Союз трёх императоров

От «Мур-Мура» до Артура

Не мне тебе рассказывать, каково быть на палубе корабля, тонущего под вражескими снарядами. Ты сам прошёл и огонь, и воду. И ты тоже, наверное, никогда не забудешь того момента, когда зловещий крен всё увеличивается, нос корабля уходит в воду, на палубе уже невозможно стоять… Понимаешь, что это – всё. Крейсер начал переворачиваться, я прыгнул за борт и что было сил поплыл прочь, чтобы меня не затянуло в воронку. Позади раздавалось шипение, какой-то гулкий грохот; обернувшись, я увидел корму крейсера. Она стремительно уходила под воду. Через пару мгновений на поверхности осталась лишь клокочущая вода, а над ней вздымалось облако вырывавшегося из глубины пара. Никогда не забуду этой ужасной, но величественной картины… Прощай, наш славный «Мур-Мур»! Прощайте те, кто не смог выбраться наружу и теперь останутся в железном саркофаге на вечные времена.

Помолчав, друзья выпили по рюмке водки не чокаясь. Каждый из них как будто заново пережил гибель своего корабля и своих сослуживцев. Затем барон Аренс продолжил рассказ:

– Ни одной шлюпки на плаву не оказалось – все они были разбиты японскими снарядами. И вдруг я увидел какой-то плавающий предмет и поплыл к нему. Это был пробковый плот, на котором находились люди! Нас в нём оказалось четверо: я, гардемарин Коля Лер и два матроса – Васюков и Зарубин.

Мы были уверены, что нам не избежать плена – наверняка японцы видели наш плот. Но они не спешили нас спасать, а солнце быстро катилось к горизонту. Ты знаешь, в южных широтах темнота наступает мгновенно. Короче, вышло так, что мы очутились в полной темноте, и японцы нас потеряли из виду. Пошарив по поверхности океана прожектором, они через четверть часа прекратили поиски. Судя по удаляющимся огням, наш противник – теперь я знаю, что это был крейсер «Асама» – ушёл на север.

От чудовищного перенапряжения мы все уснули. А утром обнаружили, что нас окружает океан. Безбрежный простор, сине-зелёная вода… То, чем мы недавно восторгались, теперь вселяло ужас.

Когда солнце достигло зенита, и наступила нестерпимая жара, мы поняли, что обречены. У нас на плоту не было ни пресной воды, ни провианта. И мы находились в стороне от судоходных путей, поэтому шансов встретить проходящее мимо судно практически не было. Ты не поверишь: в бою страха я не чувствовал. Или почти не чувствовал. Там был не страх, а какое-то невероятное возбуждение, ощущение игры со смертью. А вот тут, посреди океана, мне стало по-настоящему страшно.

К счастью, примерно в полдень дымка на горизонте рассеялась, и самый зоркий из нас – гардемарин Лер – увидел на горизонте пальмы. Мы вначале подумали, что это мираж, но потом убедились – земля! У нас не было вёсел – только обломок пайола от разбитой шлюпки, выловленный нами на месте гибели нашего крейсера. Мы принялись грести к берегу этим пайолом и руками, ведь это был единственный шанс выжить. Но быстро выдохлись. Поняли, что надо беречь силы и грести обломком по очереди – двое работают, двое отдыхают. К вечеру нас охватило отчаянье: невыносимо хотелось пить, сил не оставалось, а берег не приближался и по-прежнему был еле виден на горизонте. Лишь тогда мы осознали свою ошибку: днём, на жаре, надо было меньше тратить сил, а грести вечером и ночью, ориентируясь по звёздам. Тогда бы мы сберегли силы. Но как обычно бывает, все сильны задним умом…

Не буду тебя утомлять и перечислять все наши ужасы – разных ужасов ещё будет много… Скажу лишь, что до атолла мы добирались более двух суток. Нас спасло то, что на второй день небо затянуло тучами, пошёл дождь. Мы хоть немного утолили жажду – собирали воду одеждой и отжимали её в рот… Наверное, нам помогло и течение. Короче, когда голодные и обессилевшие вы выползли на берег, нам казалось, что всё страшное теперь осталось позади. Как же мы ошибались!..

Я тебе скажу, что оказаться на тропическом необитаемом острове – это совсем не романтично, это ужасно! Только в книжках у Робинзона Крузо и жюльверновских героев всё было здорово. Мы же через пару дней пребывания на горячем песке под пальмами снова пришли в отчаяние. У нас не было ничего – только штаны и рубашки. Ни рыболовных крючков, ни гвоздей, ни линзы, с помощью которой можно было бы добыть огонь…Даже верёвки какой-нибудь не было. Единственная драгоценность – боцманский нож, который каким-то чудом оказался на поясе у Лера. И всё!

