Союз трёх императоров

Бомбы для микадо

В середине октября неожиданно потеплело, и обитатели Стрелки, свободные от вахт и других забот, не преминули этим воспользоваться.

– А не отправиться ли нам на пикник в какое-нибудь красивое местечко?

Такое предложение, исходившее от Гремислава Мунивердича, было воспринято его коллегами «на ура». Решили отправиться на остров Путятин, расположенный посреди залива Стрелок. С материка холмистый остров, покрытый пёстрым плюшевым ковром лиственного леса, выглядел очень живописно.

В вельбот-шестёрку погрузились восемь человек – Закржевский, недавно получивший чин лейтенанта, Мунивердич с супругой Настей, немец Рудольф Дризенгаузен, инженер фирмы «Цеппелин», и четверо гребцов-матросов. Закржевский возвёл сам себя в капитаны шлюпки и командовал нижними чинами:

– Эй, загребной! Твоё весло должно ложиться в струю бакового! Тебя что, грести не учили?!

Господин Дризенгаузен был достаточно молод (где-то в районе тридцати с хвостиком) и импозантен: всегда тщательно выбрит, усы подстрижены, волосы напомажены. Куда бы он ни собирался – в кабинет командующего эскадрой или в моторный отсек дирижабля – на нём неизменно был костюм с белой манишкой и галстуком. Рудольф выучил русский язык ещё в Германии, когда работал с командированными туда российскими офицерами и техниками. Речь он понимал хорошо, но говорил медленно и с сильным акцентом, иногда путал слова, чем сильно веселил собеседников. Его любили приглашать в гости, поскольку он парадоксальным образом мог одновременно выполнять функции умника-джентльмена и затейника-шута.

– Вы шмелы, – говорил он офицерам-воздухоплавателям. – Вы отшень шмелы люди! Я уважайт тот, кто порхат.

– Кто пархат? – нахмурился не понявший немца Гремислав.

– Вы порхат в небе! Аки птица или ангель… Но я не шмелы. Моя арбайт… работа на земля, я механик-земляник!..

По прямой до Путятина примерно одна миля ходу, но северные берега острова – сплошь отвесные гранитные скалы, поэтому до места высадки пришлось плыть вдвое дольше. От великолепных пейзажей – причудливых скал и кекуров, крутых склонов сопок в ярких пятнах огненных клёнов, жёлто-золотистых дубов и орешника – захватывало дух. Особенно эмоционально выражал свои чувства Дризенгаузен.

– Фелико-лепп-но! – немец с трудом выговорил труднопроизносимое слово. – Белиссимо! Почти как мой Бодензее.

Высадились на пляже в бухте Назимова. Нижние чины отправились собирать ягоды, а господа расположились на лужайке. Сидеть на земле было уже прохладно и сыро, поэтому офицеры благоразумно захватили с собой раскладные табуреты. А для единственной дамы разложили американский шезлонг – или, по тогдашней терминологии, лонгшез. Достали три бутылки испанского хереса и бутерброды с баварским сыром. Следует заметить, что и то и другое в забытой богом глуши, именуемой посёлком Стрелок, выглядело изысканным деликатесом. Ну сколько можно питаться дальневосточными крабами, варёными в морской воде! Надоели до чёртиков, как и спиртовая настойка на кедровых орешках…

«Буттер-брод… Хм, интересно: по-немецки брод – это хлеб, по-далматински брод – это корабль, а по-русски брод – это брод», – подумал Мунивердич, которого неожиданно потянуло на филологические изыскания. – «По-английски же хлеб – бред… Бред какой-то!»…

Время летело незаметно: свежий морской воздух, витиеватые тосты, непринуждённые разговоры… Закржевский достал гитару и приступил к своему коронному номеру – исполнению душещипательных романсов. Он распушил хвост, используя столь редкую для здешних мест возможность покрасоваться перед дамой, и теперь выглядел не Мухой Зе-зе, а токующим павлином. Настя улыбалась и смотрела на новоиспечённого лейтенанта восторженными глазами. Наблюдавший за всем этим Мунивердич пил мелкими глотками херес и мрачнел. Ох, как не нравились ему эти гусарские романсы и пламенные взоры своей супруги. «Чёрт меня дёрнул затеять этот пикник!» – упрекал он сам себя, терзаемый нехорошими предчувствиями.

