Союз трёх императоров

Увидеть Париж, посидеть в темнице и едва не умереть. От стыда…

осле падения Гибралтара и Мальты необходимость держать на Средиземном море сколь-нибудь значительные военно-морские силы у стран Тройственного Союза отпала. Первым покинул тёплые субтропические воды линейный крейсер «Гёбен»: после докования в Ла-Валетте он совершил дальний и весьма рискованный переход вокруг Британских островов и в первых числах октября 1916 года благополучно прибыл в Вильгельмсхафен. Примерно в то же время началось перебазирование лёгких сил Черноморского флота на полуостров Бретань, в порт Брест, где по договорённости с новым французским правительством спешно оборудовалась российская военно-морская база. Предполагалось, что вслед за эсминцами, подводными лодками и тральщиками туда перейдут и основные силы Черноморского флота. О намерении перевести свои дредноуты в атлантические воды объявила и Австро-Венгрия, но, судя по всему, выполнять сие обещание не спешила.

Правда, переход в Брест русских линейных кораблей по ряду обстоятельств тоже задерживался. Прежде всего из-за того, что 20 октября в Севастополе произошла нелепая трагедия. На только что отремонтированном линкоре «Императрица Мария» неожиданно вспыхнул пожар, а затем взорвались пороховые погреба. Корабль перевернулся и затонул прямо в бухте, 225 человек погибли. Это была самая крупная потеря Черноморского флота за всю войну…

Причину возникновения пожара удалось установить довольно быстро. Уже через неделю после катастрофы в Севастополе арестовали шпиона, который на допросе быстро сознался в том, что пронёс на борт линкора адскую машину. Газеты писали, что бывший одессит, турецкоподданный Ибрагим-Сулейман-Берта-Мария Фридман-бей перед казнью умолял о пощаде и со слезами на глазах причитал:

– О, мой бедный сынок Ося! Он теперь останется круглым сиротой!

Смертный приговор Фридман-бею утвердил сам государь император, хотя многие эксперты сомневались в правдивости его показаний. Но даже если принять официальную версию за истину, то получается, что на «Марии» имело место вопиющее нарушение правил несения караульной службы. Ещё бы: какая-то тёмная личность свободно проходит на боевой корабль с бомбой под мышкой… Сами собой напрашивались соответствующие оргвыводы. Однако находящегося в фаворе адмирала Колчака тронуть никто не посмел, и крайним назначили оставшегося в живых командира линкора капитана 1-го ранга Кузнецова. Его обвинили в отсутствии на вверенном ему корабле должной дисциплины и перевели на бесперспективную береговую должность.

На Средиземном море осень боролась с летом. Над водной гладью ползли низкие рваные облака, сквозь которые пробивались солнечные лучи, оставляя на поверхности моря яркие серебристые пятна. Порой облака спускались так низко, что превращались в полосы густого тумана. «Дерзкий» то и дело окунался в них, теряя из виду соседние мателоты, шедшие строем кильватера.

Переход 1-го дивизиона эскадренных миноносцев Черноморского флота из Ла-Валетты во французский Брест оказался долгим и изнурительным. Если первая часть плавания – по Средиземному морю – выглядела приятной прогулкой, то в Атлантике морякам довелось испытать на себе всю ярость Нептуна. Впрочем, всё по порядку.

После короткой остановки в тёплой и уютной Малаге корабли дивизиона проследовали мимо разрушенного Гибралтара, временно находившегося под контролем союзной Испании, и вышли в океан. Головным под брейд-вымпелом начальника дивизиона капитана 1-го ранга Савинского шёл «Беспокойный», за ним – «Гневный», «Дерзкий» и «Отважный».

– По-моему, нам подсунули некачественный уголь. Смотри, как дымят трубы! – сказал мичман Пыхтеев, озабоченно взирая на идущие впереди корабли. Казанцев едва сдержался, чтобы не расхохотаться.

