Осколки мира. Том 4. Шут

Глава 15 В семье не без урода

Ян вошел в полутемную комнату своим обычным, вальяжным шагом. И только слишком прямая, напряженная спина выдавала, каких усилий ему это стоило. Приклеенная над бровью повязка, где раньше был инфономик, набухла и пропиталась кровью. Из-за спешности операции при изъятии имплантов оказался поврежден зрительный нерв, так что правый глаз полностью ослеп, а подавляющие присадки не давали никакой возможности телу восстановиться. На несвежей, перепачканной пылью и кровью сорочке не хватало пуговиц, но в тусклом свете желтой лампочки под абажуром на манжетах ярко вспыхивали запонки с бриллиантами.

Отвратительно. Он ненавидел грязную одежду.

И тем не менее Ян уверенно прошел мимо стола с выставленным для него стулом и сел на маленький диванчик у стены, изящным движением откинувшись на жесткую, пропахшую плесенью спинку и закинув ногу на ногу. Как будто он был на званом вечере, в свете драгоценных люстр и в брендовом смокинге.

И лишь после этого повернул голову к человеку, сидящему за столом.

— Я тебя слушаю, — сказал он. Таким тоном, будто здесь, в этой комнате, хозяином положения был именно. А тот человек — непрошеным гостем, раздражающим просителем или еще черт знает чем.

Его собеседник за столом не шевельнулся.

Это был худощавый господин лет шестидесяти на вид, элегантно одетый в роскошный светлый костюм, с абсолютно седыми, даже серебряными волосами, уложенными назад, благородным профилем и желто-оранжевыми глазами. Тень от абажура скользнула по его лицу, сделав резче морщины у рта и жестче линию сжатых губ.

Подумать только. Когда-то давно, в детстве, это лицо казалось Яну картой мира, где можно найти все ответы.

Потом он повзрослел и понял, что все эти линии и изломы, в которых он читал привязанность, скорбь и мудрость, на самом деле просто рисунок на маске.

А теперь оно и вовсе стало непроницаемым участком вражеской территории.

— «Я тебя слушаю», — тихо, почти задумчиво, повторил дед. Его голос, низкий и густой, как старый коньяк, заполнил тишину комнаты, вытеснив далекий гул города за стенами. — Интересная позиция для человека, который по факту стоит одной ногой в тюрьме, а другой — на том свете.

Ян усмехнулся одним уголком рта, и это движение отозвалось тупой болью в виске.

— О чем ты? Прямо сейчас я нахожусь в доме отца моей матери. В гостях у самого родного человека, великодушного, щедрого и… — он с ироничной улыбкой тронул кончиками свои длинных аристократических пальцев разбитой нижней губы. — очень гостеприимного.

Дед медленно положил на стол руки, сцепленные в замок. На мизинце левой руки тускло блеснул перстень с темным, почти черным сапфиром.

— Очень остроумно, — проговорил он.

— Рад, что тебе понравилось, — Ян поднял на собеседника свои звериные желтые глаза с хищным прищуром. — Это стоило… приложенных мной усилий. Так что ты хотел мне сказать? Говори быстрей, поскольку я не очень хорошо себя чувствую для долгой беседы.

На лице деда появилась усмешка.

— Голова болит?

— Тошнит, — хмуро, одним словом, ответил Ян.

Данилевский-старший стал серьезен.

— Ладно. Довольно этой бравады. Честное слово, ты смешон. Впрочем, это не новость. Это… твое амплуа. Быть нелепым. Чудаком, который не хочет руководить компанией, которая сама приплыла ему в руки. Обиженным маленьким мальчиком, отказавшимся от папеньки. Юродивым, содержащим за свой счет организацию, которая даже ему не принадлежит. Который кроме всего прочего еще и слишком глухой для того, чтобы услышать, как уважаемые люди смеются у него за спиной. Шаркаешь ножкой перед чиновниками, выпрашиваешь подаяние у корпораций, заискиваешь перед теми, кому следовало бы заискивать перед тобой! Ты — мой единственный внук, и при этом мое самое большое разочарование в жизни! Посмотри на себя. Посмотри на кого ты похож!..