Когда последняя бутылка хереса опустела, и в глазах пирующих обозначилась лёгкая грусть, Закржевский опять стал героем дня. Он хитро прищурился и, подобно фокуснику в цирке, извлёк из потайного кармана флягу с 50-градусной кедровой настойкой. Появление дополнительной порции выпивки было встречено громким троекратным «ура».

– Предлагаю выпить за за… замечательного Зэ-зэ! За Замухржевского! То есть, пардон, я хотел сказать: за Муху Зэ-зэ! – захмелевший Гремислав провозгласил ехидный тост, сделав вид, будто случайно оговорился. Но Закржевский понял издёвку. Его лицо залилось краской, и он со злостью одёрнул сослуживца:

– Но-но, мичман, не забывайтесь! Требую немедленно извиниться за оскорбление старшего по званию!

– Ах, да, я забыл: вы теперь не мичман-гитарист, а лейтенант-шансонье! Что ж, покорнейше прошу господина романсиста извинить непочтительного коллегу за несоблюдение дисциплинарного устава!

Мунивердича, увы, понесло… Давние сослуживцы, боевые товарищи просто друзья на этот раз закусили удила, и разнять их не смогли ни энергичные увещевания Насти, ни призывные перлы немецкого инженера. Отойдя в сторону, Закржевский и Мунивердич пришли к заключению, что порочащие их честь взаимные оскорбления отныне могут быть смыты только кровью. И тут же договорились, что завтра через секундантов оповестят друг друга о месте и времени дуэли.

«Бред какой-то!» – крутилась в мозгу Мунивердича одна и та же фраза – обрывок его недавних филологических рассуждений.

Судьбе угодно было распорядиться так, что дуэль между вспыльчивыми коллегами не состоялась. Хотелось бы добавить: к счастью. Но, как мы увидим, слово «счастье» тут совершенно неуместно…

В пять утра экипажи цеппелинов были подняты по тревоге. Полковник Никитин огласил приказ ставки: немедленно готовить воздушные крейсера к полёту на полную автономность. Воздухоплавателям предстояло выполнить чрезвычайно ответственное и опасное задание: бомбить Токио!

Четыре цеппелина срочно приняли боезапас и после полудня 14 октября один за другим легли на курс, ведущий к японской столице. Полковник Никитин предоставил их командирам действовать самостоятельно, так как понимал, что следовать пятьсот миль туда и столько же обратно одним отрядом практически невозможно. Каждый из летучих кораблей должен был достичь цели независимо от своих мателотов, а после сброса бомб как можно быстрее возвращаться на базу.

Экипажи воздушных крейсеров 1-й эскадры – люди опытные, обстрелянные, за плечами у них – по пятнадцать-двадцать дальних полётов, воздушные бои с вражескими аэропланами, обстрелы с земли зенитной артиллерией… Но полёт на дальность в тысячу миль с полной бомбовой нагрузкой да ещё в неблагоприятных погодных условиях – столь сложное боевое задание им предстояло выполнить впервые.

Правда, надо оговориться: попытка совершить налёт на японскую столицу уже предпринималась полгода назад, в апреле. Но она закончилась неудачей. Сильный встречный ветер раскидал шедшие на бомбёжку цеппелины по всему Японскому морю, и в конце концов им пришлось повернуть назад. Непогода преследовала наши воздушные крейсера вплоть до самой Стрелки, и при швартовке «Ц-2» порывом ветра навалило на причальную мачту. Повреждения алюминиевого каркаса цеппелина оказались столь значительными, что его решили не восстанавливать, а разобрать на запчасти.