«М-да, это было бы смешно, если бы не было так грустно. Пыха служит на «Дерзком» уже целый год и при этом понятия не имеет, что на всех эсминцах дивизиона котлы работают на нефти, никакого угля у нас нет и в помине! А ведь он закончил Морской корпус с блестящими оценками, входил в первую десятку по успеваемости. Что-то не то у нас с подготовкой офицеров…»

На траверзе Кадиса погода испортилась. Задул свежий норд-вест, в левую скулу стала быть мощная волна. Корабль сильно мотало – по коридору до кают-компании приходилось ходить «фокстротным» шагом, попутно хватаясь за стены и переборки.

Но настоящее испытание ждало русских моряков в Бискайском заливе. Это место не зря считается одним из самых бурных на планете – шторма здесь бушуют постоянно, и редко кто видел Бискайку спокойной. А сколько здесь сгинуло кораблей, не скажет никто.

Кажется, первым сравнил штормовые волны с беснующимися дикими зверями писатель Иван Гончаров в книге «Фрегат «Паллада». «Очень точный образ», – подумал Казанцев, взирая на гигантские водяные горы с длинными гривами белой пены, свирепо низвергавшиеся на полубак эсминца и заставлявшие его нырять в пучину. Едва «Дерзкий», жалобно скрипя шпангоутами, вырывался на поверхность, как на него обрушивался новый вал, и корабль снова погружался в кипящий водоворот по самые дымовые трубы.

У эсминца пропорции и обводы корпуса оптимизированы для достижения высокой скорости хода, но для плавания в штормовом море они мало подходят. Поэтому «миноносники» страдают куда сильнее, чем экипажи линкоров, крейсеров и даже транспортных пароходов. Спать в каютах и кубриках «Дерзкого» можно было, лишь привязавшись ремнями к койкам. Особенно тяжело пришлось новичкам – корабельным гардемаринам Герасимову и Чаусову, зачисленным в экипаж «Дерзкого» перед самым уходом с Мальты. В такой шторм они угодили впервые в жизни, сильно страдали, но старались не подавать виду. Впрочем, это у них плохо получалось.

На третий день после выхода из Гибралтара произошёл трагический случай. Уже более суток команда ничего не ела, и двое отчаянных старослужащих– Сидоренко и Крякин, вопреки запрету командира, решили перебежать по верхней палубе из кубрика на камбуз, чтобы разжиться там каким-нибудь провиантом. Но как только они выбрались наверх, эсминец накрыла очередная гигантская волна. Бурлящий вал прокатился по шкафуту, сметая всё на своём пути. Обоих нарушивших приказ матросов в мгновение ока смыло за борт. Разумеется, найти и спасти их в такой шторм не представлялось возможным, и список потерь в экипаже «Дерзкого», открытый в октябре прошлого года и продолженный в июне нынешнего, теперь увеличился ещё на две фамилии.

Тем временем шторм не утихал – наоборот, барометр продолжал падать. В один прекрасный (точнее, ужасный) момент нос эсминца врезался в самую высокую волну и не выдержал массы обрушившейся на него воды. Полубак затрещал; когда вода схлынула, стало видно, что в стальной палубе образовались гофры. Открылась течь, и командир приказал ложиться на обратный курс – в ближайший испанский порт Виго, чтобы в экстренном порядке исправить повреждения. До спасительной гавани добрались с большим трудом: волны били в корму, винты часто оголялись, из-за чего на валы гребного вала действовали вредные переменные нагрузки. Сутки весь экипаж не смыкал глаз; все свободные от вахты участвовали в откачке поступавшей в отсеки воды. Особую опасность представляли старые осколочные пробоины, из которых повылетали деревянные пробки, наспех установленные во время ремонта в Бизерте. Лишь когда эсминец укрылся за молом Виго, все дружно перекрестились и вздохнули с облегчением. Кстати, в порту встретили так же потрёпанный штормом «Отважный»: он повернул назад на сутки раньше.

