не уважать и не гордиться людьми, которые защищают тебя от тварей гораздо более страшных, чем недавно виденные волки.

Название свое город оправдывал полностью. В отличие от показной мощи Фэйляня, это было сугубо утилитарное военное сооружение. Если стены Фэйляня были собраны из одинаковых блоков, то здесь они были сложены из темного, почти черного камня, грубо обработанного и разноразмерного.

Никаких изящных пагод или позолоченных крыш, только зубчатые стены, мощные башни с узкими бойницами. Сплошь практицизм. Если столица показывала себя, как знающая себе цену кокетка, то Заставный выглядел рядовым стражником, которого сержант ежедневно гоняет на тренировках и все больше и больше затачивает под одну задачу — выстоять.

Подъезжая к воротам, я увидел не хаотичную толчею, как в том же Фэйляне, а порядок. Повозки выстраивались в очередь, и между ними было не меньше метра, прохожие стояли в своей колонне, вдоль которой ходил стражник со взведенным арбалетом, не давая людям суетиться, сбиваться в толпы и окрикивал болтающих — разговаривать тоже не рекомендовалось.

Очередь двигалась медленно из-за тщательного досмотра, однако двигалась. Когда подошла моя очередь, меня встретил усталый ветеран с густой бородой и бакенбардами.

— Подорожную, — бросил он коротко. — И к столу.

Я молча протянул документы. Он пробежался глазами по подорожному листу, кивнул и махнул рукой другому стражнику.

— Заплечную суму для досмотра.

Я привычно снял рюкзак и положил его на грубый деревянный стол.

Стражник со скоростью, выдающей нехилый опыт, принялся выкладывать содержимое на небрежно оструганные доски.

Пока бородач копался среди моих вещей, я наблюдал за происходящим.

Порядок был куда строже, чем в столице. Каждого входящего прогоняли через каменную плиту с рунами, похожую на ту, что была в Фэйляне, но узор здесь был проще, грубее, будто высеченный впопыхах, однако ни одной ошибки среди печатей я не заметил.

Стражник тем временем добрался до моей алхимической аптечки: открыл деревянный ящичек, уставленный склянками и флаконами. Густые брови поползли вверх.

— Это что? — показал он пальцем в пузырьки. — Не вижу на склянках ни печати, ни оттиска, ни даже этикетки какой.

— Это мои зелья, — спокойно ответил я. — Я сам себе зельевар.

Он снова посмотрел на меня, затем на документы.

— Бронсон… Секта Тьмы… — пробормотал он. — Зельеваром был в секте, да? А чего ушел? Насколько знаю, должность прибыльная.

— В секте научили, верно. А ушел потому, что решил найти здесь работу получше. Я еще и с тварями неплохо справляюсь. В документах, кстати, есть разрешение на свободную варку эликсиров.

Он не стал разворачивать документы, вместо этого кивнул своим товарищам.

— Пройдем-ка за мной, парень. Нужно кое-что уточнить. И это… копьецо здесь оставь.

Вместе с тем бородач отдал какой-то знак своим людям, потому что маленькая и душная комната, куда меня проводили, моментально заполнилась людьми. Семь стражников в полном доспехе, с арбалетами наизготовку, втиснулись внутрь, буквально прижимая меня к стене. За малым только арбалеты на меня не навели.

— Все нормально, парень, — спокойно сказал бородач. — Стандартная процедура для алхимиков.

Второй, более тщательный досмотр занял вдвое больше времени. Пока бородатый вчитывался в мои документы, два других стражника снова перетряхнули рюкзак. Осмотрели и вскрыли каждую склянку, кроме газовых бомб и боевых эликсиров, но сказали сразу, что с таким в город не пустят, и изымут. Потерь на два десятка золотых, вдобавок я почувствовал себя неуютно без доброй части боевых зелий под любой жизненный случай.