На этот раз погода вроде бы казалась благоприятной, но полёт предстоял долгий, и что ждать от неё через день-два, никто не знал. Над морем цеппелины летели ниже облаков – на небольшой высоте было теплее, а ветер – тише. «Семёрка», то есть «Цыпа номер семь», ушла в отрыв – она вообще считалась самой быстрой среди своих воздушных систершипов. Но где-то на полпути облака стали настолько низкими, что цеппелину пришлось окунуться в густую и белую как вата мглу. Лететь в облаке было неприятно, но старший лейтенант Рихтер не хотел подниматься выше. По нескольким причинам – и прежде всего потому, что надо было беречь запас жидкого балласта: тот мог понадобиться, если возникнет необходимость экстренно набрать высоту.

В полёте Мунивердич и Закржевский, находясь в одной гондоле, между собой не общались и вообще старались не глядеть друг на друга. Такое поведение не осталось незамеченным для их сослуживцев, однако никто из воздухоплавателей не мог представить, насколько далеко зашёл конфликт между их боевыми товарищами.

– Земля!!! – раздался крик вперёдсмотрящего Грекова. Наверное, точно такой же возглас когда-то услышал Колумб, впервые покоривший Атлантику…

Сначала в разрывах облаков воздухоплаватели увидели воду, но затем, на северо-западе, на самом горизонте, показалась цепь гор. Значит, «Ц-7» пересёк остров Хонсю почти вслепую. Мунивердич и штурман Кондратов долго листали лоцию, пытаясь идентифицировать очертания берегов с имеющимися в книге рисунками. Когда им это наконец удалось, оба обомлели: невязка с их расчётными координатами составила почти пятьдесят миль! Ещё раз убедились, что прокладывать курс по счислению на воздушном судне гораздо сложнее, чем на обычном корабле. В полёте нельзя допускать даже малейшей погрешности в определении силы ветра.

Но несмотря ни на что, местоположение цеппелина было-таки установлено: он находился в шестидесяти пяти милях к зюйд-осту от Токио. Определив новый курс, командир повернул к цели и приказал набрать высоту до нижней кромки облаков, чтобы с земли «Ц-7» стал малозаметным.

Когда внизу показался приметный ориентир – тонкий как игла мыс Футцу в Токийском заливе, воздушный крейсер вновь ушёл в облака. Иначе риск быть обнаруженным сильно возрастал. До японской столицы оставалось двадцать минут лёту.

Командир слегка перестраховался: когда цеппелин вынырнул из облаков, внизу оказались кварталы города – земля была расчерчена улицами на квадраты и усеяна крошечными кубиками одинаковых домов. Конечно, снизиться следовало бы раньше, чтобы сориентироваться по береговой черте. Теперь же найти главные цели – центральный вокзал и императорский дворец – будет очень сложно.

Когда среди казавшихся игрушечными домиков стали появляться более крупные каменные здания, Рихтер приказал начать бомбардировку. Унтер-офицеры Греков и Жмурок побежали исполнять приказание: чтобы сбросить бомбы, подвешенные вдоль нижнего переходного мостика, нужно было вручную выдернуть из их держателей специальную чеку. Смертоносный груз – пятидесяти- и стокилограммовые фугасные бомбы – посыпался вниз. Было хорошо видно, как одна за другой на земле вырастают бурые шапки мощных взрывов. Сильного грохота воздухоплаватели не слышали -снизу до них доносился протяжный гул, как от далёкой канонады.

Как выяснилось позже, бомбы с «Ц-7» упали на квартал Гинза – один из центральных районов Токио. Было разрушено и сгорело в возникшем от бомбардировки пожаре более ста домов. Хотя военных объектов в районе не было – пострадали в основном рикши и гейши, но моральный эффект от воздушной атаки оказался огромным. Микадо и его правительству было отчего приуныть: война пришла в самое сердце их страны. Город охватила паника. На протяжении нескольких последующих недель жители столицы ходили по улицам, задрав головы вверх. И всем в облаках чудились тени цеппелинов…

Освободившись от тонны бомб, «Цыпа номер семь» самопроизвольно начала набирать высоту. Старший лейтенант Рихтер выглядел довольным: важное задание выполнено, пора уходить в облака и ложиться на обратный курс. Императорский дворец, правда, найти и разбомбить не удалось, но пламя разгоравшегося внизу пожара подтверждало: давний противник и обидчик России сегодня получил хорошую оплеуху.