Через четыре дня «Дерзкий» и «Отважный» вновь вышли в море. Шторм слегка поутих, но затем вновь стал усиливаться. Бискайский залив встретил моряков восьмибалльным ветром, но после пережитого двумя неделями урагана пятиметровые волны показались почти что детским аттракционом. Двое суток болтанки, и оба эсминца подошли ко входу в Брестский залив. Дозорный тральщик провёл прибывшие корабли по извилистому фарватеру, и вечером 17 октября те стали на якорь на внутреннем рейде, напротив возвышающихся над городом замшелых стен старинного замка. Уффф!..

Сойдя на берег, Казанцев первым делом отметился (отминетился, по его собственному выражению) в ближайшем портовом борделе. Но на этом радости жизни закончились. Город Брест оказался мало похож на ту Францию, какую рисовало его воображение. Здесь было серо, сыро и уныло. После Севастополя и Мальты столица французской Бретани больше походила на место ссылки политзаключённых.

Но как бы то ни было, русский флот обустраивался в Бресте всерьёз и надолго. На берегу повсеместно слышалась русская речь, то и дело встречались наши люди – и в военной форме, и гражданском платье. В примыкающем к порту квартале Рекувранс уже появились вывески на русском языке, а афиши извещали о скорых гастролях одесского театра варьете.

Внутренний рейд бухты украшал четырёхтрубный крейсер «Святой Георгий» под флагом контр-адмирала Погуляева, у причалов ошвартовались два дивизиона эсминцев и дивизион подводных лодок. Кроме того, здесь базировалась флотилия германских субмарин. На бочке также стоял австрийский лёгкий крейсер «Новара», но он скорее лишь обозначал присутствие на театре флота «Двуединой монархии». Судя по всему, выходить в море он в обозримом будущем не собирался…

Сразу по прибытии кораблей к новому месту службы соединения эсминцев переименовали; 1-й дивизион, в который входил «Дерзкий», теперь стал 21-м, а 2-й – соответственно, 22-м. Вместе оба дивизиона вошли во 2-ю минную дивизию, командиром которой назначили хорошо знакомого черноморским «миноносникам» князя Трубецкого, в прошлом «Шайтан-капитана», а ныне «Шайтан-адмирала», так как на его плечах теперь красовались золотые погоны с чёрным орлом.

Совершенно неожиданно из канцелярии порта Казанцеву передали письмо, адресованное ему лично. Оно было без обратного адреса. Мичман вскрыл конверт и обомлел: Лиза Митирёва почерком прилежной ученицы сообщала, что с 22-го по 27 октября она будет в Париже и остановится в отеле «Astra Opera» по адресу: Рю Комартен, 29. Больше ничего в письме не было, но оно и не требовалось. Намёк и без того был более чем прозрачным.

«Сегодня девятнадцатое, письмо пришло как раз вовремя, – начал лихорадочно соображать Казанцев. – «Дерзкому» предстоит докование, значит, боевые походы на ближайшее время отменяются. До Парижа на поезде ехать около суток. Надо во что бы то ни стало выпросить у командира недельный отпуск. Чувствую, что это будет лучший отпуск в моей жизни!»

Эсминец «Дерзкий» действительно нуждался в ремонте, покраске и очистке подводной части, для чего его к обеду следующего дня ввели в устье реки Панфельд и поставили в сухой док в Пор-Турвиле, почти в самом центре Бреста. Было очевидно, что работы займут не меньше двух-трёх недель. И воодушевлённый Казанова помчался к командиру с просьбой о кратковременном отпуске по личным обстоятельствам.