Остров наш был классическим серпообразным атоллом, длиной вёрст пять, с мелкой лагуной и широким выходом из неё.

#В самом широком месте полоса суши не превышала ста метров, причём половина из этого приходится на песчаные пляжи. Из растительности были лишь кокосовые пальмы и жёсткие колючие растения высотой по пояс. Пресной воды не было. Мы обошли весь атолл по периметру – вдруг найдём что-нибудь полезное, выброшенное морем? Обрадовались, когда нашли на песке маленький обрывок рыболовной сети. Однако сеть оказалась гнилой; чтобы её починить, распустили рукава одной тельняшки и перевязали ячейки нитками. Из сети соорудили нечто среднее между бреднем и сачком. Увы, всё бестолку: попавшаяся в лагуне крупная рыба изодрала наше орудие лова в клочья и уплыла, видимо, смеясь над нами… Больше ничего мы на острове не нашли, кроме скелета небольшой акулы. Пытались из его костей сделать остроги, но опять ничего не вышло: одни кости были слишком крупными, другие ломались.

В итоге весь месяц, что мы прожили на атолле, мы питались кокосовыми орехами – благо, их было достаточно. Ловили крабов и моллюсков, один раз единственной боевой острогой, сделанной из ножа, удалось убить крупную рыбу, похожую на скумбрию. Однако добыть огонь трением мы, сколько ни пытались, не смогли. Рыбу и моллюсков все, кроме меня, ели сырыми. Я не смог – без соли и специй меня выворачивало наружу…

Воду мы пили дождевую – собирали её в вытащенный на берег спасательный плот, а затем переливали во фляги, которые мы смастерили из кокосов. На наше счастье, дожди шли регулярно и были проливными, действительно как из ведра. Пили также кокосовую воду из недозрелых орехов и кокосовое молоко из созревших – это были наши главные деликатесы.

Я вёл календарь – на нашем атолле мы провели 29 дней. Честно говоря, нам они показались вечностью. Помню восторг, граничащий с помрачнением рассудка, когда наш плот достиг берега, и мы ступили на горячий песок… Но очень быстро восторг сменился унынием. Было голодно, днём невыносимо жарко, ночью – сыро. Все стали раздражительными. Мутил воду кочегар Васюков – отвратительный тип; в экипаже крейсера он считался последней сволочью. С началом войны многие его товарищи, в прошлом тоже задиры, пообразумились, но к Васюкову это не относится. На «Мур-Муре» у него были сплошные взыскания вплоть до карцера, и всегда с формулировкой «за неисправимо дурное поведение»… Так вот, Васюков и Лер невзлюбили друг друга, дошло до драки. Я, как единственный офицер, не мог ничего поделать: этот негодяй мне тоже хамил в лицо – мол, плевать, что ты офицер; мы не на крейсере, а на необитаемом острове, и здесь свои законы. Васюков заручился поддержкой трюмного машиниста Зарубина – не то его запугал, не то охмурил… В общем, единственный наш нож я забрал себе и, когда спал, держал его за пазухой. Тогда всё обошлось, трагедия произошла позже.

Так вот, на 29-й день нашего робинзонства в лагуну атолла зашла двухмачтовая парусная шхуна. Мы её заметили издалека и ещё до того, как разглядели на ней японский флаг, спрятали плот в зарослях. Сами тоже спрятались и стали наблюдать за гостями.

Выяснилось, что шхуна пришла за кокосовыми орехами. Пятеро японцев на лодке перебрались на берег. Кокосы они начали собирать с восточного – самого дальнего от нас – края острова. Нашего присутствия они не заметили: мы сидели тихо, а следы наших ног на песке смыл прошедший накануне ливень.

За день японцы собрали урожай с половины острова. Было ясно, что они останутся ночевать на шхуне, а завтра обчистят оставшиеся пальмы. У нас не оставалось выбора: если позволить им сделать это, нам грозит голодная смерть. И мы решили рискнуть – попытаться взять шхуну на абордаж. Возможно, судьба дарила нам единственный шанс спастись и добраться до родных берегов.

