Союз трёх императоров

«100 рож и вой»

рофейный «Марксмен» в списки Российского флота был зачислен как эскадренный миноносец – класса лидеров у нас в ту пору не существовало. А вот насчёт его переименования возникли споры. Вообще-то в нашем флоте существовала традиция сохранять названия захваченных у врага кораблей – например, шведские парусники «Венус» и «Ретвизан» долго служили под Андреевским флагом под своими прежними именами. Это была память о славных победах. Но попахивающее марксизмом название бывшего британского лидера для Российского Императорского флота никак не годилось. Корабль однозначно требовалось переименовать. Морское министерство представило на Высочайшее утверждение названия «Капитан Молас» и «Память Герцога Эдинбургского». Но царь зачеркнул оба варианта и написал на полях: «назвать «Дерзновенным», а имя «Капитан Молас» присвоить одному из намеченных к закладке новых эсминцев». Разумеется, предложение императора тут же было принято. Но почему «Дерзновенный»? Трудно сказать… Кто-то из флотских шутников предположил, что это название означает «Здоровенный Дерзкий».

Командиром трофейного корабля предлагалось назначить Казанцева – мол, пусть он пока всего лишь 24-летний лейтенант, но зато – национальный герой! В частности, за него ходатайствовал либавский начальник капитан 1-го ранга Яковлев. Но назначения офицеров на новые должности по регламенту утверждал командующий Атлантическим флотом. А когда адмирал Колчак наткнулся на фамилию «Казанцев», на его скулах заиграли желваки.

– Этот до командира пока не дорос. Пусть послужит в прежней должности, – буркнул он.

– Но ведь герой…

– Нет! Предлагаю командиром «Дерзновенного» назначить кавторанга Эрдели. Он подходит по званию и цензу. К тому же он отлично зарекомендовал себя как старший офицер лодки «Кубанец».

Чем именно зарекомендовала себя канонерка «Кубанец» и служивший на ней Эрдели, осталось неизвестным. Но спорить с адмиралом Атлантического океана никто не осмелился.

Тем не менее, Казанцев всё же стал командиром корабля! Правда, не полуторатысячетонного лидера, а скромного миноносца «Сторожевой» водоизмещением в 380 тонн. Миноносец входил в состав Резервного отряда Порта Императора Александра III; все кадровые назначения в данном соединении находились в ведении командира военно-морской базы. Поэтому утверждения приказов высшими инстанциями в данном случае не требовалось. «Сторожевой» только что завершил средний ремонт, но всё ещё стоял у заводской стенки; Казанцеву вменялось в обязанность провести необходимый комплекс испытаний и вступить в кампанию. То есть, выражаясь современным языком, сдать курсовые задачи.

Конечно, после «Дерзкого» и трофейного «Марксмена» миноносец «Сторожевой» показался Казанцеву допотопной каботажной лайбой… Хотя судно было не таким уж старым, ему едва исполнилось десять лет, но в условиях стремительного научно-технического прогресса оно выглядело уже совершенно архаично. Ни турбин, ни нефти – заурядные паровые машины тройного расширения, угольное отопление котлов, скорость не более двадцати трёх узлов… Однотипные корабли имелись в составе Черноморского флота, и Казанцев, помнится, подтрунивал над служившими на них офицерами: «флот могучий – «Жаркий», «Жуткий» и «Живучий»…

«Ну да ладно, зато я – командир. Важный пункт в личном послужном списке. Помнится, мы в корпусе зубрили строки Морского устава Петра Великого: «Капитан имеет почтен быть на своём корабле яко губернатор или комендант крепости». Отслужу положенный срок как надо, и получу назначение на современный боевой корабль. Ведь война на море, похоже, близится к концу – по крайней мере, в Европе. Больших сражений в ближайшей перспективе не предвидится – так какая разница, на чём служить? Хорошо ещё, что не назначили на землечерпалку!»

Но эти мысли – увы, лишь самоутешение. Казанова с горечью осознал, что на «Сторожевом» собрались именно те офицеры, от кого их прежнее начальство хотело избавиться в первую очередь. Старший офицер лейтенант Воблин производил странное впечатление. Ему было лет тридцать пять, и рядом с юным Казанцевым он выглядел почтенным мужем. Любитель порассуждать о политике и высших материях… Он прибыл с учебного судна «Двина» – бывшего крейсера «Память Азова», где тоже занимал должность старшего офицера. Перевод с крейсера, пусть и старого, на крошечный миноносец – это явное понижение, что навевало определённые мысли. Наверняка где-то проштрафился, но предпочитает об этом молчать.

Казанцеву показалось, что они с Воблиным где-то встречались, но он никак не мог вспомнить где. Внимательно перечитал послужной список старшего офицера. Выпуск 1902 года из Морского инженерного училища, чин прапорщика по адмиралтейству. Поход на Дальний Восток на учебном судне «Океан». Возвращение на Балтику, затем – перевод на Черноморский флот, служба на канонерской лодке «Запорожец». В Русско-японской войне не участвовал. В 1905-1906 годах – в отпуске по семейным обстоятельствам. Затем ушёл в отставку и плавал на судах Добровольного флота. В 1909-м вернулся во флот и дальнейшую службу проходил на Балтике. 14-й флотский экипаж… Начальник караульной роты… Минные курсы в Кронштадте… Старший вахтенный начальник, а затем старший офицер учебного судна «Двина»… Нет, вроде нигде их пути с Казанцевым не могли пересечься. Разве что где-нибудь на гражданке – Воблин слишком уж часто брал продолжительные отпуска – то для лечения, то по личным делам… Наверное, поэтому он и остался в лейтенантах, хотя по возрасту вполне мог бы быть уже капитаном 2-го, а то и 1-го ранга.

Двух других своих подчинённых Казанцев немного знал по Морскому корпусу – они учились двумя классами старше. Мичмана Гадд и Хамм дружили с кадетских времён и теперь на «Сторожевом» были назначены минным и артиллерийским офицерами соответственно. Оба были ленивы, ревнивы и высокомерны, хотя по характеру и темпераменту сильно разнились. Казанцев подозревал, что сдружились они лишь из-за неблагозвучной схожести своих фамилий. Помнится, Мундель этой парочке даже посвятил эпиграмму: «Гадд на деле ренегат, но не гад. А вот Хамм, пьяный в хлам, – сущий хам!». Аксель фон Хамм был родом из Гельсингфорса. Он имел мужланский облик, да и по внутреннему содержанию точно соответствовал своей внешности. Говорили, что приставку «фон» его отец то ли купил, то ли просто приписал себе сам. Пообщавшись с мичманами, командир увидел в глазах своих подчинённых неприкрытую зависть. Ещё бы: младший по выпуску Вова-Казанова был выше их чином, имел престижные боевые награды и зани-

мал должность командира корабля! Они, конечно, понимали, что находились в тылу, и их продвижение по службе не может быть одинаковым с теми, кто сражался на передовой. Но не настолько же!.. – веяло недоумением от нерадивых мичманов.