Однако Эммануил Сальвадорович, строго взглянув на юно-

го просителя, категорически отказал, заявив, что в процессе ремонта офицерам не придётся прохлаждаться, а наоборот, предстоит выполнить большой объём разных работ. Не ожидавший столь резкого ответа Казанцев потерял самообладание – просил, умолял, уверял, что этот отпуск для него – вопрос жизни и смерти… Но его причитания возымели обратный эффект: раздражённый Молас, прикрикнув на мичмана, велел ему прекратить ломать комедию, выйти вон и приступать к выполнению своих непосредственных обязанностей.

Вова-Казанова вышел из каюты командира бледный как мел. Послание от Лизы настолько вскружило ему голову, что он, кажется, потерял рассудок. Иначе невозможно объяснить необдуманность его дальнейших действий.

Лорд Фишер, «отец «Дредноута» и создатель современного флота «Владычицы морей», недавно изрёк: «На войне первый принцип – не соблюдать приказов. Выполнять приказы сможет любой дурак!». Казанцев решил воспользоваться советом старика Джекки. В буквальном смысле – наплевав на приказ своего непосредственного командира.

Конечно, офицеру Российского Императорского флота, да ещё обладателю золотого оружия и кавалеру ордена Святого Владимира с мечами, не подобает удирать в самоволку, словно прыщавому кадету. Но он понимал, что если сейчас упустит шанс встретиться с Лизой, то, возможно, будет упрекать себя всю оставшуюся жизнь. Поэтому он оставил записку с какими-то нелепыми объяснениями и отправился на железнодорожный вокзал. А в оправдание сказал сам себе: «Ну, в самоволку бегал даже Павел Первый, когда учился в Морском корпусе. Кадеты старшего класса показывали нам окно, через которое будущий император выпрыгивал на 12-ю линию Васьки (Васильевского острова). Эта конфиденциальная информация передаётся от выпуска к выпуску на протяжении более чем ста лет…»

К сожалению, российские льготы, позволявшие морским офицерам ездить по железной дороге вторым классом с билетами третьего, здесь не действовали. Пришлось за место в купе на поезде Брест – Париж отдать полную стоимость. Радовало лишь то, что после капитуляции курс франка по отношению у рублю резко упал, и цены здесь не казались слишком высокими.

…За окном мелькали аккуратные домики, ухоженные палисадники, чисто убранные поля, пастбища со стадами пёстрых коров, живописные долины и перелески. Эта идиллическая картина подсознательно вызывала ревность и обиду: почему крестьянская жизнь в России и Франции настолько различна? Казанцев гнал от себя крамольные мысли, но они никак не хотели его отпускать. Пришлось прибегнуть к испытанному средству – пойти в вагон-ресторан и заказать коньячку…

Поезд прибыл на вокзал Монпарнас рано утром. Бросилось в глаза, что извозчиков на привокзальной площади мало – преобладают моторы. По-французски Казанцев говорил отвратительно, и объяснить шофёру, куда ему нужно, оказалось не так-то просто. Наконец, они поняли друг друга, мичман взобрался на заднее сиденье, и такси, рыча двигателем и оставляя за собой клубы белого дыма, помчало его в направлении улицы Комартен.

Пожелтевшие кроны деревьев и опавшие листья на знаменитых парижских бульварах свидетельствовали о приближающемся ноябре. Но было ещё тепло, гораздо теплее, чем в Бресте. Запах бензина оставался за кормой, а набегающий ветер нёс ароматы кофе и жареных каштанов.

Вообще, в Париже ничто не напоминало о войне. Город жил беззаботной мирной жизнью, будто не было многочисленных жертв, тяжёлого поражения, глубокого экономического кризиса. Парижане выглядели такими же весёлыми и беспечными, каким и подобает быть парижанам. Лишь пару раз Казанцев ловил на себе угрюмые взгляды мужчин среднего возраста. Но по их выправке несложно догадаться, что они ещё недавно были военными, и потому их угрюмость легко объяснима.