Ну, степень риска ты, надеюсь, понимаешь. Нас всего четверо, и из оружия у нас один нож на четверых. Сколько на борту японцев, мы ещё не знали. Не знали и о том, есть ли у них ружья или револьверы. В общем, мы шли на авантюру, если не на верную смерть. А что нам оставалось?

В три ночи мы тихо подкрались на плоту к стоявшему на якоре паруснику. Ночь была безоблачная, но тёмная. Силуэт шхуны в свете нарождающейся луны был едва различим. Мы гребли самодельными вёслами, по одному, как на каноэ. Кстати, вёсла – это отдельная история, это такие рогатины с натянутыми на них кусками материи… Ведь повторюсь: у нас не было ни гвоздей, ни фанеры, ни толстых брёвен, из которых можно было выстругать весло. Верёвок у нас тоже не было, поэтому мы привязали плот к якорному канату моими брюками! Стараясь не шуметь, забрались по канату к якорному клюзу, затем – на палубу. Первым наверх залез Васюков – надо отдать должное этому гаду, он был ловким.

На корме тускло горела лампа. Рядом с ней на циновке, поджав ноги, мирно спал японский матрос. Что с него взять: устав караульной службы ему не писан! Вероятно, шхуна не в первый раз посещала этот атолл, её экипаж не мог предположить, что ему здесь может что-либо угрожать. Так или иначе, но единственный вахтенный спал безмятежным сном, чем несказанно облегчил нашу боевую задачу.

Японец в буквальном смысле пикнуть не успел, как был связан найденным на палубе линьком, а во рту у него оказался кляп, сделанный из его же холщовой рубахи… У него отобрали нож – теперь наш арсенал увеличился вдвое! Обошли с лампой палубу, нашли два трапа. Носовой явно вёл в кубрик, кормовой – в капитанскую каюту. Мы спустились по кормовому, но дверь капитанской каюты оказалась запертой изнутри. Зато её окна были открыты настежь. На сей раз героем стал Коля Лер: он тихо забрался в окно с верхней палубы, обнаружил спящего капитана, навалился на него, заткнул ему рот, а затем связал. Мы обследовали каюту, нашли там японский меч и однозарядное ружьё – правда, без патронов. Но всё равно это уже кое-что…

Как потом выяснилось, в кубрике спали восемь человек команды. Мы, вооружившись трофейным мечом, ножами и нестреляющим ружьём, которое могло только напугать, встали на палубе у трапа и разбудили японцев криком. Первые два выбежали наверх, их скрутили и связали. Остальные забаррикадировались в кубрике и просидели в осаде до утра. Переговоры с ними вести было невозможно: они могли говорить только по-японски, а мы ни одного японского слова, как ты догадываешься, не знали. Мы привели к трапу связанного капитана, кое-как на пальцах втолковали ему, что мы не причиним экипажу вреда и всех отпустим на берег… В общем, к полудню оставшиеся матросы осознали бесперспективность дальнейшего нахождения в кубрике без еды и воды. И по приказу капитана начали по одному выходить наверх. Мы их тут же переправляли в лодку-сампан, стоявшую у борта шхуны на швартовах, – на ней японцы накануне переправлялись на берег. Мы заранее погрузили в лодку анкерок с пресной водой, два куля риса, спички, большой брезентовый чехол, несколько циновок и комплект рыболовных снастей, найденный в кубрике. Когда все японцы оказались в лодке, им бросили нож. Полагаю, их жизнь на атолле была более комфортной, нежели наша.

Кстати, Васюков пытался воспрепятствовать передаче японцам всего этого инвентаря и продовольствия. Он вообще отличался садистскими наклонностями и призывал пленников утопить. Пришлось мне, как офицеру и старшему по званию, объяснить ему, что экипаж шхуны – это не военный противник, а безоружные моряки-работяги, сборщики кокосов, которых мы и так незаслуженно обидели, реквизировав их судно. Убить их – значит взять на душу тяжелейший грех. Васюков только усмехнулся. Вести с ним беседы о нравственности и гуманизме – дело бессмысленное. Но швартовы, державшие у борта сампан с японцами, мы обрубили, и те на вёслах поплыли к берегу. Их было десять, а нас четверо; до сих пор не помимаю, почему они так легко смирились со своей участью. Я боялся, что в момент, когда мы развязали руки последнему, все японцы бростся из лодки наверх, ведь борт шхуны был невысок. Наверняка они знали, что наше ружьё без патронов, и единственную серьёзную опасность для них представляет только бывший капитанский меч. Думаю, что у японнцев были все шансы нас одолеть. Хотя, конечно, кто-то из них неизбежно погиб бы… Но к нашему счастью они не стали искушать судьбу и безропотно нам подчинились.