Генрих Гадд вообще-то был представителем славной морской династии. Его дядя Георгий Оттович в те годы командовал линкором «Андрей Первозванный», а впоследствии дослужился до адмиральских погон. Другой дядя, Александр Оттович, в чине капитана 1-го ранга командовал крейсером «Память Меркурия». Но вот у их племянника жизнь и карьера сложились трагически. Впрочем, не будем забегать вперёд.

Сорокадвухлетний инженер-механик Юрьев был мобилизован из торгового флота и относился к службе на миноносце как отбыванию воинской повинности. Он был угрюм, молчалив, лицо его, по самые глаза заросшее густой бородой, обычно не выражало никаких эмоций. У него в Архангельске осталась семья – жена и пять дочерей, и он мечтал лишь о том, чтобы найти какой-либо повод оставить службу и вернуться домой. Юрьев не был дворянином, и присвоенный ему в связи с обстоятельствами военного времени чин зауряд-прапорщика флота к обер-офицерским не относился. В результате и на палубе с матросами, и в кают-компании среди офицеров он чувствовал себя одинаково чужим и сторонился общения с кем бы то ни было.

Пожалуй, самое приятное впечатление производил новичок, недавний выпускник Морского корпуса гардемарин Куролесов. Весёлый и жизнерадостный, он излучал юношеский оптимизм и изъявлял готовность служить там, куда пошлют. Миноносец стал первым кораблём будущего офицера, и назначением врид вахтенного начальника он был очень горд.

«Мой первый корабль назывался «Дерзким», – вздохнул Казанцев. – Как было приятно отождествлять себя с ним! Я был молод и дерзок! А теперь… «Сторожевой». Сто рож и вой!.. Эх, посмотреть бы в глаза тому, кто придумывает кораблям такие названия!»

Унтер-офицерский состав «Сторожевого» был достаточно опытным – некоторые из кондукторов и квартирмейстеров служили на миноносце с момента его постройки. Что не могло не радовать – эти люди должны были досконально знать ко-

рабль и свои обязанности. Вместе с тем Казанцеву показалось, что унтерский коллектив, в котором преобладали выходцы из Малороссии, слишком своевольный и строптивый. Они успешно гоняли матросов-новобранцев, но сами особым рвением в службе не отличались. «Придётся заняться их воспитанием», – вздохнул Казанцев, вспоминая на всякий случай текст большого и малого загибов Петра Великого…

Среди нижних чинов почти половину составляли вчерашние крестьяне из отдалённых губерний империи. Они попали на флот по мобилизации в течение последних двух месяцев и никогда прежде не видели моря. Опытных матросов, прослуживших на флоте хотя бы два года, насчитывалось от силы процентов десять.

Единственным человеком, назначенным на миноносец по личной рекомендации нового командира «Сторожевого», стал чернокожий великан Бобо. Тот, узнав о новой должности Казанцева, добился встречи с ним и лично изъявил желание служить под его началом.

– Я уже хорошо знаю русский язык, – гордо заявил он и с ужасным акцентом начал декламировать непечатные выражения, которым обучили его хулиганистые матросы из 4-го флотского экипажа.

Казанцев рассмеялся. «Ну, команды боцмана он теперь поймёт! А для стряпни русский язык не особо и нужен, пусть разговаривает с котлетами хоть по-английски, хоть по-негритянски… Возьму Бобика – заодно буду им провинившихся пугать!»

Африканца зачислили в экипаж коком, дав ему фамилию Бобов, поскольку выговорить его настоящее дагомейское имя русскому человеку было нереально. Правда, самому Бобову слово «кок» очень не нравилось, уж больно двусмысленно оно звучало, поэтому он сам себя называл по-английски: «кук». Ну, кук так кук, Казанцев не возражал.

При первом появлении матроса Бобова весь экипаж «Сторожевого» онемел… «Да это же сам Сатана!» – пронёсся испуганный шёпот. Даже боцман Самченко, обладатель буйного нрава и внушительных кулаков, смотрел на чёрного гиганта если не со страхом, то с уважением. Ещё бы: кулаки у Бобо было в полтора раза больше боцманских!

Надо заметить, что на миноносце отношение к «куку» быстро изменилось. Поначалу его побаивались, но за считанные недели он стал любимцем всего экипажа, объединяя в одном лице прекрасного повара, массовика-затейника и ручного медведя. Он быстро освоил приготовление правильного борща и «на аглицкий манер» баловал вахтенных вкуснейшими сэндвичами. Однажды он привёл сослуживцев в неописуемый восторг, оголившись до трусов и исполнив ритуальный африканский танец с копьём, роль которого играло весло… Да-а-а, знаменитое матросское «Яблочко» по сравнению с ним выглядело какой-то жалкой кадрилью! А ещё Бобов самостоятельно выучился играть на боцманской дудке и выводил на ней мелодии почти как на флейте. Особенно был впечатлён его музыкальными способностями уже упомянутый боцман Самченко – того аж слеза прошибла, когда он впервые услышал виртуозное исполнение «Захождения» и «Большого сбора». «Царь-дударь» – такого комплимента из уст боцмана ещё не удостаивался никто.

В Либаве ноябрь – далеко не самый приятный месяц. Колючий ветер гнал с Балтики низкие серые тучи, беременные дождём. Именно такой образ пришёл в голову нашему герою Казанцеву, когда он писал письмо Лизе. Заклеив конверт, он отправил его на удачу в Берлин. Хотя понятия не имел, где сейчас находится его пассия. Может статься, уже на Мальте или в Ницце…

Полтора месяца, проведённые Казанцевым в Порту Императора Александра III, позволили ему сделать неожиданный для себя вывод: жизнь и мировоззрение людей на переднем крае и в тылу различаются как день и ночь. Причём не только у гражданских лиц, с ними всё понятно, но и у моряков, включая морских офицеров. Там – в Константинополе, Бизерте, Бресте – всё было по-своему просто и ясно: с нами Бог, впереди – враг, у нас – долг и честь… Всё остальное было настолько второстепенным, что вообще не заслуживало внимания (за исключением, разве что, женщин). Здесь же, в Либаве, всё было иначе. В офицерской среде слова «долг и честь» воспринимались как излишний пафос, чуть ли не моветон… Зато были популярны разговоры о политике, вызывавшие в Казанцеве раздражение, переходящее в бешенство. В любой компании он чувствовал себя чужим: постоянные разговоры: «где купить?», «где снять дачу?», «что модно в Петербурге и Берлине?» и т. п. его совершенно не интересовали. А рабочие и мастера судоремонтного завода вообще смотрели на героя Казанцева если не как на врага, то уж как на чужака точно.