Ощупали каждый шов моих одежд, заставили показать возможности артефактного копья. Они искали хоть малейший повод придраться, бородач пытался поймать меня на лжи, задавая вопросы по бумагам, по моему обучению и по секте Тьмы, но, в конце концов, нехотя выпустил из комнаты и протянул мне документы.

— Ладно, Бронсон, вроде нормально все у тебя. Гостиницу ищешь? Заселяйся в «Горный приют», значит. По этой самой улице через семь кварталов справа дом трехэтажный дом будет, конюшню загодя почуешь. Дешево и сердито. И слушай сюда, — бородач поймал мой взгляд, голос посуровел. — Раз ты зельевар, тебе нужно в течение суток отметиться в местном филиале Дома Крайслеров. Они здесь всем вашим заправляют.

Я вздохнул и терпеливо пояснил:

— Я захожу в город не как зельевар, и к Дому Крайслеров отношения не имею, вы сами бумаги видели. Я охотник. Пришел помочь городу, поохотиться в ваших горах на тварей. Может, контракт какой взять или ингредиенты добыть.

Стражник прочистил горло и сплюнул на камни.

— Мне, в общем-то, плевать, зачем вы все приходите, — признался он просто. — Пока законы не нарушаешь, можешь хоть милостыню на улицах просить. Но мое к вам наплевательское отношение не отменяет моих собственных правил, разумеешь? Я не могу пропустить в город неизвестного зельевара и не доложить об этом своему начальству. А начальство, будь уверен, тут же передаст Дому, и после этого тебя начнут искать и ловить всем миром. Может, и мой десяток там тоже отметится. Так что сделай себе и мне одолжение — сходи, отметься. Не усложняй нашу и так непростую работу — бегать за хитрым практиком удовольствия мало.

В его тоне было больше усталости и просьбы, чем угрозы. Я мысленно выругался, но кивнул.

— Ладно, я все понял. В течение суток навещу зельеваров.

— Добро. Бери копьецо, суму заплечную собирай. А вот запрещенные к проносу эликсиры, как я уже говорил, мы изымем. Расскажи-ка еще раз, для чего каждый из них приспособлен?

«Горный приют» не соответствовал названию. Как по мне, горный приют — это пещера с деревянным щитом, которым можно вход запереть, но здешний приют был куда комфортнее. Трехэтажное здание из темного камня, с крошечными окнами, больше похожими на бойницы.

Первый этаж был трактиром, пропахшим дымом, жареным мясом и влажной собачьей шерстью. Собака прилагалась — дремавшая у разожженного камина псина если и уступала виденным недавно волкам, то не сильно. Правда, духовным зверем пес не был.

Протиравшая столы худенькая подавальщица стрельнула в мою сторону глазками. Трактирщик, молчаливый детина со шрамом через глаз, рассказал про расценки и кивнул на лестницу.

— Комната там, эт-самое. Цифры номера на ключе сверь с теми, что на двери, если че. — Тут он сгреб со столешницы деньги и добавил в голос пару градусов приветливости. — Жрать надо?

— Жрать потом. Но можно в комнату принести тазик с водой.

Комната оказалась аскетичной, под стать всему городу: кровать с соломенным матрацем, грубый деревянный стул, стол с подпалинами, ночной горшок в углу.

Я поставил рюкзак у кровати, проверил чистоту постельного белья и выругался, углядев пару грязно-желтых пятен. Вроде постирано, но все равно грязно. Придется ночевать в спальнике, или покупать белье.

Спустя несколько минут в дверь постучали — мальчишка-слуга занес таз с дымящейся водой и поставил на стол.

Когда дверь закрылась, я достал из рюкзака бритвенный набор и дошел до стола с тазиком.

В комнате не было зеркала, однако стоило мне распахнуть крохотное окно и пожелать, как ледяная Ци потекла из моего ядра, послушно формируя лед на столе.

Секунды — и стол передо мной обзавелся зеркалами, такими же, что были на трюмо в моей квартире из той, прошлой жизни. Абсолютно идентичные зеркала, до паутинки почти незаметных трещин на углу, которые оставил сын, додумавшись повесить над трюмо мишень от дартса.

