Союз трёх императоров

Подлог или Наказание без преступления

Следователь Вавилонов был мастер задавать нелицеприятные вопросы.

– Вы находились в заточении более 26 часов. Активных бунтовщиков было всего пять-шесть человек. Почему же никто из экипажа миноносца – а это 68 человек – не попытался освободить вас?

– Не знаю, – пожал плечами Казанцев. – Скорее всего, экипажу не было известно, где я нахожусь. А возможно, были какие-то другие причины. Мне трудно об этом судить, так как был заперт и не видел, что творилось на корабле.

– А могло быть так, что те, кто не поддерживал мятежников, вас просто не хотели освобождать?

– Я не знаю, что вам ответить… Но причин, по которым меня не хотели бы освобождать, я не вижу.

– Ладно. Ответьте тогда на такой вопрос: почему вы, когда старший офицер привёл вас к люку в таранный отсек, стали спускаться по трапу первым? Почему вы не приказали находившимся внизу людям подняться на палубу или не отправили туда старшего офицера?

Казанцев недоумённо посмотрел на следователя:

– Не знаю… Наверное, захотелось посмотреть самому, что там происходит. Но какое это теперь имеет значение?

– Да, теперь уже, наверное, никакого, – вздохнул подполковник Вавилонов. – Только вы сами-то заметили, что на все три заданных вопроса вы по сути ответили одинаково: «не знаю»?

– Господин Гадд, вы признаёте, что вас заперли в сортире… пардон, в гальюне по вашей же просьбе? – вкрадчивым голосом поинтересовался Вавилонов.

– Хм, когда вам в лицо смотрит ствол револьвера, а вашего коллегу ни за что убивают практически на ваших глазах, какие уж тут просьбы… Мне просто пришлось подчиниться их воле.

– А как вы думаете, почему гардемарина Куролесова бунтовщики застрелили, а вас лишь закрыли на замок?

– Наверное, потому что он оказал сопротивление и пытался напасть на бандитов с кортиком. Это была храбрая, но бес-

смысленная смерть. Вы обвиняете меня в том, что я не поступил так же?

– Увольте, господин Гадд, я вас ни в чём не обвиняю. Пока. Я просто хочу разобраться в том, почему мятежники так легко захватили боевой корабль… Поэтому ответьте на последний вопрос: гальюн, в котором вы находились более суток, расположен в коридоре, куда мог свободно пройти любой член экипажа. Почему же за всё это время вас никто даже не попытался освободить?

– Ну, это вопрос не ко мне… Наверное, те, кто был против мятежников, просто боялись…

– Или боялись вы, потому и не хотели выходить сами, – подытожил следователь. – Всё, у меня больше нет вопросов.

– Спасибо, не надо повторяться. О том, как вы в одиночку подавили мятеж, ликвидировав двух главных его зачинщиков, я уже слышал, – подполковник Вавилонов буквально пронзил Акселя фон Хамма своим колючим взглядом. – Мне бы сейчас хотелось прояснить некоторые другие моменты. Например: как вы оказались рядом с главными бунтовщиками и почему вас не изолировали, как других офицеров?

– Я понял, что, будучи изолирован, я ничего не смогу сделать. И я решил притвориться, будто с заговорщиками заодно, а как только наступит удобный момент, я расправлюсь с мятежниками лично.

– Но вы больше суток действовали с бунтовщиками рука об руку, несли вахты, присутствовали на большом сборе команды, всем своим видом демонстрировали поддержку мятежу. Почему вы застрелили главарей мятежа только тогда, когда уже были настигнуты преследователями? То есть когда их ликвидация уже не принесла никакой пользы?

– Мне нужно было время, чтобы втереться в доверие… Иначе меня сразу бы вычислили и, скорее всего, расстреляли бы, как расстреляли гардемарина Куролесова.

– Но была штормовая ночь, благоприятные условия для того, чтобы освободить изолированных офицеров и сообща арестовать зачинщиков. Почему вы не предприняли такой попытки?