Честно говоря, русскому офицеру всё это казалось по меньшей мере странным. Неужели проигранная война, позор капитуляции, потеря колоний не нанесли нации глубоких душевных ран? Неужели столь чудовищная плата за мир французам кажется приемлемой? Понять и принять всё это Казанцев не мог. Он привык к другой шкале национальных ценностей. В которой военные победы и завоевание чужих земель во сто крат ценнее человеческих жизней. И уж тем более важней благоустройства собственных территорий.

Оказалось, портье в отеле прекрасно говорит по-русски:

– Мадемуазель изволили уехать осматривать Лувр.

«Что ж, придётся несколько часов погулять одному», – подумал Вова-Казанова. Перед тем как выйти на улицу он на мгновенье задержался у большого зеркала в фойе и удовлетворённо хмыкнул. Белый парадный китель, золотой кортик, знак ордена Святого Владимира на груди… Неотразим!

Париж… Слов нет, красивый город. После того, как полвека назад здешний градоначальник барон Осман (нет, не турок – так по-французски читается его немецкая фамилия Haussmann) жестоко перекроил исторический центр столицы, проложив новые улицы и бульвары, Париж приобрёл свой неповторимый шарм. «Симфония в серых тонах»… Даже уродливое детище инженера Эйфеля, нелепая железная башня, ныне, кажется, вписалась в облик города – во всяком случае, факт её существования уже не вызывал былого негодования парижан. Привыкли, наверное.

Впрочем, где вы, парижане? На улицах – смешенье рас и языков: негры, арабы, туареги, полинезийцы и прочие вьетконговцы из джунглей Аннама. Война для Франции закончилась, но демобилизованные из армии посланцы африканских и азиатских колоний не спешили возвращаться на свою историческую родину. Как оказалось, завезти туземцев в Европу в качестве пушечного мяса гораздо проще, чем потом их отсюда выдворить… «Вавилон!» – это сравнение прочно засело в мозгу Казанцева. А ещё его неожиданно посетила провидческая мысль: а не станут ли победителями в этой войне представители цветных рас? Пока белые нации, называющие себя просвещёнными, с энтузиазмом истребляют друг друга, Европу постепенно заполняют варвары. Кажется, в древнем Риме такое уже было. И привело к плачевным для империи последствиям.

В цветочной лавке Казанцев купил сногсшибательный букет роз утончённого цвета «cuisse de nymphe efrayée», то есть цвета «бедра испуганной нимфы». Ещё полчаса томительного ожидания, – и вот она, награда за все его прегрешения! Из затормозившего у отеля таксомотора вышла Лиза, облачённая в шикарное тёмно-синее платье вычурного фасона – писк парижской моды. Казанцев встретил её у подъезда и галантно присел на одно колено:

– Сударыня, не соблаговолите ли вы принять этот скромный букет из рук столь же скромного мичмана?

Барышня засияла от восторга:

– Какие чудесные розы! Неужели это сорт cuisse de nymphe efrayée?

– Так точно, мадемуазель! Нежнейший цвет и аромат «ляжки испуганной Машки»!

– Фу, мичман! – рассмеялась прелестница. – Вам, воякам, всё надо опошлить!

В фойе отеля она обронила, что устала, но Казанцев отчеканил командным голосом:

– Елизавета Михайловна, у вас есть ровно час, чтобы отдохнуть и оправиться. Жду вас на ступеньках в пять тридцать. Сегодня начальником вечерней вахты буду я!

Тон мичмана не допускал возражений, и Лизе пришлось подчиниться.

Ах, какая это была вахта! Если скороговоркой и от общего к частному, то можно сказать так: Париж – «Мулен Руж» – ресторан – отель – постель. Последний пункт в этом перечне был непередаваемо прекрасен.

Утром Вова-Казанова проснулся с твёрдым убеждением, что Лизонька Митирёва – не просто очередное имя в его донжуанском списке. Она – нечто совершенно особенное, невероятное, небываемое. Но, как говаривал царь Пётр Алексеевич, «небываемое – бывает». И оно, небываемое, случилось с ним, мичманом флота Российского, в славном городе Париже. За что в скором будущем ему предстоит расплачиваться, и не обедней, а, вполне вероятно, карьерой.