Помучившись какое-то время, мы кое-как поставили паруса. С трудом, но всё же вышли из лагуны в море. Это не пробковый плот, это какой-никакой корабль! Конечно, мы ликовали. Вчетвером, с единственным ножом, мы одержали верх над десятью японцами и захватили мореходное судно. Да ещё с запасом продовольствия и грузом кокосов. Казалось, вот она, улыбка фортуны!

Вообще-то для плавания по океану шхуна была не очень-то пригодной. Она была маленькой, тонн в семьдесят-восемьдесят. Удивляюсь: как на ней ходили японцы в такую даль? Двигателя и электричества не было и в помине. Ходовые огни и освещение – лампы на вонючем китовом жире. А со средствами навигации – вообще полный швах! Ни секстана, ни барометра. Единственный компас показывал нечто среднее между временем по Гринвичу и температурой воздуха по Реомюру. Нормальных карт – и то не было! А лоцию заменяла папка с примитивными очертаниями берегов и подписями исключительно на японском языке. Идти по счислению было невозможно, поэтому мы взяли примерный курс, ведущий к берегам Китая. Затем мы планировали вдоль берега добраться до любого мало-мальски оборудованного порта. А там – разведать обстановку и решить на месте, как вернуться в Россию: по морю или по суше.

Я как единственный офицер вступил в командование судном, возложив на себя обязанности капитана. Мы заступали на вахты парами: я с Васюковым, Лер с Зарубиным. Спали порознь: я и Лер посменно в капитанской каюте, матросы – в носовом кубрике. Питались рисом и чаем – после кокосового рациона такое меню казалось нам сказочно вкусным. Мешки с рисом хранились в кладовой выгородке; мы почему-то посчитали, что запас продовольствия очень большой. Поэтому не экономили. Вместо камбуза на шхуне в единственной надстройке был устроен очаг – металлический ящик с горячими углями, на которых мы по очереди варили рис и кипятили воду для чая. Между прочим, у японцев эта палубная надстройка являлась одновременно и штурманской рубкой, и камбузом, и кают-компанией, и даже молельней – в ней имелся алтарь со статуэткой Будды и разного рода тарелочками и подставками для благовоний…

Управлять шхуной оказалось неимоверно трудно. Мы с Лером проходили парусную практику во время учёбы, но ты сам знаешь, что это была за практика… «Верный-Скверный». У меня из всего курса в памяти осталась только одна заученная фраза: «Брамсели отакелаживаются булинь-шпрюйтами»!.. Ну, а два наших матроса, кочегар и трюмный машинист, в парусах – вообще ни уха, ни рыла. Мы пытались их обучить, но им это явно не нравилось. Они притворялись, будто ничего не понимают, команды выполняли нарочито лениво. Заставить нижних чинов соблюдать дисциплину оказалось невозможным. С откровенно вызывающим поведением Васюкова и попавшего под его влияние Зарубина я ничего не мог поделать.

Представь моё состояние: незнакомый парусник, без двигателя… А экипаж – всего четыре человека, из которых двое – саботажники и мерзавцы. Каково, а?

На второй день нашего самостоятельного плавания мы угодили в сильный шторм – баллов девять, а то и десять. Шквал налетел внезапно. Я был на штурвале, и пока моя нерасторопная команда пыталась убрать паруса, порыв ветра разорвал оба триселя в клочья. Через четверть часа сорвало и унесло в океан фор-стень-стаксель. Шхуна осталась неуправляемой, её стало швырять на волнах как скорлупку. Я пытался ворочать носом к волне, но от удара волны лопнул штуртрос… Трое суток мы на-

ходились в беспомощном состоянии, полностью во власти волн и ветра. Бортовая качка была чудовищна; волны били в борт с такой силой, что старый деревянный корпус нашей посудины не рассыпался лишь чудом. Но течь в трюме всё же открылась, и к исходу третьих суток там было три фута воды. Помпы на шхуне не было, и воду мы потом вычерпывали деревянной кадкой в течение трёх дней.

Шторм утих, но положение наше было бедственным. Своих координат мы не знали; куда нас унесло штормом, можно лишь предполагать… Курс – разумеется, весьма приблизительный -держали по звёздам. Запасных парусов на шхуне не оказалось, поэтому теперь мы могли идти лишь под двумя парусами: сохранился единственный стаксель, а фор-трисель мы кое-как сшили из обрывков. Даже при хорошем ветре в галфвинд мы ползли с черепашьей скоростью – не более двух-трёх узлов.