Чувствовалось, что в стране творится что-то неладное. Военные успехи были не в состоянии затмить множество накопившихся нерешённых проблем. Казанцев вдруг ощутил себя гладиатором на арене Колизея. Да-да, это очень точная метафора. Российское общество смотрело на своих воинов, проливавших на фронте кровь, как на рабов, что рисковали жизнью на потеху публике. В газетах известия с фронта воспринимались читателем примерно так же, как информация о результатах скачек на столичном ипподроме или рассказ о театральной премьере. Обывателя гораздо больше волновал, скажем, конфликт футуриста Константина Олимпова с его отцом Константином Фофановым. «Папаша, вы – мраморная муха, а ваш Пушкин – пошляк» – эту фразу юного нахала на все лады смаковала жёлтая пресса.

А ещё Казанцев никак не мог выбросить из головы беседы с Сержем Балкани. Крамольные мысли московского интеллигента день и ночь навязчиво преследовали лейтенанта-героя: «О, что я слышу – Великая война!.. Но позвольте, суть любой войны – это банальный грабёж. Отнять у слабого и присвоить себе. А весь пафос, клятвы, присяги, все эти плюмажи-лампасы-барабаны – обычная маскировка, призванная сей грабёж героизировать. Сочиняют специальные термины – мол, это не массовое убийство, а военное искусство. И никто не задумывается, что словосочетание «военное искусство» в сущности столь же нелепо, как, скажем, «скаковая черепаха»!»

Никто не мог предположить, что предстоящий рутинный выход миноносца в море для определения девиации компасов, наделает столько шума и так резко изменит судьбу нашего героя. Но, как говорится, мы предполагаем, а Бог располагает. Наверное, Казанцеву было предначертано пройти в жизни не только огонь, воду и медные трубы, но и целый список других изощрённых испытаний…

Мелкие неприятные инциденты начались ещё у причальной стенки. Кондуктор Степан Щипко явился из увольнения пьяным и в присутствии швартовной команды дерзко нахамил гардемарину Куролесову, занимавшему, как уже говорилось, должность вахтенного офицера. Потомственный дворянин и без пяти минут мичман не сдержался и украсил левый глаз кон-

дуктора смачным лиловым фингалом. Свидетелем конфликта стал и командир миноносца. Казанцев пригрозил Щипко соответствующими его проступку санкциями, а Куролесову сделал устный выговор. Мол, знаю, что ты ударил негодяя за дело, но всё же заниматься рукоприкладством в присутствии палубной команды не следует.

Вскоре история почти точь-в-точь повторилась. По выходу из либавского канала Матрос Бобов, он же чернокожий Бобо, недостаточно хорошо говоривший по-русски, при обращении к мичману Хамму вместо общепринятого слова «вашбродь» («ваше благородие») произнёс что-то похожее на «вашблядь». Во всяком случае, так послышалось Акселю фон Хамму. Тот рассвирепел и с размаху съездил кулаком по физиономии «чёрной обезьяны», как он прилюдно обозвал кока. В Бобо взыграла его южная басурманская кровь, и он чуть было не размазал Хамма по стенке камбуза (размазал бы, если б его не оттащили матросы во главе с боцманом Самченко).

– Я это так не оставлю! Не надейся, что ты останешься безнаказанным! – с ненавистью прошипел мичман Хамм в адрес разъярённого чёрного монстра, которого с трудом удерживали четыре человека.

Дальнейшие события заставили на время отложить исполнение обещанной угрозы. Но атмосфера нервозности, царившая в экипаже «Сторожевого», в той или иной степени ощущалась всеми.

Через два часа, когда «Сторожевой» находился примерно в тридцать милях к норд-весту от Либавы, к стоявшему на ходовом мостике Казанцеву поднялся лейтенант Воблин и взволнованно сообщил:

– В таранном отсеке собрались матросы. Там происходит какое-то ритуальное действо – кажется, кого-то принимают в масоны.

«Только этого не хватало!» – нахмурился Казанцев и вместе со старшим офицером направился на бак миноносца. Стараясь не шуметь, приоткрыл люк, ведущий в форпик с верхней палубы. В темноте помещения слабо мерцали отблески свечи. Командир решительно спустился по трапу вниз.

В тесном отсеке никого не было. Только у второго шпангоута трепетало пламя свечного огарка.

Казанцев вопросительно посмотрел вверх и невольно вздрогнул. Обычно невзрачное и не выражавшее никаких эмо-

ций лицо старшего офицера на сей раз исказила гримаса ненависти. Тот с грохотом захлопнул люк и наглухо задраил его.

– Что всё это значит, господин Воблин?! – закричал Казанцев, и вдруг его осенило: он вспомнил, где раньше встречался со своим подчинённым! Именно этот полный бешеной злости взгляд воскресил в памяти события более чем двухлетней давности. Последний предвоенный месяц, Севастополь, ужин с Гремиславом в ресторане «Кист»… Тёмная личность, сидевшая за столиком вместе с бритым бандитом-заикой и евреем-сутенёром, это был он, Воблин! Именно он запустил в Казанцева бутылкой из-под шампанского, и в тот момент его глаза точно так же горели ненавистью, как сейчас.

«Интересно, каким ветром занесло офицера и, надо полагать, дворянина в ту криминальную компанию? – задал сам себе вопрос Казанцев. – И что он хочет сделать теперь?!»

Оказавшийся в положении узника командир изо всех сил начал бить ногой в переборку. Пять минут, десять… Но на его требование открыть люк никто не откликнулся. Место его заточения было выбрано обдуманно: до швартовки или постановки на якорь отсюда его вряд ли кто мог услышать.

Свеча погасла. В форпике стало абсолютно темно, затхло и сыро. С подволока капал конденсат. Ощутимо качало, и сквозь тонкую стальную обшивку было слышно, как о форштевень миноносца разбиваются волны. Эх, Казанова, Казанова!.. Где же твоя хвалёная интуиция?

«Но вот ведь парадокс: если бы в тот вечер Воблин не запустил в меня бутылкой, я наверняка получил бы пулю в упор, и даже не одну, – подумал Казанцев, когда его возбуждение немного спало. – Получается, он спас мне жизнь? Может быть, и сейчас провидение спасает меня от более страшной участи? Вот уж воистину неисповедимы дела Твои, Господи!..»