Ян почувствовал, как под повязкой дернулись остатки мышц. Он снова представил холодные щипцы, входящие в плоть у виска, резкую боль и тот самый, навсегда врезавшийся в память щелчок, после которого мир в правой половине зрения погас, превратившись в черную, бездонную яму.

И, пожав плечами, спросил:

— А зачем мне? Про себя я все знаю, а твое мнение мне не интересно. Ратуешь за репутацию? Что ж, она у нашей семьи потрясающая. А теперь станет еще лучше. Мало было маньяка-убийцы в роду, так теперь еще появился Иуда. Правда, маскирующийся под Авраама, который не продает родную кровь, а приносит в жертву во имя великой идеи, но сути это не меняет.

Дед откинулся в кресле, и в его глазах вспыхнул холодный огонь. Не гнев, а нечто более острое — оскорбленная гордость.

— Иуда? — он фыркнул, и звук этот был сухим и безжизненным, как треск ломающейся кости. — Не тебе, мальчик, рассуждать о жертвах и предательствах. Ты понятия не имеешь, чем приходится жертвовать, чтобы удержать хоть что-то в этом прогнившем мире. Не деньгами, не комфортом. Частью собственной души. По крупице. Каждый день.

Ян поднялся с дивана. Подошел к столу. Под пристальным взглядом деда взял со стола графин, плеснул в стакан золотистую жидкость с густым ароматом дорогого алкоголя. Сделал глоток, поморщившись от боли — разбитые губы запылали от прикосновения к ним коньяка.

— В самом деле? — насмешливо проговорил он. — Тебе есть, чем жертвовать?

— Щенок… — проговорил старик, с нескрываемой яростью глядя в упор на Яна. — Скалишь зубы на того, кому обязан своей жизнью, знаниями, генетикой — всем, что ты имеешь!..

— Увы, но ты просчитался, — сказал Ян, и в этот раз в его словах прозвучала искренняя горечь. — Если ты хотел марионетку, тебе следовало бы научить меня бояться. Впрочем, учитывая наследственность Яворского, не думаю, чтобы это было возможно. В любом случае в конечном итоге вы совместно с моим отцом создали оружие, которое оказалось умнее и сильнее своих создателей. И теперь, когда ты решил его наконец уничтожить, вдруг обнаружил, что оно нацелено в твой собственный лоб. Сочувствую. Это неприятно. Но ничем не могу помочь. Ты сказал, я стою одной ногой на том свете? Вот только… — он наклонился к деду, и его шепот был подобен шипению змеи. — Я там не один. Вместе со мной одной ногой на том свете находятся и твои права на мое наследство, и вся твоя империя в России. И мы все трое умрем в один день, как большая и счастливая шведская семья.

Ян выпрямился и со стаканом в руках направился к своему дивану, продолжая:

— Ты накачал меня присадками, ты пытаешь меня уже больше суток, как можешь, но результата нет и не будет. Это бесполезно. Потому что я умею терпеть боль. И причинять ее — тоже.

Богдан Романович Данилевский аж побелел от ярости.

— Я уже устал повторять, что готов сделать невозможное и спасти тебя от суда и тюрьмы, которых ты более чем заслуживаешь!..

— А я устал повторять, что мне этого мало, — заявил Ян, усаживаясь. Неловкое движение заставило его поморщиться. — Мои условия остаются прежними. Ты отпускаешь меня и моих людей живыми и здоровыми, прикрываешь нам спины и довольствуешься половиной компании Яворского, которую я готов продать тебе за символическую плату. На этом расходимся. На этот раз — навсегда. В противном случае через сутки в деловом инфополе случится ядерный взрыв под названием «головокружительное падение пана Богдана Данилевского из князи в грязи».

Дед впервые пошевелился. Он откинулся на спинку своего кресла, и желтый свет лампы упал ему прямо в лицо. И Ян увидел не гнев, не досаду, а что-то другое. Усталое, почти профессиональное любопытство.