Ледяная поверхность была идеально гладкой и прекрасно отражала и убранство комнаты и мое загорелое, обветренное лицо с жесткими чертами.

Я намылил лицо, взял бритву… и замер, увидев морщинку. Вертикальную борозду между бровей.

Я пытаюсь рассмотреть себя, убедиться, что просто показалось.

— Ну нет, — бормочу. — Ну, рано!

Однако морщина не исчезает. И, тщательно всматриваясь, я нахожу на левом виске еще и пару седых волос.

Меня накрывает тоской и депрессивными мыслями. Нет, я понимаю, что я не старею с невероятной скоростью, что морщина появилась от постоянно нахмуренного выражения лица, а седые волосы на виске — из-за чрезмерного количества стресса и приключений.

И вроде бы ничего, пустяковые изменения, которые не помешают мне дожить и до ста двадцати, и до ста пятидесяти, что для практиков считается средним возрастом. А может, и дольше проживу, особенно если достигну пятой стадии, сравнявшись со Свен Дэем. Или вовсе шагну на шестую, превзойдя настоятеля. Там уже старости, как таковой, не будет. Однако…

Однако даже если практик перестанет стареть, он рано или поздно умрёт. Сколько практиков достигли пятой и шестой стадии? А сколько из них живы? Только Гуань-ди и, пожалуй, старый любитель приходить к костру.

Я вспомнил Богдана, старосту из последней деревни. Вдруг он прав? Что толку даже в двухстах, трехстах лет жизни, если она все равно закончится?

Только вот я уже видел — видел на себе и на других — как это бывает. Сначала появляется морщина, седой волос, ты убеждаешь себя, что еще не старый. А потом лицо понемногу меняется, утрачивает юношескую мягкость, становится все более жестким. И вот ты уже глядишь на свои фотографии пятилетней давности и недоумеваешь, спрашиваешь себя, неужели еще недавно был этим ребенком. Морщин уже не счесть, кожа грубеет, становится красной или обветренной, расширяются поры. В пальцы въедается машинное масло и грязь с дачного огорода. Растет второй подбородок, а в особо тяжелых случаях отвисает покачивающийся складочкой первый. Хмурое выражение человека, которого жизнь каждое утро бьет ногами, прилипает к лицу намертво, и чтобы улыбнуться, нужно приложить настоящее усилие.

Я долго смотрел в свое отражение в ледяном зеркале, на эту ниточку, на седину, а потом медленно, тщательно выбрился.

Спустившись в общий зал трактира, забился за угловой столик, в тень. Заказал кружку кваса и тарелку чего-то горячего и мясного, не вникая в названия.

Еда показалась безвкусной, квас горчил. Я уставился в стол, механически двигая челюстями.

— Эй, чего это ты такой пасмурный? — раздался над ухом бойкий голос. — Может, принести чего, для настроения? Наше местное вино, говорят, веселит не хуже дорогого столичного!

Я поднял глаза.

Над столом склонилась подавальщица — молодая, румяная, с парой веснушек на носу и бездной наивной энергии в глазах. Улыбка ее была искренней и от этого почему-то стало еще пакостнее.

— Поднять настроение? Боюсь, твое вино не справится.

Ее улыбка немного потускнела, но держалась.

— Ну, в жизни бывает всякое, конечно. Но жизнь-то на этом не кончается. Жизнь хороша, и жить хорошо!

— У тебя вот есть, ради чего жить?

— Конечно, есть! Сынишка у меня, пятилетний. Бегает, смеется, спрашивает о всяком… такой любознательный! Ради одного его смеха жить хочется!

Полагаю, она не думала, что будет с ним через пятьдесят лет. Что к тому моменту и ее не будет, а ребенок станет дряхлым стариком, с местной-то медициной. Кожа сморщится, суставы начнут скрипеть, захрустят колени. Если не сообразит заказать у художника семейный портрет, то будет морщить лоб, пытаясь понять, как выглядела его матушка.