На мичмана-любовника вдруг – в первый раз в жизни – снизошло вдохновение, и он сочинил четверостишье. Очень недурно сочинил, не хуже Надсона, как ему самому показалось:

Если быть объективным, то стишок, конечно, тот ещё… Но всё равно: браво, Вова-Казанова! Ты, помнится, в Царьграде обещал возлюбленной стать поэтом и своё обещание выполнил. Уж как смог.

В один из пасмурных дней Лиза остановилась у рекламной тумбы, и у неё внезапно загорелись глаза:

– А не сходить ли нам вот сюда?

И ткнула пальцем в объявление, зазывавшее в клуб, где учили танцевать аргентинское танго.

– Отличная идея, Елизавета Михайловна! – согласился Казанова.

– Так точно, Владимир Офигенович! – усмехнулась Лиза. Владимиром Офигеновичем она звала своего кавалера в особо торжественных случаях.

Надо заметить, что в те годы танго считалось скандальным и безнравственным танцем, против которого активно выступали общественные деятели консервативных взглядов. Кайзер Вильгельм даже издал специальный указ, запрещавший офицерам посещать места, где танцуют танго. Нарушителям грозило увольнение со службы. Однако запретный плод, как известно, сладок, и все эти указы-угрозы не подействовали. Танец стремительно входил в моду, и умение его исполнять в офицерской среде негласно считалось особой доблестью.

Тот вечер удался. Танцевальный клуб-ресторан оказался прообразом гламурных ночных клубов, которые заполонят европейские столицы столетие спустя. Казанова и Лиза сначала восторженно смотрели, как танцуют танго профессиональные пары, а затем попробовали сами и к моменту закрытию заведения на данном поприще добились определённых успехов.

Посетителями клуба в основном были молодые французы и француженки, хотя встречались и иностранцы. Внимание многих привлёк щеголеватый капитан германской армии. Несмотря на уже довольно солидный чин, он был молод (на вид – лет двадцать шесть-двадцать семь). Капитан весь вечер просидел за столиком, потягивая мускат и наблюдая за происходящим с надменной полуулыбкой. И лишь перед уходом неожиданно подошёл к Казанцеву, представился и пригласил Лизу на танец. К неудовольствию героя нашего повествования, он танцевал очень профессионально и страстно. Настолько страстно, что в голове наблюдавшего за ним мичмана несколько раз возникла мысль о дуэли. Но до этого, к счастью, не дошло: когда музыка стихла, капитан проводил Лизу к её столику, вежливо попрощался и исчез. Больше его ни Казанцев, ни Лиза не видели. В памяти осталась лишь его фамилия, похожая на еврейскую: Манштейн-Левински. Собственно говоря, этот ничего не значащий эпизод вскоре забылся. Казанцев вспомнил о нём лишь четверть века спустя, когда увидел в журнале портрет одного из самых знаменитых военачальников германской армии фель-

дмаршала Манштейна. В нём он сразу узнал посетителя парижского клуба и партнёра его прелестной пассии…

Утром, вставая с постели, Лиза увидела висевший на спинке стула золотой кортик Казанцева, взяла его в руки. Оружие показалось ей знакомым. Вынула из ножен – точно: на четырёхгранном клинке виднелись две маленькие выгравированные буквы – «А» и «К». У Лизы испуганно округлились глаза:

– Откуда у тебя этот кортик?!

– Что? Кортик? – переспросил сонный Казанова, с трудом продирая глаза после вчерашней бурной ночи. – А-а-а… Его мне вручил лично командующий флотом. В Бизерте, после боя у Пантеллерии, когда я лежал в госпитале.

Лиза грустно покачала головой:

– Плохая примета… Быть вам на ножах!