– М-м-м… Я чувствовал, что за мною всё время следят, и мне просто не дали бы это сделать.

– Но ведь у вас в тайнике хранилось оружие. И вы знали, где закрыт ваш друг мичман Гадд. Имея револьвер, разве вы не смогли бы освободить его ночью, когда многих сочувствующих мятежникам свалила морская болезнь?

– Я полагал, что благоприятный момент для ликвидации мятежа ещё не наступил.

– То есть пребывание командира Казанцева и мичмана Гадда под замком вас не смущало и не мешало вашим планам?

– Я не знал, где находится командир, – чувствовалось, что в голосе Акселя фон Хамма нарастало раздражение.

– Допустим. Тогда последний вопрос: господин Хамм, когда эсминец «Эмир Бухарский» начал стрелять по «Сторожевому», уже стало ясно, что мятеж будет подавлен в считанные минуты. Так с какой всё-таки целью вы застрелили лейтенанта Воблина и кондуктора Щипко? Чтобы сделать из себя борца с мятежом? Или чтобы они уже не смогли сказать что-то нежелательное для вас?

– Господин следователь! Я считаю такие вопросы провокационными и отказываюсь на них отвечать!

Поначалу информация о мятеже на миноносце «Сторожевой» в газетах была крайне скупой, и на неё мало кто обратил внимание. В отличие от «Очакова» и «Потёмкина», где события развивались на глазах десятков тысяч жителей Севастополя, Одессы и Феодосии, здесь всё происходило в открытом море, и кроме полутора сотен военных моряков никаких других свидетелей бунта не было. Офицерам и нижним чинам было приказано молчать, а для прессы министерство предоставило краткое сообщение. Мол, на миноносце «Сторожевой» Резервного отряда Порта Императора Александра III во время испытаний после ремонта была предпринята попытка бунта, быстро пресечённая командованием Балтийского флота. И никаких подробностей.

Общественный резонанс история со «Сторожевым» получила несколько месяцев спустя, когда состоялся суд над участниками мятежа. Тогда-то широкой публике и стали известны некоторые пикантные подробности, особенно касающиеся лидера мятежа лейтенанта Воблина. Но больше всего общественность поразил тот факт, что одним из главных обвиняемых оказался командир миноносца лейтенант Казанцев. «Тот самый» отважный ге-

рой Казанцев, которого полгода назад пресса восхваляла на все лады! «Казарский наших дней», «Новый герой нашего времени», «И один в море воин»!.. Запахло сенсацией, свора журналистов правдами и неправдами пыталась проникнуть на судебные заседания, а затем принялась смаковать историю мятежа, зачастую придумывая совершенно невероятные подробности.

Председателем суда был именитый военный юрист и профессор Николаевской военно-морской академии генерал флота Аренс. Между прочим, это был тот Аренс, которого многие безосновательно считали родственником казанцевского однокашника Ромы. Как жаль, что на самом деле они лишь однофамильцы…

Официально обвинение было предъявлено восьми членам экипажа «Сторожевого» – Казанцеву, фон Хамму, Гадду, зауряд-прапорщику Юрьеву и четырём активно участвовавшим в мятеже нижним чинам – квартирмейстерам Котте и Кобельникову, матросам Дрыгину и Верейчуку. В отношении остальных фигурантов дела решили ограничиться применением дисциплинарных мер.

Прокурором назначили тайного советника фон Морра… «Боже, – мысленно ужаснулся Казанцев. – После Гадда и Хамма мне только Морра не хватает!». И дело было не только в звучании фамилии. Фон Морра за глаза прозвали «Инквизитор», поскольку его строгость и педантичность временами граничила с откровенным садизмом.