Все это в куда более мягких выражениях я и описал подавальщице.

Улыбка с лица девушки окончательно соскользнула. Возможно, она жалела, что подошла, но отступать не собиралась.

— Есть хорошие моменты, — твердо ответила она, — И ради них я живу.

— Да, есть, — согласился я. — Но мало. И далеко не у всех. И нет ничего, абсолютно ничего, что не обернулось бы прахом спустя тысячелетие. В какой-то момент исчезнет память о потомках твоих потомков. Никто не вспомнит, как звали сына твоего праправнука. Истлеет последнее бревно этого трактира и еще двух-трех, которые возведут на его месте. А все хорошее, что ты когда-то сделала, сотрется из памяти еще раньше. Единственное, что ты можешь сделать для этого мира — закинуть в будущее свои максимально здоровые гены.

— Что такое «гены»?

Я отмахнулся.

— Слово из умных книг… Неважно. Ты это уже сделала, оставила потомка. Теперь можно либо оставить еще нескольких, либо прекращать жить, потому что ничего более значительного ты совершить не в силах. Всё тленно. Абсолютно все.

Она посмотрела на меня широко раскрытыми глазками, покачала головой и ушла.

Я поднял кружку и залпом выпил остатки кваса. Горьковатый напиток не смыл вкус собственной горечи.

Может, и вправду вина заказать? Выпить пару литров, а завтра уже к Крайслерам. И не задавать себе вопросы о будущем, чтобы снова не споткнуться о ту же самую тему и не погрязнуть в мыслях о тленности бытия.

Я почувствовал на себе взгляды и метнул взгляд на соседний столик, где сидели двое крепких мужчин.

— Чего вам?

Они тут же отвели глаза, сделав вид, что увлечены беседой.

А можно и кулаками помахать, вон как раз кандидаты есть. Без техник, без всяких приемов, просто набить кому-нибудь лицо. Или пусть мне набьют.

Тут вернулась подавальщица.

— Жить надо для себя! — с видом человека, нашедшего ответ на загадку века, сказала она. — Ради своих эмоций! Какая разница, что будет через тысячу лет? Смысл в том, что мне сейчас хорошо, когда я вижу закат, или грушу с дерева срываю и ем. Мне радостно, когда мой сын обнимает меня, и мне этого хватает. Это — настоящее. Это — мое! Люди живут ради впечатлений, ради того, что здесь и сейчас, а не для того, чтобы что-то там кому-то там оставить. Я вот сына выращу, научу, что правильно и неправильно, если Ками позволят, увижу внуков.

Я лишь пожал плечами, не находя в себе сил даже на спор.

А я сидел и думал о том, о чем ей не рассказывал. Не говорил, что, увидев, как стареет мой собственный сын, как в его волосах появилась седина, я в свои шестьдесят ушёл в недельный запой. Потому что понял, насколько мелка и скоротечна жизнь человека в увиденных мной масштабах. И человек, которого я растил с пеленок, которого качал на коленке, водил в первый класс и учил не спускать обид, проживет в лучшем случае лет на сорок больше меня. Плевок на подошве с точки зрения даже не вечности, а периода послепещерной истории.

Всё, абсолютно все, сотворенное нами, станет пылью вслед за нами. И в этой пыли новые взрослые будут рассказывать своим детям сказки про императора Апелиуса и повторять присказку: «Да не вернётся он к нам снова».

Зачем я на самом деле делал то, что делал? Зелья для храмов, центр обучения молодежи, укрепляющие техники? Потому, что хотел помочь людям, да. И хоть как-то поменять мир хотел, оставить после себя что-то значимое. Желательно — чтобы эти изменения в будущем не были обезличены, чтобы, глядя на что-то, что я миру дал, люди помнили хотя бы мое имя…

Но сейчас, с тоской, что сдавила грудь, я смотрел в пустую кружку и понимал: старик в деревне был отчасти прав. И имя мое, и последнего, кто его будет помнить, время безжалостно превратит в перегной.