Так прошли две с половиной недели. Ни островка, ни встречного судна. Лишь однажды на горизонте мы заметили дым какого-то парохода, но он прошёл мимо. Днём – обжигающее солнце, ночью – удивительные южные созвездия. Но до идиллии было далеко. Вновь разгорелся конфликт между Васюковым и Лером. Мне очень хотелось запереть этого негодяя – Васюкова, конечно, не Лера – в канатном ящике и не выпускать до встречи с землёй. Но сделать этого я, увы, не мог: мы несли вахты парами, и втроём нам просто было не управиться. Кроме того, посади Васюкова под арест, не было никаких гарантий, что Зарубин его не выпустит. А тогда от озлобленного кочегара можно было ждать чего угодно. В общем, я на всякий случай не расставался с трофейным японским мечом ни днём, ни ночью.

Миновал месяц, как мы ушли с атолла, а долгожданный берег всё никак не появлялся. У нас неожиданно закончился провиант. Хотя японцев на борту шхуны когда-то было десять, а нас всего четверо, но запасов не хватило. То ли на такое время плавания наши косоглазые предшественники не рассчитывали, то ли у них рацион намного меньше, то ли они питались выловленной рыбой… Но рис кончился, рыболовные снасти мы отдали, поэтому нам опять пришлось перейти на кокосовые орехи, которыми был заполнен грузовой трюм. Не-на-ви-жу кокосы!!!

Трагедия произошла в начале февраля шестнадцатого года, по моим расчётам – четвёртого или пятого числа. Я спал в кормовой каюте после ночной вахты, когда меня вдруг разбудил выстрел. Я схватил меч, выбежал на палубу и застыл от ужаса. Рядом с брошенным штурвалом в агонии корчился, схватившись за живот, бедный Коля Лер. На его губах пузырилась красная пена, а по палубе растекалась лужа крови. В трёх шагах от него стоял Васюков, с ружьём в руках и перекошенным от ненависти лицом. Очевидно, этот гад нашёл где-то спрятанные патроны от японской берданки. Мы-то патроны найти не смогли, поэтому и за ружьём не следили – оно обычно висело в капитанской каюте на переборке.

Честно скажу: меня прошиб озноб. Васюков, совершивший убийство гардемарина, потомственного дворянина, понимал, что пощады ему теперь не будет. То есть терять ему уже нечего. И меня надо убрать как опасного свидетеля. Он вскинул ружьё…

Мою жизнь спас Зарубин. До сих пор удивляюсь, как ему удалось остановить этого упыря. Васюков крайне неохотно, но всё же согласился не убивать меня, а посадить в спасательный плот. Так я опять оказался в том же самом пробковом плоту с «Мур-Мура», что и два месяца назад. История повторилась, но в ещё более ужасном варианте. Шхуна медленно ушла вперёд, а я остался один в океане. В качестве провианта и запаса воды мне бросили четыре кокоса. Но у меня теперь даже не было ножа, чтобы их вскрыть…

Что стало с нашей трофейной шхуной, я не знаю. Ни о Васюкове, ни о Зарубине я больше ничего не слышал. Управлять парусами они так и не научились, поэтому, возможно, погибли вместе с судном в шторм или разбились на рифах. А может быть, добрались до берега. Если это так, то у меня есть шанс когда-нибудь встретить негодяя Васюкова и воздать ему по заслугам.

На четвёртый день от жажды и голода я находился в полубессознательном состоянии. Начались галлюцинации – так, однажды я явственно наблюдал косяк желтолицых русалок, резвившихся вокруг моего плота и жестами зазывавших к себе в воду. И в самом деле, меня неоднократно посещала мысль нырнуть в пучину и таким образом прекратить мучения… К счастью, я не поддался этому зову дьявола. И таки выжил. Хотя своих спасителей помню плохо. Где-то в закоулках памяти остались фрагменты картин: к моему ялику подходит китайская джонка, мне помогают перейти на борт, я жадно пью воду… Оказывается, место, где меня подобрали рыбаки, находилось недалеко от материкового Китая. Через сутки я оказался на берегу, в маленькой рыбацкой деревушке. В обмен на оставленный китайцам пробковый плот меня накормили и отвезли на той же джонке в ближайший порт – Тайчжоу.