«Тьфу! Вот они, женские глупости!» – подумал мичман, но вслух возразил более мягко, полушутливо:

– Чепуха! Видишь, на крестовине надпись «За храбрость»? Со стороны адмирала это признание моей храбрости во всех отношениях! А вообще я бы хотел заслужить именной кортик с надписью «За дерзость»!

…Неделя пролетела незаметно. Хотя нет, не так: неделя пролетела быстро, но отнюдь не незаметно. Наоборот, она оставила самый что ни на есть заметный след в жизни нашего бесшабашного героя. Придёт время, и остепенившийся капитан 1-го ранга Казанцев, оглядываясь назад, назовёт эту неделю самой счастливой в своей жизни.

В Бресте Вова-Казанова прямо с поезда явился к капитану 1-го ранга Моласу и кратко отрапортовал – мол, признаю, виноват, был не в силах совладать с собой и не использовать шанс встретиться с любимой женщиной… Командир эсминца выслушал мичмана молча. Затем сквозь зубы велел подать письменный рапорт и отправляться к чёрту. То есть на гауптвахту.

Как положено по уставу, провинившегося Казанову доставили к месту его временного заточения под конвоем. Береговая гауптвахта русской базы находилась в Брестском замке – внушительном средневековом сооружении, доминирующим над всем городом. Поднимаясь по ступенькам вверх и взирая на могучие крепостные башни, арестант представлял себя не то мушкетёром, не то графом Монте-Кристо. Но как только вошли внутрь и спустились на нижние этажи, стало ясно, что все красоты архитектуры остались снаружи, и никакой романтикой здесь не пахнет. В камере было темно, холодно, сыро, а из угла на гостя недружелюбно смотрела здоровенная крыса… Мичман Казанцев ещё не подозревал, что эта первая в его судьбе темница станет далеко не последней. Увы…

Выйдя через десять дней на волю, герой нашего повествования ещё раз крепко нарушил дисциплину. Господа офицеры всегда были не прочь выпить, а морские офицеры особенно… Чуть ли не с екатерининских времён бытует стишок про военных:

Пьяница – на флоте: лаконично и точно. Моряки пили всегда и пили больше, чем сапожники, художники и извозчики вместе взятые. Правильно говорят, что без спиртного Колумб никогда не доплыл бы до Америки. Даже после провозглашения в России сухого закона рацион моряка не обходился без ежедневного штофа спирта или, на худой конец, первача или чачи. Ну, а во Франции, где соблазны на каждом шагу, где прилавки магазинов и кабаков ломились от изобилия разнокалиберных бутылок с «Мартелем», «Шабассом», «Курвуазье», «Фрапэном», «Муммом», надеяться на трезвый образ жизни экипажей русских (да и не только русских) кораблей во время стоянки не приходилось.

В течение первой после долгого перерыва вахты Казанцев проинспектировал минное хозяйство своего корабля (который, кстати, завершил ремонт и готовился к походу) и вечером отправился в город. На Рю дю Шато забрёл в один из многочисленных ресторанчиков, заказал коньяку, повторил, ещё раз повторил… Затем появились соратники с «Пылкого», и вместе с ними Казанцев выпил едва ли не литр крюшона – убийственной смеси коньяка и шампанского… Каким образом он оказался в своей каюте на «Дерзком», мичман не помнил. По слухам, его почти бездыханное тело было доставлено на корабль проявившими милосердие «пылкими» моряками.

Утро выдалось поганым… Говорят, викинги верили: в Валхалле – так у них зовётся рай для доблестных воинов – их ожи-

дает божественная коза, которая вместо молока даёт пиво. Как хотелось Казанове доползти до той козы!.. Впрочем, он умирал не столько от жажды и головной боли, сколько от стыда. Вчера вечером он потерял (или пропил?) свой наградной золотой кортик. Тот самый, адмиральский, с надписью «За храбрость».