Набожным человеком Казанцев никогда не был, то в данный момент у него возникла потребность прочесть молитву. Замолвить Ему словечко о себе и своём ближайшем будущем…

Неискушённый в делах, связанных с подпольной революционной борьбой, Казанцев даже не подозревал, что на вверенном ему корабле созрел заговор, во главе которого стоял ни кто иной как старший офицер – его правая рука! Не догадывался командир и о том, что Воблин успел завербовать нескольких сообщников. И теперь, когда Казанцев был изолирован, рядом с мятежным лейтенантом появились три вооружённых револьверами подельника: расцвеченный свежим синяком кондуктор Щипко, квартирмейстер Кобельников и матрос Верейчук.

Первым делом Воблин поднялся на мостик и приказал рулевому чуть-чуть изменить курс – на пол-румба влево. У штурвала стоял квартирмейстер Михель Котта – похожий на медведя увалень, бывший шкипер чухонской шхуны. Ему было немного за тридцать, на флот он попал по мобилизации. В бой не рвался, но был дисциплинирован, нетороплив и обстоятелен. По-русски Котта говорил с сильным акцентом и нараспев; например, фраза «в Балтийском море» в его устах звучала как «фф Палдиски мооре». Матросы любили передразнивать квартирмейстера-чухонца, но тот не обижался. Пожалуй, единственным недостатком Михеля было то, что на берегу он иногда напивался до бесчувственного состояния. Правда, такое случалось относительно редко. Воблин считал Котту потенциально своим сторонником, хотя в целях конспирации его вербовкой заранее не занимался.

Следующим этапом в плане действий Воблина было разобраться с офицерами. Он приказал вестовому Верейчуку собрать весь командный состав миноносца в кают-компании, независимо от того, находятся ли они на вахте или отдыхают. Вскоре за столом собрались Гадд, Хамм, Куролесов и Юрьев. О цели сбора они ничего не знали и недоумевали насчёт повседневной формы № 13 (в перчатках и с кортиками), в коей им надлежало явиться.

Через минуту после них в дверях кают-компании появился лейтенант Воблин, гладко выбритый и облачённый в парадную форму № 2. С ним вошла и его свита – Щипко, Кобельников и Верейчук. У каждого из воблинских сообщников в руках было по револьверу.

– Спокойно, господа! – невозмутимо сказал старший офицер в ответ на открытые рты и изумлённые глаза своих коллег. – Для начала прошу выслушать меня не перебивая, а затем я охотно отвечу на ваши вопросы.

И лейтенант Воблин разразился пространным получасовым монологом о положении в стране и в мире… В кратком пересказе основные тезисы лекции заключались в следующем. В России назрела революция, гораздо более организованная и масштабная, чем в 1905 году. Самодержавие, сословия и бю-

рократическая государственная машина изжили себя. Всюду несправедливость. Верхи не могут, низы не хотят… Интернационал, мировая революция, пример Англии… Экспроприация экспроприаторов… Свобода, равенство, братство… Долой войну!.. Вся власть – народу… Землю – крестьянам, заводы – рабочим!..

– А матросам что? Воду? – ехидно спросил гардемарин Куролесов.

– Моряки вообще и матросы в частности – это самый сознательный авангард грядущей революции! – оратор сделал вид, будто не заметил сарказма заданного вопроса. – Нашему кораблю выпала огромная честь первыми поднять красный флаг и стать катализатором революции. А затем нас поддержат наши соратники, и к концу недели революционные знамёна будут реять над всем Балтийским флотом и всеми его базами! Царь будет вынужден отречься от престола и передать власть в руки народа.

– Так что вы от нас хотите, господин Воблин? – спросил Генрих Гадд охрипшим от волнения голосом.

– Я хочу спросить: вы с нами, то есть с народом, или против нас? Попрошу высказаться каждого.

– Простите, а где командир корабля? Почему его нет с нами? – спросил Куролесов. – Он знает о ваших намерениях?

– Да, командир в курсе, – не моргнув глазом соврал Воблин. – Он сейчас в своей каюте обдумывает наш план действий.

– Ну-ну! – усмехнулся гардемарин. – Так я вам и поверил! Я полагаю, что мало кто из офицеров сможет так вот запросто отречься от присяги, данной нами государю! Вы – исключение!

Старший офицер начал злиться, и в его голосе зазвучали металлические нотки:

– Запомните, гардемарин: Отечество, народ и государь – это далеко не одно и то же! Мы присягали Отечеству, и ныне, быть может, пробил час положить жизнь на алтарь его!..

С лица Куролесова тоже слетела ехидная полуулыбка, а в глазах засверкали молнии.

– Вы, Воблин, предатель и изменник! – жёстко произнёс он, чеканя каждое слово и медленно поднимаясь со своего кресла. Затем он резко вскочил и выхватил из ножен кортик:

– Я требую…

Закончит фразу строптивому гардемарину не дали. Щипко и Верейчук кинулсь к нему с двух сторон и вырвали кортик из рук. Куролесова скрутили, и ещё не протрезвевший кондуктор Щипко не отказал себе в удовольствии крепко вмазать своему недавнему обидчику в ухо. Остальные офицеры замерли в оцепенении: от поддержки своего коллеги их остановило дуло 4,2-линейного револьвера «Смит-Вессон», направленное в их сторону машинным квартирмейстером Бонифацием Кобельниковым.

Воблин криво ухмыльнулся:

– Что ж, юному царскому сатрапу с народом не по пути! Но нам, масонам-революционерам, свойственно истинное человеколюбие. Мы не причиним несмышлёнышу зла. Мы просто изолируем его от прогрессивной части народных масс!

Мятежный старший офицер приказал двоим своим сообщникам отвести Куролесова в свободную каюту и закрыть его снаружи на заранее припасённый амбарный замок. А сам, поигрывая вынутым из кармана наганом, вновь обратился к оставшимся офицерам:

– Ну, кто следующий выскажет своё мнение?

В кают-компании повисла тягостная тишина, неожиданно прерванная двумя резкими хлопками над головой. Тонкая металлическая настилка палубы миноносца обеспечивала отличную слышимость, и каждый из присутствующих понял, что это были револьверные выстрелы.