Прокурор огласил некоторые любопытные подробности про покойного лейтенанта Воблина, о которых никто из экипажа «Сторожевого», включая и Казанцева, не знал. Оказывается, в 1905 году тот, будучи в Севастополе, встречался с «чёрным лейтенантом» Российского флота Петром Шмидтом. А отец Воблина был родом из Одессы, до принятия православия носил фамилию Воблер, и даже порвав с иудейством, продолжал сотрудничать с одиозной еврейской организацией Бунд, за что в итоге был сослан в Сибирь. Невольно вспомнился стишок, когда-то сочинённый Мунивердичем:

Если бы лейтенант Воблин остался жив, он несомненно мог рассказать очень много интересного, но увы… Завербованные им Верейчук и Кобельников строили из себя дурачков, уверяли, что толком ничего не знали, и жалостливо каялись в содеянном… Похоже, что с пресловутым Центробалтом, ежели таковой вообще существует, они действительно никак не связаны.

В самом незавидном положении оказался Аксель фон Хамм. О демонстративной поддержке им мятежа свидетельствовали многие нижние чины, а убийство им Воблина и Щипко навевало подозрения, что ему очень хотелось заставить их замолчать навеки… Аксель впал в мандраж: ведь в действительности он был крайне далёк до революционного движения, но как это обоснованно доказать? Нужно было придумать надёжную линию защиты, и он обратился к адвокату. Так судьба свела мичмана фон Хамма с молодым, но ушлым адвокатом Моисеем Ивановским. Если бы здесь мог появиться Мунивердич, то он непременно узнал бы в подвизавшемся на юридическом поприще прощелыге своего знакомого по гимназии Мосю Прошман-Дыркина, сменившего фамилию на более благозвучную. Именно Ивановский-Прошман-Дыркин посоветовал обвиняемому Хамму избрать следующую тактику защиты:

– На корабле главный человек – командир. И его приказы подчинённые обязаны выполнять безоговорочно. И если командир миноносца, допустим, был с Воблиным заодно, то какие к остальным офицерам могут быть претензии? Мол, пока не разобрались в обстановке, выполняли приказы… Мысль понятна?

Конечно, понятна. Единственный шанс избежать ему тюрьмы или каторги – свалить всё на командира. В этом случае удастся уйти от наказания и всем остальным, кто так или иначе поддержал мятежников.

Щекотливую миссию осуществить масштабный подлог взял на себя адвокат. Он добился разрешения побеседовать с каждым из арестованных офицеров. Первым Моисей Ивановский направился к Гадду.

– А вы знаете, что командир был в курсе готовящегося бунта? Да и не бунт это был вовсе… Какой же это бунт, если о нём знали и командир, и старший офицер?

– Этого не может быть!

– Может. Просто господин Казанцев оказался хитрее всех вас. Он решил подождать, чем дело кончится и подстраховался. Ведь это он сам попросил закрыть его в трюме до прояснения обстановки! Да-да, именно так!

– Откуда вам это известно?

– Дело в том, что легенду, будто бы Воблин заманил Казанцева вниз обманом, придумал сам командир. Чтобы в случае чего быть как бы не причём… На самом деле в пустом отсеке его закрыли по его же собственной просьбе. Разговор Казанцева с Воблиным слышал мичман фон Хамм. Насколько я понимаю, это ваш друг? Другу вы верите?

Ошеломлённый сказанным Гадд подавленно молчал.

– Вы ещё не всё знаете… Ведь Казанцев, а не Воблин, был главным организатором мятежа, именно он выполнял задание подпольщиков. Я пока не могу вам всего рассказать. Эта мрачная история станет достоянием гласности, когда я соберу все доказательства.

Теперь вы понимаете, в каком положении оказались все вы, офицеры? И особенно ваш друг Аксель? Вас обвинят в попустительстве и в невыполнении своих обязанностей, а фон Хамма – в измене! Вы теперь понимаете, почему он поначалу поддержал мятежников – он знал больше остальных и просто выполнял приказ командира. Теперь ему грозит виселица, а Казанцев рассчитывает выйти сухим из воды!.. Где справедливость?