В портовой конторе я встретил работавшего там американца, который помог мне устроиться матросом на китайский грузовой пароход. Вид у меня тогда не вызывал доверия: без документов, босой, в каких-то немыслимых лохмотьях… Мне пришлось выдавать себя за штурмана аргентинского парохода, потерпевшего крушение два месяца назад.

– Ха! Ты тоже был аргентинцем?!

– В каком смысле «тоже»?

– Ладно, потом объясню… Извини, что перебил. Продолжай, плииз, как говорят эти мерзавцы-англичане!

– Ну да, я представлялся аргентинцем. Южный и Восточный Китай тогда находился под сильным влиянием Антанты, там было полно английских, американских и японских агентов. Если бы во мне опознали русского, то наверняка посадили бы в тюрьму. Выдать себя за американца я не мог, так как слишком плохо говорю по-английски, и меня сразу же раскусили бы. Испанским, правда, я вообще не владею, но в Китае испаноговорящие иностранцы встречаются нечасто, так что была надежда, что меня не уличат. На худой конец, у меня была в запасе легенда, будто бы я из аргентинских немцев…

Пароход, на который я устроился, назывался «Тай Синг». Это был дряхлый 800-тонный трамп, занимавшийся перевозкой грузов между портами Южного Китая, Гонконгом и Манилой. Он плавал под китайским флагом, но де-факто принадлежал английской компании. Капитан тоже был англичанином. Его звали Рич Дженнис, эдакий пожилой неразговорчивый джентльмен. Как и подобает британскому подданному, высокомерный и скупой. В нашем разношёрстном экипаже также был один итальянец – помощник капитана, индус, филиппинец, двое малайцев и шестеро китайцев. Команда часто менялась, особенно кочегары. Позже у нас появились двое бирманцев и даже один португалец из Макао.

Я проработал на «Тай Синге» без малого год – сначала матросом, а последние четыре месяца – штурманом. Я надеялся, что мы как судно нейтральной страны получим фрахт если не в Россию, то хотя бы в один из северных портов Китая, однако мы почти всё время ходили по Южно-Китайскому морю.

#Лишь в январе семнадцатого года наш пароход добрался-таки до Жёлтого моря: мы зашли в порт Чифу, где я немедленно взял расчёт. Капитан не хотел меня отпускать, по этому случаю на время испарилось даже его неизменное высокомерие, но я настоял на своём. Мне было известно: берега Ляодуна уже в руках русской армии, продолжается осада Порт-Артура. Я планировал пересечь Жёлтое море на каботажном пароходе или джонке и после почти полутора лет скитаний вернуться наконец в Россию. Но судьба распорядилась иначе.

В портовом кабаке я неожиданно встретил европейца. Он оказался нашим российским агентом. Лейтенант Кружиловский. Он находился в Китае под видом американского дельца и очень обрадовался встрече. Он посвятил меня в свои планы. Оказывается, Кружиловский готовил секретную операцию: ему было поручено приобрести в китайских портах десяток старых пароходов и, используя их в качестве брандеров, заблокировать выход из Порт-Артурской гавани! Чтобы находившиеся во внутреннем бассейне японские корабли не смогли выйти в море и после неизбежного падения крепости достались бы нам. Это выглядело как изощрённая месть за то, что двенадцать лет назад в том же Артуре японцы захватили нашу Первую Тихоокеанскую эскадру. Идея мне безумно понравилась, и я сразу согласился поучаствовать в этой авантюре.

Через подставную фирму мы с Кружиловским приобрели старенький китайский сухогруз «Сы Пин». Он был построен в Шотландии более тридцати лет назад и имел вместимость около тысячи ста тонн. Пароход стоял на приколе и находился в крайне запущенном состоянии. Пришлось нанять китайских рабочих и в течение двух недель приводить его в божеский вид. Тогда же сформировался костяк нашей команды. Я был назначен капитаном. Моим помощником и одновременно инженер-механиком стал прапорщик по адмиралтейству Никитин, приехавший в Китай инкогнито вместе с Кружиловским. Третьим посвящённым стал китаец Ли Мун, завербованный нашей разведкой ещё в Харбине. Он сносно говорил по-русски и оказался незаменим как переводчик при общении с местными портовыми властями. Мы с Никитиным звали его Лимоном.

Остальных членов экипажа – пятерых китайцев и двух невесть как оказавшихся в Чифу греков – мы до поры до времени хотели использовать «в тёмную»: наняли их за хорошие деньги, предупредив, что предстоит рискованный рейс, но подробности операции до выхода в море им не раскрывали. Правда, греки оказались редкостными пройдохами: получив аванс, они смылись прямо с рейда, заодно угнав с парохода тузик-двойку. Очень хотелось их догнать и проучить, но задержка грозила срывом всей операции. Пришлось плюнуть и идти без них.