Минуту спустя в кают-компанию ввалились Верейчук и Щипко. Последний по-ковбойски крутил на указательном пальце наган, от которого исходил запах горелого бездымного пороха. Рот нетрезвого кондуктора расплылся в кривой улыбке:

– Звиняйте, товарищ Воблин, но этот сучий потрох Куролесов пытался на нас напасть. Пришлось его пристрелити. Оборонялись мы…

Сидевшие за столом офицеры побледнели, а лицо мичмана Хамма вообще стало белее снега. Уж он-то понимал, кого мятежная матросня отправит на тот свет следующим. Аксель был щедр на зуботычины, и помимо обиженного им сегодня черномазого Бобо найдётся ещё десяток нижних чинов, возжелающих свести с ним личные счёты. Надо было как-то выкручиваться…

Затянувшуюся паузу первым нарушил инженер-механик Юрьев:

– Я не совсем понимаю, что вы задумали и чего вы хотите добиться. Но меня это, в общем-то, не касается. Я человек под-

невольный, и если получу приказ от старшего офицера, то его выполню. Правда, только в рамках своих должностных обязанностей! Машины и котлы – это моё, а от остального – увольте!

Воблин удовлетворённо кивнул:

– Хорошо, принимается. Вы будете получать от меня приказания, соответствующие исключительно вашим должностным обязанностям. Но в случае их невыполнения вам придётся отвечать по революционным законам!

Теперь остались лишь друзья-мичмана, и лидер мятежа начал сверлить их своим малоприятным взглядом:

– Ну-с? Я жду.

– Нарушение присяги и Морского устава – это тяжкие преступления, – промямлил Аксель фон Хамм. – За них в лучшем случае можно схлопотать каторгу, а в худшем – смертную казнь. Это пассив. А что в активе? Допустим, ваш план удался, весь Балтийский флот поднимает ваши масонские флаги. Нам-то, мичманам, какой в этом прок?

Тут на Воблина снизошло красноречие, и он начал рисовать радужные перспективы… Мятежный лейтенант несомненно обладал даром оратора. Сверкая глазами, он говорил страстно и безапелляционно. Чувствовалось, что он не раз моделировал в мечтах своё будущее и свято уверовал в придуманный им самим миф. Поэтому свой очередной монолог закончил такими словами:

– …Если я стану… ну, хотя бы морским министром новой демократической России, то те офицеры, что стояли у истоков великих преобразований и не боялись диалектически мыслить, вправе рассчитывать на адмиральские должности, независимо от возраста, выслуги и ценза. А самые толковые и самые преданные станут командующими флотами и начальниками их штабов.

– Ну, это если ваш план удастся, – недоверчиво покачал головой Аксель, восхищаясь масштабом воблинских амбиций. – А если не удастся? А если наш… наше… ммм… выступление вообще никто не поддержит?

– Поддержат! – надменно-самоуверенно заявил Воблин. – Вы знаете, что такое «Центробалт»? Разумеется, не знаете: мы, члены Центробалта, соблюдаем строжайшую конспирацию. Но поверьте мне на слово: в экипаже каждого корабля Балтийского создана ячейка из эмеров – членов партии масонов-революционеров. А руководит ими Центробалт. У нас железная дисциплина и жёсткий централизм: если будет приказано поднять восстание, ни один из эмеров не осмелится не выполнить приказ!

Но сомневающийся Хамм не унимался:

– А всё же: если нас не поддержат или наш бунт закончится провалом?

– Если наше восстание потерпит поражение, – Воблин сделал ударение на слове «восстание», – то мы уйдём в нейтральную Швецию, попросим там политического убежища и продолжим борьбу за освобождение России от самодержавия.

– И вы полагаете, что зависимая от Германии и России Швеция нас не выдаст? – недоверчиво хмыкнул мичман.

– В пятом году даже куда более зависимая от великих держав Румыния не выдала потёмкинцев! – гордо ответил масон-революционер, словно с размаху покрыл брошенную ему карту козырным тузом.

Что верно, то верно: румынские власти броненосец «Потёмкин» вернули, но самих бунтовщиков передать в руки российского правосудия отказались.

– М-да… Ладно, я готов пойти с вами, – медленно выдавил из себя мичман фон Хамм и под столом незаметно лягнул своего товарища Гадда: мол, делай как я.

Но тот его не послушал. Генрих Гадд, разумеется, понимал, что у его однокашника нет ничего общего с мятежниками, и его согласие сотрудничать с ними продиктовано исключительно инстинктом самосохранения, но всё равно пересилить себя и последовать его примеру не смог. Не позволяла честь офицера и дворянина. Поэтому Гадд отстегнул кортик и вместе с ножнами протянул его главарю мятежников:

– Я не могу нарушить присягу и прошу заключить меня в моей каюте под домашний арест.

– Ну что ж, я удовлетворён, господа, что в целом мы пришли к взаимопониманию, – подвёл итог встречи Воблин. И, обращаясь к своим ближайшим приспешникам, строго сказал:

– Закройте мичмана в офицерском гальюне левого борта. Очень надеюсь, что уж он-то не станет нападать на вас или пытаться бежать по воде к берегу!..

Верейчук и Щипко, хихикая, увели Гадда из кают-компании. Бледный Аксель фон Хамм с ужасом ждал револьверных выстрелов, но вместо них его слух уловил характерный звук запирающегося замка. У него отлегло от сердца.

– Вам тоже придётся сдать кортики, – обратился Воблин к понуро опустившим головы Хамму и Юрьеву.

– Вы нам настолько не доверяете? – безразлично спросил Аксель фон Хамм.

– У меня есть чёткие указания Центробалта: доверить оружие только тем офицерам, которые не словами, а делом докажут свою верность революции. Пока же никаких оснований считать вас надёжными соратниками у меня нет. Кстати, ваше личное огнестрельное оружие, находившееся в каютах, уже изъято. Прошу не удивляться, что в ваших каютах сейчас небольшой беспорядок. Отнеситесь с пониманием.

Забегая вперёд, заметим, что когда мичман Хамм добрался до своей каюты, которую он занимал на пару с Гаддом, то пришёл в ужас. Мало того, что всё в ней было перевёрнуто вверх дном… Это был наглядный пример грядущей экспроприации экспроприаторов: из каюты исчезли не только табельный наган с патронами, но все наличные деньги, серебряный портсигар, короткие сапоги, пальто, плащ-накидка, сюртук, две пары гражданского платья, носки из собачьей шерсти, кулёк карамельных конфет и даже деревянный табурет… Правда, потрошившее каюту революционное ворьё не добралось до тайника в тюфяке его койки, и там сохранились десяток золотых червонцев, несколько ценных бумаг, а также английский револьвер «Бульдог» 38-го калибра. Определив на ощупь, что содержимое тайника на месте, Аксель решил пока не доставать его, а оставить на самый крайний случай.