Однако впереди воздухоплавателей ждало серьёзное испытание. Цеппелин поднялся на высоту в полтора километра, как вдруг появились вражеские самолёты – три юрких и агрессивных биплана. Алюминиевый борт носовой гондолы прошила пулемётная очередь – пули с жужжанием пролетели над головами, заставив всех находившихся внутри машинально пригнуться.

До сего момента японская авиация для цеппелинов не представляла особой угрозы, поскольку в данной области вооружений Страна Восходящего солнца сильно отставала от ведущих держав. Самым массовым японским самолётом был выпускавшийся по французской лицензии и уже изрядно устаревший биплан «Фарман». С ним воздушный крейсер «Ц-7» уже встречался над Южным Сахалином и над Порт-Артуром, но оба раза всё закончилось благополучно: вражеские «этажерки» не выдержали пулемётного огня и быстро ушли на высоту. «Фарманы» имели потолок порядка трёх с половиной километров, а цеппелины – почти вдвое больше. Именно высотность дирижаблей жёсткой конструкции считалась самой надёжной защитой от самолётов-истребителей.

Но сейчас русских воздухоплавателей атаковали недавно закупленные в Америке «Кёртисы». От своих предшественников – «Фарманов» и «Сопвичей» – они отличались гораздо более мощными двигателями и способностью забираться на куда большую высоту.

Застрекотали пулемёты: «Цыпе номер семь» пришлось яростно отстреливаться из всех восьми «максимов». Но японцы кружили на большой скорости и, выходя на цель с разных сторон, отвечали длинными очередями. Находиться под ливнем свинца в тихоходном воздушном судне, лишённом даже намёка на броню и под завязку наполненном огнеопасным водородом, было крайне неприятно.

– Отче наш, иже еси на небеси… – пробормотал себе под нос штурман Кондратов.

– Ха, да мы уже на небесах! – насмешливо бросил в его сторону Муха Зэ-зэ. – До того света нам ближе всех…

И в этот момент, словно в наказание за бесцеремонное вторжение в чужую молитву, в рубку ударила очередная пуля. Лейтенант Закржевский вскрикнул и схватился рукой за правое плечо. Из-под его пальцев по синему рукаву кителя потекли струйки крови.

Командир отправил к Закржевскому рулевого Шкуратова, который в экстремальных ситуациях выполнял функции санитара, а штурвал взял в свои руки. Шкуратов и Мунивердич перебинтовали, как могли, раненого лейтенанта, дали ему полчарки разбавленного спирта и уложили на единственную в носовой гондоле койку. Делать всё это им пришлось под непрерывный треск пулемётов, пытавшихся отогнать вражеские истребители. Лишь через двадцать минут, когда цеппелин достиг высоты три тысячи метров и окунулся в плотную пелену облаков, все облегчённо вздохнули. Кажется, ушли…

Правда, тревожило техническое состояние воздушного судна. Вероятно, число пулевых пробоин в нём измерялось сотнями, а жидкий балласт полностью слит. Если начнётся утечка водорода, то предотвратить потерю высоты будет невозможно. Но об этом старались не думать.

В принципе, пулевые пробоины цеппелину не опасны. Размещённые под наружной обшивкой газовые баллонеты изготавливались, как уже говорилось в начале нашего повествования, особым способом из оболочки слепой кишки крупного рогатого скота. Получавшийся эластичный материал обладал одним важным достоинством: при наличии внутри баллонета достаточного давления небольшие отверстия в оболочке – например, от пули – автоматически затягивались, как в изобретённом позже резиновом покрытии внутри авиационных бензобаков.