— Ты ведь давно готовил этот ход. Не так ли? Собирал информацию, поднимал связи. И ждал логичного момента, когда я решу наконец-то забрать то, что тебе никогда не было нужно — компанию твоего отца. Чтобы ударить. Хотел бы я знать, откуда в тебе столько ненависти ко мне?

— Как мы оба видим сейчас, не безосновательной, — усмехнулся Ян. — Я знал, что однажды ты покажешь свое настоящее лицо. И оно окажется… очень некрасивым. Правда, тогда я еще не знал, что кроме компании ты еще интересуешься интерфейсами. Иначе… — его губы брезгливо дернулись, как будто он снова окунул их в коньяк. — Не подставил бы других под удар. Хочешь знать, как давно я тебя ненавижу? С двадцати двух лет, — сообщил он, играя напитком в стакане. — А если еще конкретней, с момента вступления в права наследования. Яворский оставил мне очень много интересных документов — наверное, для того, чтобы доказать, что нет на свете человека, который не заслуживал бы смерти. Так что… Я многое знаю, дед, — мрачно усмехнулся Ян. — Как и на каких условиях ты продал ему мою мать в качестве племенной кобылы для спаривания. Как по истечении трех лет с момента моего рождения забрал ее обратно, а меня оставил согласно договору. Как мать унижалась перед этим ублюдком и перед тобой ради права вернуться к сыну, на любых условиях. Как повесилась в собственной спальне в день моего пятилетия, когда Яворский прислал ей видео моего первого родео по пустоши. Юрок он в тот день не нашел, так что в ход пошли вольники. Его помощник держал меня за руки, чтобы я не мог ими закрыть глаза или уши, пока отец демонстрирует сыну свои удивительные способности. Ты знал, что при мгновенном отделении головы от тела она еще добрую минуту живет своей собственной жизнью? Низшие двигательные центры в спинном мозге и периферические нервы могут оставаться активными, отчего голова двигает челюстью, гримасничает и шевелит глазами. Я узнал об этом в пять лет. Если бы не Давид, мне бы вряд ли удалось вырасти человеком. Первый рифт — в сопровождении Давида Георгиевича, в семь лет. Первое убийство — в восемь. До двенадцати лет я жил только одной единственной мыслью, одной целью. Как ты сказал обо мне? Обиженный мальчик? О да, я был очень обижен. Ты же не думаешь, что Яворский и правда стал жертвой несчастного случая? А потом появился ты, великий благодетель, единственный родной человек на всем белом свете. Да ты показался мне почти спасителем Иисусом после того ада, что я видел! До тех пор, пока я не узнал, что это мой Иисус создал для меня этот ад. Ради инвестиций, которые должны были спасти тебя от банкротства. И после этого ты спрашиваешь, за что я тебя ненавижу⁈

Ян остановился. Медленно выдохнул, возвращая контроль, который в сущности и не терял.

Он рассказывал о себе деду, как о чем-то отвлеченном и давно пережитом, хоть и болезненном.

— Если бы я знал об этом с самого начала, возможно, остался бы Яворским, — неопределенно пожал плечами Ян. — В конце концов, когда-то отец был очень умным, властным и могучим человеком. Но его изуродовали репликации, рифты и конфликтное сочетание мутаций. Другими словами, он был болен. Но слишком богат и безумен, чтобы кто-нибудь дерзнул ему сказать об этом. А ты просто родился мудаком.

Слова повисли в воздухе, тяжелые и ядовитые, как испарения с болот.

Ян сидел, все так же закинув ногу на ногу, глядя на деда своим единственным зрячим глазом, и в глубине этого взгляда плескалась ледяная, давно выверенная ярость.

Он выложил свою самую страшную карту — карту собственного детства, превращенного в ад по воле этого человека.

Богдан Романович слушал, не шелохнувшись. Его лицо оставалось маской, но что-то в нем появилось новое. Отнюдь не раскаяние, нет. Скорее… пересчет. Переоценка переменных в уравнении, которое он считал решенным. Он не знал о видео. И явно не подозревал, что его внук в курсе о репродуктивном контракте и брачном договоре. И это меняло градус ненависти из теоретического в совершенно конкретный, смертоносный.