Ровно в полдень лейтенант Воблин собрал команду миноносца по большому сбору на верхней палубе и повторил свой страстный революционный монолог, несколько адаптировав его под интеллект нижних чинов. Часть экипажа его поддержала: популистские лозунги «Долой войну!», «Вся власть – народу!» и т. п. кое-кому понравились. Трезво мыслящие молчали: хотя им чётко виделась перспектива закончить жизнь в кандалах на каторге, но от выступления против мятежа их сдерживало не только присутствие в числе заговорщиков старшего офицера с мичманом, но и наличие револьверов в руках наиболее оголтелых бунтарей. Наконец, добрая половина матросов-новобранцев вообще не поняла, что здесь происходит. В числе последних оказался и кок Бобов, всё ещё плохо владевший рус-

ским языком и потому принявший пламенную речь Воблина за лекцию о международном положении…

По завершении большого сбора, скорее похожего на митинг, был избран революционный комитет корабля. В него вошли Воблин (председатель), знакомые нам Щипко, Кобельников, Верейчук, а также поддержавшие мятеж квартирмейстер Котта и матрос Дрыгин. Под крики «Ура Революции!» на грот-стеньге подняли заранее изготовленный красный стяг, на котором чёрной масляной краской были написаны буквы «Ц.Б.», что означало «Центробалт». Андреевский флаг остался на гафеле, но теперь он находился как бы под сенью флага революционного.

– Отныне наш корабль – непобедимая территория Революции! – воскликнул Воблин. – Да здравствует Свобода! Да здравствует народовластие!

Вероятно, поддавшись массовому психозу, матросы истово заорали «Ура!!!» и начали яростно танцевать на палубе «яблочко» под невесть откуда взявшуюся гармошку. Чернокожий Бобо так и не въехал в суть происходящего, но улыбался во весь свой белозубый рот и ловко подыгрывал танцорам на боцманской дудке.

Когда команда подустала веселиться, Воблин отдал столь любимую на флоте команду: «К вину и обедать!». Пока нижние чины выстраивались в очередь к ендове с водкой, главарь мятежа выхватил из толпы протрезвевшего наконец кондуктора Щипко и потащил его в радиорубку. Пришло время приступить ко второму этапу разработанного плана – дать сигнал о восстании всему флоту.

Миноносец «Сторожевой» в ходе ремонта был оборудован новейшей радиотелеграфной станцией «Телефункен» – одной из самых мощных на флоте. В перспективе такими аппаратами планировалось оснастить все крупные корабли Балтийского флота, но пока их насчитывалось всего несколько. В какой-то мере этот факт и определил выбор старого миноносца на роль провозвестника революции.

Степан Щипко, служивший радиотелеграфистом, сел за ключ передатчика, а Воблин начал диктовать ему текст:

– Всем всем всем воскл говорит эскадренный миноносец сторожевой тчк нашем корабле поднят флаг народной революции тчк сословия бюрократию тире свалку истории тчк долой войну воскл вся власть народу воскл землю тире крестьянам зпт заводы тире рабочим тчк долой самодержавие воскл да здравствует народовластие воскл идем гельсингфорс тчк присоединяйтесь нам воскл.

Воблин опустился в пустующее кресло второго радиотелеграфиста и выдохнул: «Всё! Мосты сожжены, назад пути нет. Будем ждать реакции на наш подвиг».

В том, что он совершил подвиг, мятежник не сомневался. Разумеется, он не был глупцом и понимал рискованность затеянной им авантюры. Но Воблин утешал себя тем, что при любом исходе данной акции его имя навеки будет вписано в историю золотыми буквами. В худшем случае фамилия Во-блин будет стоять в одном ряду с декабристами и лейтенантом Шмидтом, а в лучшем… Христос, Маркс, Воблин – вот личности, изменившие ход истории. Ради такого не жалко и пожертвовать жизнью!

Впрочем, жертвовать жизнью мятежному лейтенанту, по правде говоря, не хотелось. Благословившие его на подвиг коллеги-эмеры из столичного подполья приводили массу доводов в пользу того, что личная безопасность ему гарантирована. Быстроходному и малозаметному «Сторожевому» в общебалтийском восстании отводилась особая роль: в случае поражения революционных сил именно на нём должно было отправиться в эмиграцию руководство Центробалта. Так, во всяком случае, утверждали старшие товарищи Воблина по партии.

Взглянув на часы, старший офицер, он же масон-революционер, направился на ходовой мостик. Пора было менять курс, так как «Сторожевой» уже давно миновал маяк Церель и сейчас находился на траверзе мыса Аттель острова Эзель.

Командующий Балтийским флотом адмирал Непенин был весьма рассудительным и сдержанным человеком. Но когда ему принесли текст воззвания, переданного находящимся в море миноносцем «Сторожевой», он пришёл в ярость.

– Что?! У нас ещё один «Потёмкин»?! Какой позор! Немедленно догнать и уничтожить!

Уже через полчаса базировавшийся в Либаве 1-й дивизион эсминцев-«добровольцев» (так называлась серия кораблей, построенная на добровольные пожертвования, собранные в годы Русско-японской войны) получил приказ экстренно разводить пары. А ещё через полчаса полудивизион в составе четырёх ко-

раблей вышел из канала Порта Императора Александра III и полным ходом направился к мысу Дагерорт. Командирам эсминцев была поставлена задача найти миноносец «Сторожевой» и под конвоем доставить его в Либаву. А в случае отказа подчиниться – применять боевое оружие без тени сомнения…

«Сторожевой» тем временем шёл 15-узловым ходом на норд-норд-вест. Воблин ждал ответа от Центробалта, но приёмник радиотелеграфа молчал. Склянки пробили четыре часа. Вождь восстания начал заметно нервничать, и это не скрылось от глаз Акселя Хамма.

– Может, прибавить ход и подойти ближе к шведским водам? – спросил мичман у главного эмера. – Кстати, а у кого ключи от судовой кассы? У вас?

– Мичман, не давайте глупых советов и тем более не задавайте глупых вопросов! – раздражённо ответил Воблин. – Мы действуем строго по плану, разработанному Центробалтом. Я думаю, надо на всякий случай повторить наше воззвание «Всем! Всем! Всем!».

Но повторить радиограмму оказалось не так-то просто: мерзавец Щипко где-то раздобыл спирт и теперь едва стоял на ногах. Работать ключом передатчика в таком виде он явно не мог.

– Аксель, а вы знаете азбуку Морзе? – спросил Воблин.

– В общем, нас учили… Но у меня мало практики.

– Это неважно. Скорее к аппарату! Нам нельзя терять время.