Мнение о чрезмерной опасности водорода тоже несколько преувеличено. Когда газ однороден и находится в замкнутом объёме, он не опаснее бака с бензином или керосином. Даже зажигательные пули часто прошивали баллонеты с водородом насквозь, не воспламеняя его. Как и в случае с бензином, очень опасен не сам водород, а его смесь с воздухом, то есть взрыв цеппелина обычно происходил только в случае утечки водорода и скопления его под наружной обшивкой. Если же баллонеты целы, и газ в них находится под достаточным давлением, то риск взрыва ничтожно мал. Кстати, зажигательных пуль в боекомплекте японских истребителей тогда ещё не было. Не дозрели пока самураи и до культа камикадзе, хотя таран самолётом почти гарантированно привёл бы к гибели цеппелина.

Возвращение домой оказалось крайне сложным. Погода внезапно испортилась, похолодало и, продолжая лететь на высоте 3000 метров, цеппелин начал покрываться льдом. Тёплая одежда не спасала, а снижаться Рихтер не хотел из-за отсутствия балласта. Лишь проведя обследование воздушного судна и отдалившись от японской столицы на сто миль, он приказал стравить часть газа и снизиться до полутора километров. Но всё равно экипаж коченел от холода. Особенно жалко было двух раненых – Закржевского и пулемётчика Мельникова, которому пуля раздробила ступню левой ноги.

Над Японским морем летели на высоте 800 метров. Но один из двигателей пришлось остановить: он начал стучать и сильно греться (как потом выяснилось, пуля пробила картер, и из него полностью вытекло масло). Скорость упала до 30 километров в час, а в самом конце пути – до 15, так как задул встречный ветер. Поэтому до базы добирались долго и пришвартовались последними.

Из четырёх цеппелинов, участвовавших в операции, до цели сумели добраться два – «Ц-4» и «Ц-7». «Тройка» вынужденно повернула назад уже через три часа после вылета из Стрелки – у неё забарахлил один двигатель и к тому же выявились неполадки в топливной системе. «Пятёрка» до Японии долетела, но из-за невязки долго кружила над островом Хонсю, так и не определив точно своё местоположение. Когда расход топлива приблизился к критической отметке, её командир, старший лейтенант Козьмин, приказал возвращаться на базу. Бомбы цеппелин сбросил на случайно подвернувшуюся цель – бухту неопознанного городка, где наблюдалось скопление небольших судов. «Ц-5» чётко определил свои координаты, только когда пересёк Японское море и оказался над Русским островом.

Вслед за «семёркой» бомбы на окраину Токио сбросил лишь «Ц-4», примерно через два часа после первой атаки. Японские самолёты его не преследовали, так как кружили над императорским дворцом и правительственными зданиями, то есть достаточно далеко от места второй бомбардировки.

Несмотря на лишь частичный успех, в Петербурге результатами воздушного рейда остались довольны. Резонанс от бомбёжки японской столицы превзошёл все ожидания. Особенно неистовала американская пресса, обвиняя Россию во всех грехах и особенно «в циничном варварстве по отношению к мирному населению». Выражаясь современным языком, 1-й эскадра воздушных крейсеров была распиарена так, что о ней узнал весь мир. Воздушный налёт на Токио обсуждали даже в далёком Парагвае.

Экипажи отличившихся «несокрушимых исполинов пятого океана» были представлены к наградам. Но эту радостную весть омрачал крайне печальный факт. Несчастный Муха Зэ-зэ не дожил до возвращения в Стрелку – он умер на борту цеппелина от потери крови. После панихиды в войсковой церкви его похоронили на кладбище в Промысловке. Мунивердич долго стоял у свежего холмика, в тысячный раз читая надпись на деревянном кресте: «Лейтенант Захарий Петрович Закржевский. 1890-1916». Это был самый край погоста, справа осталось место ещё на одну могилу. «Неужели это место для меня?» – свербила в мозгу Гремислава навязчивая мысль…