Есть выход, я уже обсуждал этот вопрос с Акселем. Вам надо всего лишь сказать, что вы тоже слышали просьбу командира запереть его в трюме. Ведь показания одного фон Хамма суд может посчитать недостаточными, а показания нескольких человек – это совсем другое дело. Крошечное прегрешение против истины, но зато оно позволит восстановить справедливость! Вы и ваш друг фон Хамм, инженер-механик Юрьев, запутавшиеся и запуганные нижние чины – все будут полностью оправданы. Воздастся по заслугам только негодяю Казанцеву – собственно он и его соратник Воблин и есть суть единственные виновники и изменники!

Ох, и красноречив был Моисей Ивановский, он же Прошман-Дыркин. Не отнять у него этого таланта!

Казанцев, ошарашенный нелепым, немыслимым обвинением, долго не мог взять себя в руки. Наконец он произнёс хриплым, как бы не своим голосом:

– Эх, Аксель-Моксель!.. Так лгать прямо в глаза! Где же твоя офицерская честь и достоинство дворянина?!

Глаза фон Хамма налились кровью, и он злобно зарычал, как голодный тигр, готовый растерзать жертву:

– Ага, господин бывший командир, вот вы и про моё дворянство вспомнили! А не вы ли, помнится, распускали обо мне слухи, будто бы приставку «фон» к своей фамилии я приписал незаконно? И не вы ли это лжёте, чтобы выплыть самому и утопить всех нас, ваших бывших сослуживцев и товарищей по оружию?

В отличие от своего велеречивого друга бледный как мел фон Гадд на тот же вопрос – слышал ли он о просьбе командира изолировать его на время в трюме? – ответил тихо и односложно:

– Да.

И сел, потупив взор, чтобы случайно не встретиться взглядом с Казанцевым.

Юрьев произнёс что-то маловразумительное: мол, какой-то разговор слышал, но что к чему, не понял… И вообще, находился всё время в машинном отделении, выполнял команды с мостика, а кто их подавал, он понятия не имеет. О бунте он вообще якобы не знал, и даже когда по миноносцу начали стрелять, думал, что это ведёт огонь неприятель…

Неожиданно резко на стороне врагов Казанцева выступил матрос Верейчук, хотя адвокат Ивановский никаких бесед с ним не проводил. Тот быстро смекнул, что чем больше будет обвиняемых начальников, тем меньшая доля вины ляжет на него самого. Верейчук нахально заявил, что не только знал о сговоре командира и старшего офицера, но даже спускался вниз и докладывал Казанцеву о происходящем на борту «Сторожевого». Вообще, надо заметить, нижние чины в Российском флоте на деле куда хитрее, сообразительнее и беспринципнее, чем это представляется некоторым господам офицерам.

– О том, что подсудимый Казанцев был в плену и находился в Англии – якобы в тюрьме, уже говорилось. А вы знаете, что он в мае семнадцатого был в Лондоне и вместе с британским революционным отребьем участвовал в штурме их парламента? Том самом штурме, который пришедшие к власти коммунисты называют «историческим событием» и «началом новой эры»? Казанцеву, скрывавшемуся под именем Вольф Касаново, даже был выдан специальный документ – «революционный мандат», дававший ему, как участнику переворота, разные привилегии?

Адвокат Ивановский обвёл притихший зал победным взглядом. Все были изумлены сказанным, и больше всех – сам Казанцев.

– Подсудимый, ответьте: всё сказанное – это правда? – спросил судья.

– Про сговор с Воблиным – ложь!

– Нет, я про участие в так называемой «майской революции» в Лондоне?

– В общем, да, – хрипло ответил Казанцев (у него отчего-то пересохло в горле). – Только какое это имеет отношение к захвату «Сторожевого» мятежниками?