А потом Богдан Романович вдруг вздрогнул, словно что-то инородное вторглось в его мыслительный процесс. Он медленно, будто с трудом возвращаясь из своего внутреннего мира к реалиям внешнего, поднес два пальца к виску, на котором поблескивали дорожки инфономика.

Его взгляд, не отрываясь от Яна, стал расфокусированным, он слушал сообщение, недоступное никому другому.

И по его лицу поползло странное выражение. Не торжество. Скорее удовлетворенность мастера, который нашел последний недостающий элемент пазла. Уголки губ поползли вверх в едва заметной улыбке. Взгляд посветлел.

— Да, я понял, — холодным, отстраненным тоном сказал он своему невидимому собеседнику. — Хорошо… Да, я сейчас подойду. Благодарю за хорошую работу, Ковач.

Стакан остановился в руках у Яна. Держать спину прямо вдруг стало невыносимо трудно, как будто кто-то невидимый надавил на болевую точку в районе поясницы.

Богдан Романович опустил руку и снова уставился на Яна. И теперь в его взгляде читалось что-то похожее на снисходительное сочувствие.

— Помнится, ты упоминал о Давиде? — сказал он. — Благодаря которому ты якобы сумел вырасти человеком, — вальяжно проговорил он, откидываясь на спинку своего кресла.

Ян замер, стараясь не выдать ни единым мимическим движением нарастающего волнения.

Давид. С ним что-то случилось.

Данилевский-старший добрался и до него!..

— Мне только что сообщили, — продолжал дед с театральной медлительностью, смакуя каждый миг, — что Давид Георгиевич, скрывающийся от правосудия за… как бы это помягче… за противозаконное продление собственного существования с твоей помощью, согласился на сотрудничество. В обмен на иммунитет и новую, легальную личность.

Он сделал паузу, давая словам врезаться в сознание Яна, как нож. И добавил:

— Так что никакого взрыва в инфопростанстве не будет, мой дорогой. Твоему верному псу надоело жить на задворках. А еще у него есть прекрасная маленькая внучка по имени Маруся… Вот к чему приводит излишняя привязанность к близким.

Ян не шевелился. Он чувствовал, как почва уходит из-под ног. Не метафорически, а по-настоящему. Весь мир сузился до ледяного лица деда и оглушительного гула в ушах.

Человек, заменивший ему отца. Человек, ради которого он пошел на незаконное воскрешение после сорокадневной комы. Просто, потому что не мог его отпустить.

Одного только свидетельства об этом деянии будет достаточно, чтобы посадить Яна на скамью подсудимых. А если прибавить дипломатический скандал, то с нее можно и не встать…

Богдан Романович медленно поднялся из-за стола. Он впервые за весь разговор смотрел на внука сверху вниз. Не как на противника, а как на разбитую, ни на что не годную вещь.

Ян откинулся на спинку дивана. Напряжение из его спины ушло, сменившись ледяной, всепоглощающей усталостью. Он закрыл глаза.

— Поздравляю, — произнес он глухо. — Ты доказал, что все имеет свою цену.

— Нет, — поправил его дед, и в его голосе впервые прозвучало нечто, отдаленно напоминающее мягкость. — Я доказал, что ты ошибался. Ты — не оружие, которое умнее своих создателей. Ты — сентиментальный идеалист. Который решил, что может позволить себе ненависть. Но нет. Ненависть, Сева, это роскошь, которую могут себе позволить только сильные. У которых не бывает таких слабостей и рычагов давления, как привязанности и доверие.

Он сделал несколько шагов к двери, затем на мгновение остановился, не оборачиваясь.

— Все мои прежние предложения, само собой, аннулированы. Завтра утром я с болью в сердце передам тебя Российскому дипломатическому корпусу и подам официальное заявление в государственную службу безопасности.

А потом повернул голову и уже тише добавил:

— А ведь было время, когда не смог бы… Но! Жертвы, жертвы. Частички души. Печально…

Дверь за ним бесшумно закрылась.

Ян остался один в полумраке комнаты, с пустым стаканом в онемевших пальцах. И с бездонной пустотой внутри.