Набивая под диктовку точки и тире, у бедного Акселя сосало под лопаткой. Подсознательно он понимал, что спасаясь от расправы со стороны революционного быдла, он зашёл слишком далеко. Теперь если даже ему удастся сбежать, дела его плохи. Ведь он своей рукой набивал призыв к свержению самодержавия! А если об этом узнают? Какой ужас!!!

Тем временем начало смеркаться, серые тучи слились с серым же морем, усилилось волнение. Маленький миноносец начало нещадно болтать, и новички, составлявшие почти треть экипажа, слегли от морской болезни. Из-за волны и нехватки кочегаров скорость корабля упала до десяти узлов. В придачу выяснилось, что солнца не видно, а прокладку по счислению никто не вёл… В итоге «Сторожевой» потерял своё место. Впрочем, этого следовало ожидать: на миноносце оставалось всего два офицера, и оба были заняты посторонними делами. Идти в темноте наобум по Балтийскому морю, утыканному островами и мелями, было крайне опасно. Воблин приказал ночной вахте уменьшить ход до четырёх узлов и держаться против волны. Мол, утро вечера мудренее, завтра, дай Бог, увидим берег и найдём своё место.

Эта промозглая ноябрьская ночь была поистине ужасна. Миноносец почти стоял на месте, и его швыряло на пятибалльной волне с такой силой, что даже многие опытные моряки к утру выглядели зелёными салагами. Воблин всю ночь провёл в радиотелеграфной рубке, ожидая вестей от своих товарищей по партии. И чем дольше длилось молчание, тем чаще в голову главного мятежника лезли омерзительные мысли: «Эти эмеры – на деле эфемеры. Не разыграли ли они тебя втёмную?» Главный мятежник гнал эти мысли прочь, но те возвращались с завидным постоянством. Утром на душе у Воблина было настолько скверно, что впору было повеситься или выпрыгнуть за борт.

Этой же ночью была предпринята попытка освободить запертого командира. Матросы услышали стук из форпика и догадались, что именно там заточён Казанцев. В три часа ночи боцман Самченко и кок Бобов незаметно добрались до люка на баке, но тот оказался дополнительно закрыт навесным амбарным замком. Пришлось возвращаться за ломиком, но накрывшая бак волна едва не смыла отважных моряков за борт. Вернее, боцмана она уже фактически смыла, и если бы великан-африканец не ухватил его за робу своей могучей рукой и не вытащил назад, найти Самченко в ночном бушующем море уже было бы нереально.

– Ну, чертяка чёрная, спас ты меня, – расчувствовался Самченко, ставший отныне сознательным интернационалистом. Однако дальнейшие попытки открыть задраенный люк форпика решили отложить до момента, когда море немного успокоится.

Утром немного распогодилось, в тучах появились просветы. Волнение моря уменьшилось до трёх-четырёх баллов. Воблин приказал увеличить ход до восьми узлов и склониться на три румба вправо. По его расчётам впереди должен был показаться берег острова Даго, по маякам которого можно было определиться с местом. Эх, как недальновидно было при устранении офицеров позабыть об отсутствии штурмана!

В половине одиннадцатого справа по борту действительно обозначился берег, а ещё через полчаса показался маяк Дагерорт. Воблин узнал его сразу: он неоднократно ходил здесь на учебном крейсере «Двина» и пароходах Доброфлота. Ситуация прояснилась: миноносец находился в четырёх милях от банки Некмангрунд.

– Ээтоо Даагоо, моя роодина, – сказал стоявший у штурвала Михель Котта. – Тавайте пристанем к перегу!

– Зачем? – не понял Воблин.

– Нуу, я остаанусь дома, а ффы пойтёте тальше телать ревоолюуусию! Толой фойну! Мииру – миир!

Воблин, злой от бессонной ночи и бесплодного ожидания радиограммы от Центробалта, виртуозно обматерил чухонца и велел строго держать прежний курс.

В этот момент на мостик поднялся проспавшийся радиотелеграфист Щипко.

– Товарищ председатель ревкома! Слышу радиопереговоры нескольких кораблей. Они где-то недалеко и, судя по обрывкам сообщений, ищут нас.

Воблин стал мрачнее тучи. Теперь он окончательно понял, что план великой революции потерпел крах, хотя оставалось неясным, почему. Впрочем, какое это теперь имеет значение!

– Сколько у нас осталось угля? – крикнул он в переговорную трубу.

– Примерно девяносто тонн, – донёсся из чрева корабля глухой голос инженер-механика Юрьева.

– Ну, тогда лево руля! Курс норд-вест-тень-вест. Ход четырнадцать узлов. Идём в Швецию!

Аксель фон Хамм направлялся на мостик узнать последние новости, когда вдруг за спиной услышал хамоватый окрик:

– Эй, мичман! Постой!

Артиллерийский офицер миноносца резко обернулся. Перед ним в развязных позах стояли два матроса – Верейчук и Дрыгин.

– Эт-то что за б… А ну, встать смирно!!! – заорал Хамм на распоясовшуюся матросню. Но те и не подумали реагировать на его грозный тон.

– Цыц, хамло офицерское! Ты на членов ревкома орать вздумал?! – и оба вынули из-за пояса оружие: Верейчук – наган, а Дрыгин – чужой офицерский кортик.

Акселя прошиб холодный пот. Он вспомнил, как однажды нерадивому Дрыгину сгоряча выбил зуб, а чрезмерно независимого Верейчука в воспитательных целях упрятал на три недели в карцер. Похоже, настал час платить по долгам.

– Я пошутил, – пролепетал Аксель. – Вы чего, братцы? А? Ведь мы же вместе идём революцию делать!

Вид насмерть перепуганного мичмана развеселил матросов так, что они долго и безудержно ржали, приговаривая:

– Ох, Хаммушка, ох, рассмешил! Революцию делать!.. Приходи к нам в кубрик после обеда, будем тебя ждать. Обслужишь нас, и мы спишем тебе все долги! Ха-ха-ха!

Багровый от унижения мичман фон Хамм бегом спустился по трапу вниз, в свою каюту. Вспорол матрац, извлёк спрятанный револьвер и сунул его в карман брюк.

– По левому борту дым! – раздался крик сигнальщика. Во-блин схватил двенадцатикратный цейсовский бинокль… М-да, похоже, что это за нами. Погоня.

– Штурвал на два румба вправо! – скомандовал старший офицер, он же председатель ревкома миноносца. – Самый полный вперёд!