– Вы слышали?! – ликующе воскликнул адвокат. – Бывший русский офицер становится в один ряд с английскими мятежниками, масонами и марксистами, активно участвует в низвержении законного правительства, занимает высокое положение у «красных», мечтающих о «мировой революции»… Пропитавшись коммунистическими идеями, возвращается в Россию, скрывая свои «революционные» похождения. Недальновидно назначается командиром военного корабля, и тот в первом же походе поднимает красный флаг, пытаясь спровоцировать мятеж на Балтийском флоте… Только слепой может не увидеть взаимосвязанности всех этих фактов, чётко выстраивающихся в одну цепочку!

Обескураженный Казанцев не знал, что на это возразить. Поэтому в ответ промямлил нечто невнятное. Он никак не мог понять, откуда всё это стало известно адвокату фон Хамма? Впрочем, тот самый мандат, выданный ему лондонским ревкомом, он, кажется, оставил в каюте на эсминце «Марксмен»… Казанцев про него просто забыл – от радости, что побег удался. Тогда он не мог предположить, что данный документ может попасть в чьи-то руки и стать направленной против него уликой!

Несчастного кока Бобо подвело плохое знание русского языка. Он был вызван как свидетель, но на вопрос судьи – как он относится к коммунистическому перевороту в Британии? – Бобо, радостно улыбаясь, произнёс что знал:

– Мир, дружба, карашо! – И в довесок загнул кучерявое боцманское ругательство.

На другие вопросы «афроангличанин» отвечал примерно так же невпопад, а под протоколом допроса он опрометчиво поставил свою подпись. В руках обвинения оказались серьёзные улики против бедного Бобо, оговорившего себя и не догадывавшегося о содеянном.

Казанцев всегда отличался хорошим самообладанием и крепкими нервами, но оглашение приговора ввергло его в состояние ступора. Владимир Казанцев, бывший командир миноносца «Сторожевой», был признан виновным в государственной измене, лишался всех наград, чинов и дворянского звания и приговаривался к смертной казни. Роберта Бобова по кличке Бобо как агента английской коммунистической разведки, специально засланного для подрывной работы в России вместе с завербованным Казанцевым, приговорили к восьми годам каторжных работ. Верейчук и Кобельников получили пятилетние сроки заключения с последующей ссылкой. Наказание Хамму, Гадду и Юрьеву оказалось чрезвычайно мягким: всех уволили со службы без пенсии и права ношения мундира. Инженер-механик Юрьев несказанно обрадовался такому приговору: он получал возможность вернуться к своей семье в Архангельск, где надеялся устроиться на работу на какое-нибудь торговое или рыболовное судно. Рулевого Котту и трюмного машиниста Дрыгина суд оправдал, признав, что участвовать в мятеже их заставили насильно. Правда, их сразу же отправили на Камчатку, в береговую роту, где условия службы были немногим лучше, чем на каторге…

На следующий день после освобождения из-под стражи в комнате, которую снимал Генрих Гадд, раздался выстрел. Встревоженные соседи вызвали полицию. Бывшего минного офицера миноносца «Сторожевой» нашли бездыханным. Он лежал на полу в луже свернувшейся крови, вытекшей из простреленного виска, и сживал в руке револьвер. На столе нашли початую бутылку коньяка и предсмертную записку, в которой мичман путано излагал мотивы самоубийства. Никто толком не понял, что имел в виду покойный, говоря о поруганной чести мундира. То ли участие в мятеже, то ли своё поведение в суде… Особого разбирательства делать не стали. Тело Генриха забрали родственники. Похоронили его в родовом имении где-то в Курляндии.

Казанцев подал прошение о помиловании, втайне надеясь на смягчение приговора. Он знал, что за него ходатайствовал командир Либавского флотского экипажа Яковлев, но командующий Атлантическим флотом хода этому ходатайству не дал. Теперь всё зависело от самого государя императора.