– Меня, прослужившего больше двух лет на Чёрном море, это не удивляет. Ты же знаешь, как с давних пор называют греков в Севастополе? Правильно: пиндосы! Даже детскую считалочку помню:

В общем, хорошего человека таким словом не обзовут!

– Ну, я бы обобщать не стал. Помнишь нашего однокашника Васюню Каприоти?.. Впрочем, ну их к дьяволу, греков! Мы отвлеклись от темы…

Итак, в два часа пополудни 30-го января наш «Сы Пин» снялся с якоря и взял курс на норд-вест. На борту нас было всего восемь: я, Никитин, Лимон и машинная команда из пяти китайцев. В трюмах парохода находилось полторы тысячи тонн камней и песка – перегруженное судно сидело в воде по самые клюзы. В шесть вечера мы прибыли в точку рандеву с другими пароходами-брандерами; там нас уже поджидали три судна, включая «Лю Чинг» под американским флагом, на котором находился руководитель операции лейтенант Кружиловский. Мы легли в дрейф. До захода солнца к нам подтянулись ещё четыре парохода. В сгустившихся сумерках наша допотопная армада кое-как выстроилась в две кильватерные колонны и взяла курс на Рёдзюн. То есть Порт-Артур по-нашему.

Среди участников нашей авантюры я был единственным, кто знал о действии японских снарядов не понаслышке. Памятуя об огромном количестве осколков, которые давали начинённые шимозой снаряды, попадавшие в наш несчастный «Мур-Мур», я приказал обложить деревянную ходовую рубку нашего парохода снаружи мешками с песком. Баррикада из мешков выросла почти до самой крыши; только на уровне глаз оставались узкие смотровые щели. Я советовал поступить так же капитанам других брандеров, но они мой совет проигнорировали. Как потом выяснилось, напрасно.

Наш пароход шёл вторым в правой колонне, в кильватер флагманскому «Лю Чингу». Левую колонну возглавлял трёхтысячетонный «Теодор Киттер» под норвежским флагом; его вёл мичман Орехов. Когда стемнело, на каждом судне зажглись специальные экранированные фонари, установленные в корме и с одного борта: по ним мы определяли своё место в строю. Со стороны огни были практически не видны.

В полтретьего ночи мы впереди по курсу увидели свет мощного прожектора. Сомнений не оставалось: это Электрический утёс. Мы у цели!

По условному сигналу с «Лю Чинга» мы увеличили обороты машины до максимальных. Знаешь, как билось сердце? – Бух-бух-бух!.. Пока нам всё удавалось. Мы сделали почти невозможное: приобрели целую флотилию судов, набрали экипажи, не вызывая при этом подозрений… Загрузили трюмы песком, камнями и скрытно достигли цели. Но теперь нам предстояло самое главное и самое трудное: прорваться сквозь огневой заслон и заблокировать выход из бухты. Конечно, мы были очень возбуждены. Но была внутренняя уверенность: Господь должен помочь нам и на этот раз.

Китайских матросов мы отпустили. Они сели в шлюпку и некоторое время плыли за кормой на буксире, а затем на вёслах направились к берегу. Пар в котлах был поднят, угля в топках достаточно – в кочегарах и машинистах мы больше не нуждались, и рисковать их жизнями не имело смысла. На борту нас осталось всего трое – я, Никитин и Лимон, то бишь Ли Мун или Ли Мундэ, как его имя звучало по-китайски полностью.

Японцы явно не ожидали атаки с моря. Они обнаружили наши суда, когда до конечной цели – фарватера между рейдами – оставалось не более полутора миль. К освещённым прожекторами головным брандерам приблизился дежуривший на рейде миноносец. Но его командир, видя на пароходах американский и норвежский флаги, долго не решался открыть огонь.

– Вы нарушали международное право? – спросил Казанцев.

– Нет, нисколько! Мы приобрели частные пароходы; в контракте чётко оговаривалось, что порты приписки и, соответственно, флаги на судах остаются прежними. Вообще, по документам наша операция являлась частным предприятием: судовладелец выполнял перевозку груза и его затопление в оговорённой точке для некого заказчика. Ну, а за все риски отвечал исполнитель…

– Хм, интересно! – усмехнулся Казанцев. – А не продать ли нам в частные руки пару линкоров и не отправить ли их потом в рейдерство под уругвайским флагом?