Из всех четырёх труб «Сторожевого» повалил густой чёрный дым. Но скорость хода удалось довести всего лишь до девятнадцати узлов: во-первых, мешала встречная волна, в которую корабль зарывался носом; во-вторых, сказывалась усталость кочегаров, вымотанных штормовой ночной вахтой. Неудивительно, что дым по левой кормовой раковине быстро приближался – уже можно было разглядеть, что мятежников догонял двухтрубный корабль, предположительно эсминец. Он шёл со скоростью не менее 22-х узлов. Эфир заполнился радиосигналами – вероятно, эсминец был не один и сообщал своим соседям о замеченной цели.

– Что будем делать? – спросил поднявшийся на ходовой мостик фон Хамм.

– Для начала дадим людям выпить чарку и накормим их обедом, – сказал Воблин.

– А потом?

– А потом будем с боем прорываться в Швецию.

– Вы это серьёзно?! – обомлел мичман.

Воблин посмотрел на мичмана, как солдат на вошь:

– Конечно. А что ещё нам остаётся? Сдаться без боя? Тогда всех нас ждёт виселица. Или расстрел, кому повезёт. Если слово «повезёт» тут вообще уместно…

– Господин лейтенант… или товарищ… как вас там?.. В общем, какой бой, вы о чём?! У нас нет ни снарядов, ни торпед! Только в кормовом погребе сотня практических 75-мм снарядов. Повторяю: практических, то есть болванок. Мы же ещё не начали кампанию и не приняли боезапас!

– Значит, будем стрелять болванками, – отчеканил Воблин. – Наша задача – отпугнуть преследователей, а через два часа мы будем в территориальных водах нейтральной Швеции. Там нас никто не тронет. Так что готовьте свою матчасть к бою – вы же артиллерийский офицер, как-никак!..

Когда мичман Хамм на ватных ногах спускался с мостика, Воблин крикнул ему вослед:

– И учтите: невыполнение революционных приказов карается расстрелом на месте без суда и следствия!

И Аксель фон Хамм приказал комендорам расчехлить обе 75-мм пушки…

В час пополудни догоняющий эсминец приблизился на дистанцию 35 кабельтовых. Это был «Эмир Бухарский» – в бинокль хорошо просматривались марки на его трубах. Левее за его кормой показался ещё один корабль – вероятно, преследователи рассредоточились для поиска «Сторожевого», а теперь сходились в одну точку. Эсминцы-«добровольцы» были вооружены дальнобойными 102-мм орудиями, и если допустить возможность боя, то они могли бы безнаказанно расстрелять мятежный миноносец с дальней дистанции, независимо от того, имелись ли на последнем полноценные боеприпасы или нет…

С «Эмира» передали ратьером: «Немедленно остановиться!» Воблин сам подошёл к прожектору и отбил ответ в прежнем стиле: флаг народной революции, долой войну, власть народу и так далее. В ответ с эсминца раздался выстрел, и впереди по курсу «Сторожевого» вырос белый столб воды. С его мостика просигналили: «Это предупреждение. Если вы не застопорите ход, открываем огонь боевыми».

Лейтенант Воблин собрал на мостике ревком и командный состав.

– До территориальных вод Швеции осталось всего 40 миль. У нас есть шанс прорваться. Открываем огонь учебными снарядами, ставим дымовую завесу и развиваем полный ход!..

«Этот дурак решил угробить всех нас… всех нах! Пора что-то предпринимать», – подумал фон Хамм, но пока, выполняя приказ, направился к носовому орудию. Воблин спустился в боевую рубку и сам стал к штурвалу. Рулевого Котту он отправил на корму поджигать дымовые шашки. Самым надёжным из соратников предстояло стать комендорами 75-мм орудий.

В этот момент «Эмир Бухарский» дал залп, и у самого борта «Сторожевого» взлетели фонтаны воды. По палубе, надстройкам и трубам застучали осколки. Один из матросов схватился за бок: на его тельняшке быстро росло красное пятно. Шутки кончились, правительственный корабль вёл огонь боевыми снарядами.

Пора! Аксель фон Хамм вбежал в рубку, выхватил «бульдог» и хладнокровно, в упор, выпустил в Воблина четыре пули. Тот захрипел, схватился за живот и медленно сполз по стенке рубки. Для уверенности, что несчастный лейтенант-мятежник потом не скажет лишнего, он сделал ещё один выстрел – в висок. Хамм перевёл машинный телеграф в положение «стоп» и торопливо вышел из забрызганной кровью рубки. Ему навстречу бежал услышавший выстрелы Степан Щипко с револьвером в руке. Но мичман его опередил – последняя остававшаяся в барабане «бульдога» пуля сбила кондуктора с ног, угодив тому в пах. Подобрав выпавший из руки раненого противника наган и не обращая внимания на его стоны, Аксель поспешил к грот-мачте. Через минуту на гафеле «Сторожевого» вместо красного флага трепыхалась на ветру белая простыня. Никто из бунтовщиков даже не попытался воспрепятствовать капитуляции. Мятежный корабль признавал своё поражение и сдавался властям. «Непобедимая территория революции» просуществовала чуть больше суток. А точнее – двадцать шесть с половиной часов.

Вооружённый десант, высадившийся на «Сторожевой» с «Эмира Бухарского», не встретил никакого сопротивления. Экипаж мятежного корабля разделили: офицеров и унтер-офицеров перевезли на «Эмир», нижних чинов принял подошедший вскоре «Москвитянин». На борту «Сторожевого»

осталась лишь небольшая команда «эмирцев», так как назад в Либаву миноносцу предстояло идти на буксире.

Вызволенный из заточения командир миноносца лейтенант Казанцев находился в полном неведении, что творилось на его корабле в течение последних суток. Не намного больше смог сообщить и извлечённый из гальюна Гадд. Зато мичман Хамм заливался соловьём, выставляя себя главным героем, в одиночку подавившим антиправительственный мятеж…

Когда «Сторожевой» прибуксировали в Порт Александра III, подвели предварительные итоги. В ходе мятежа погибли трое: лейтенант Воблин (застрелен мичманом фон Хаммом), гардемарин Куролесов (застрелен кондуктором Щипко) и сам Щипко (умер в госпитале после ранения, нанесённого фон Хаммом). Ещё трое нижних чинов были ранены в результате обстрела «Сторожевого» эсминцем «Эмир Бухарский», но их жизни ничто не угрожало. Прямых попаданий в «Сторожевой» не было, поэтому повреждения корабля оказались совсем незначительными.

Специально созданная комиссия установила, что мятеж происходил при непротивлении и попустительстве офицеров корабля, а возможно, даже при их непосредственном участии. Степень вины каждого члена экипажа теперь должен определить суд.