Казанцев больше месяца просидел в каземате Петропавловской крепости, ожидая утверждения приговора. Когда дверь темницы отворилась, и в камеру вошёл прапорщик в сопровождении надзирателя, узник безропотно встал со шконки, готовый принять смерть в сию минуту. Но прапорщик зачитал Высочайшее повеление: учитывая былые заслуги преступника, заменить смертную казнь каторжными работами. Казанцеву предстояло отправиться по этапу в Сибирь и провести там следующие десять лет жизни.

Судьба оказалась беспощадна к нашему герою. Он считал, что уже всё испытал в жизни, бывал и в боях, и в тюрьме, не раз находился в шаге от смерти. Но неожиданно выяснилось, что мрачный замок Порчестер по сравнению с российской каторгой – просто курорт! Уже дорога к местам заключения стала для Вовы-Казановы жесточайшим потрясением. И дело не столько в холоде и голоде, сколько в унижении, которое приходилось через силу терпеть. Такие понятия, как самолюбие, офицерская и дворянская честь, впитанные им с юных лет и пронесённые через все испытания, здесь оказались совершенно неуместными. И это чудовищно.

Арестантский вагон – стандартная двухосная «теплушка» с трафаретной надписью на дощатом борту: «40 челов, 8 лош», означающей её предельную вместимость. Но как на площади в семнадцать с половиной квадратных метров могут разместиться 40 человек или 8 лошадей, известно, наверное, лишь господу Богу. В вагоне, куда попал Казанцев, находилось 27 заключённых, но там было не продыхнуть. Тех, кому достались места на узких четырёхъярусных нарах, особенно поближе к железной печке, можно назвать счастливчиками. Остальным приходилось спать на полу – всю ночь на одном боку, так как повернуться на другой бок в такой тесноте было невозможно. Вове-Казанове досталось место на холодном полу, нары заняли бывалые уголовники-рецидивисты.

Говорят, кто провёл в арестантском вагоне неделю, тому уже ничто не страшно – ни виселица, ни преисподняя. Даже если дело происходит летом. Ну а зимой, когда ко всем прочим ужасам добавился жуткий холод, – тем более.

В вагоне сразу объявился пахан по кличке Шнобель. Тот сразу невзлюбил юного лейтенанта и первым делом – при по-

мощи своих приспешников – отобрал у него все его скромные пожитки и котомку с едой.

– Делиться надо со старшими! – ухмыльнулся он. – Это там, на воле, ты был «их благородием». А здесь я – благородие!

Казанцев, не знакомый с уголовной иерархией, попытался сопротивляться, но был избит. За него никто не вступился. В одиночку противостоять уголовному сообществу было невозможно, а признать власть Шнобеля и оказаться у него в «шестёрках» морскому офицеру, дворянину и Георгиевскому кавалеру не позволяло врождённое чувство собственного достоинства. За время пути Казанцев похудел на двенадцать фунтов, поскольку ничего не ел и поддерживал силы только пустым кипятком. И лишь однажды кто-то из политических поделился с ним горстью сухарей. Когда, наконец, поезд прибыл на конечную станцию Борзя, он едва держался на ногах от слабости и простуды.

Последний этап пути до Зерентуйской каторжной тюрьмы предстояло пройти пешком, а это почти триста вёрст. Для Казанцева в его состоянии преодолеть такое расстояние было нереально. Наверное, его жизнь и карьера закончились бы здесь, у дороги, в одной из безымянных могил, если бы над ним не сжалился начальник караула. Бывшего морского офицера посадили на телегу обоза вместе с лежачими больными. В телеге было невообразимо холодно, но здесь, по крайней мере, раз в сутки давали горячую баланду, которую никто не отнимал. Казанцев пребывал в полусне-полубреду; он потом не мог вспомнить, сколько дней находился в пути. Память запечатлела лишь одну неизменную картину: сугробы, серые спины уныло бредущей колонны и монотонный звон, издаваемый кандалами… И дрожь во всём теле от непреходящего ощущения холода.