– Зря язвишь! – в голосе барона чувствовалась лёгкая обида. – Во-первых, у нас были грузовые пароходы – старые лапти без малейшего намёка на вооружение. Во-вторых, попал бы ты на борт моего брандера в ту январскую ночь, тебе точно было бы не усмешек.

Итак, буду краток. Когда японцы прочухались, началось сущее светопреставление… Со всех сторон в нас полетели снаряды, головной «Лю Чинг» в придачу получил торпеду с миноносца. Он начал заваливаться на левый борт, я обошёл его справа и полным ходом – вперёд, в проход между Золотой горой и Тигровым Хвостом! Берег кое-как освещали отблески взрывов и пожаров, поэтому ориентировался с трудом. Я находился в рубке вместе с Лимоном; он стоял у штурвала. Никитин нёс вахту внизу. Пароход содрогался от попаданий, но первые снаряды, видимо, были бронебойными: они пробивали обшивку насквозь и улетали прочь, не взрываясь. Но затем один за другим стали рваться фугасы – осколки сыпались градом. Стёкла разбились, на корме вспыхнул пожар. Мешки с песком оказались очень кстати: не будь их, наша рубка наверняка превратилась бы в решето. Несмотря на ураганный огонь, нам удалось дойти до середины фарватера; я в переговорную трубу дал команду Никитину подрывать заряды. Поскольку открывать кингстоны не было времени, мы заранее заложили в подводной части десятифунтовые пироксилиновые шашки. Несколько глухих взрывов, и наш бедный «Сы Пин» начал быстро погружаться. Помню сильный дифферент на нос. В этот момент в правое крыло ходового мостика угодил тяжёлый снаряд; взрыв буквально смёл деревянную рубку вместе с окружавшими её баррикадами из мешков. Взрывной волной меня сбросило в воду. На мне был спасательный пояс; наверное, без него я бы не доплыл до берега. Ибо был весь изранен; правая нога была сломана в голени – видишь, вот до сих пор прихрамываю… Но тогда, в воде, оглушённый взрывом, я этого даже не заметил. Адскую боль почувствовал только когда оказался на берегу.

Как я узнал позже, выход из Артурской бухты закупорил именно мой пароход – он затонул чётко поперёк фарватера. Со стороны внешнего рейда подходы также удачно загороди-

ли брандеры «Теодор Киттер» и ещё один – «Мэй Тунг», если не ошибаюсь. Остальные четыре парохода затонули не доходя до цели. Один из них, не помню его название, намотал на винт противолодочную сеть и потерял ход в миле от берега. А восьмой пароход до Порт-Артура вообще не добрался: китайская команда, почуяв опасность, заявила о неполадках в машине. Пароход отстал, а наутро повернул обратно в Чифу.

Заметь: в четвёртом году японцы трижды пытались закупорить брандерами наш флот в Порт-Артуре, но у них ничего не получилось. А нам это удалось с первой попытки! Хотя, конечно, второй попытки у нас и быть не могло… Операция единодушно признана успешной: японцы приступили к расчистке фарватера, но завершить работы до конца осады так и не успели. В результате японская эскадра оказалась в ловушке.

Что ещё тебе рассказать? Наверное, я и взаправду родился в рубашке. Потому что практически все участники нашего авантюрного предприятия, включая Кружиловского, погибли. Если не считать нескольких китайцев из числа машинных и палубных команд, то спаслись только двое – я и мичман Орехов. Оба израненные. Однако выжил я один: у бедного Орехова началась гангрена, и он умер в тюрьме. Я тоже должен был там умереть, но, как видишь, не умер…

Японская тюрьма – это что-то среднее между большой выгребной ямой и братской могилой. Я провёл в ней месяц. Вспоминать не хочется – всё слишком мрачно…

Выжил я чудом. Месяц пролежал в госпитале. Представлен к награде. Назначен на крейсер «Варяг» – да-да, тот самый, о котором сложены песни. Крейсер достался нам в Порт-Артуре в полузатопленном состоянии, сейчас поднят и проходит ремонт. Но мне не хочется идти на это дырявое корыто, которое вряд ли до окончания войны выйдет в море… Я сказал о своём желании государю, ты слышал.

Роман умолк и некоторое время смотрел сквозь своего собеседника куда-то вдаль. Вздохнув, откинулся на спинку кресла:

– Ну, а теперь рассказывай ты!..