Переход

Глава 11

Учеба в институте началась «по расписанию», и с первого же дня новые студенты поняли, что учить их взялись всерьез. То есть в первого дня обучения (со вторника, так как первое сентября пришлось на воскресенье) у большинства первокурсников было по четыре пары. Просто потому, что почти восемьдесят процентов поступивших были людьми уже взрослыми, изрядной частью вообще ветераны войны — и им пришлось «напомнить» основательно подзабытые (или вообще не полученные в военное время) школьные знания. Ну а та незначительная часть студентов, у которых со школьными знаниями было все в порядке, в принципе могла наслаждаться свободным временем (у них было максимум по две пары до обеда), но вот что-то никто этой возможностью не пользовался. Хотя бы потому, что все они старались еще и на жизнь подзаработать: стипендия была крошечной, ее даже на очень скромное питание не хватало. Понятно, что некоторой части студентов из числа москвичей голод не грозил, но даже и они в большинстве своем избытком финансов не страдали.

А вот у Алексея ситуация с финансами была, мягко говоря, несколько отличная. А если мягкость убрать, то просто отличная: в Советском Союзе пока еще все законы исполнялись строго, расслабуха послевоенная не наступила — а в Орше и Витебске руководство не забыло оформить все его «придумки» как изобретения. Это, конечно, было весьма почетно — но закон говорил, что автору изобретения выплачивается еще и «процент от экономического эффекта», и только «за трактора» парню раз в квартал государство выдавало по восемьдесят тысяч рублей. Скромность суммы объяснялась тем, что в качестве «экономического эффекта» в Орше считали лишь разницу в цене между «вороновским трактором» и производимым во Владимире «Универсалом». За картофелеуборочную машину деньги ему выплачивались раз в год, после окончания уборки этого ценного фрукта — но тут суммы быстро приближались к миллиону (именно за год): по результатам специально проведенных по приказу товарища Пономаренко испытаний машина собирала корнеплода процентов на десять больше, чем мужики лопатами выкапывали, а еще в «эффект» добавили и «экономию от сокращения привлекаемой рабсилы». А вот за «кислород» — точнее, за использование кислорода в газогенераторах — «авторское вознаграждение» было уже и вовсе неприличным. Причем оно еще и увеличивалось с каждым месяцем: отдельно учитывалось и увеличение срока работы газогенераторов из-за использования базальтовых плиток в быстро изнашивающихся топках. А за большие деньги в послевоенной Москве можно было купить все, что угодно, причем совершенно легально — и парень этим воспользовался, существенно обновив свой гардероб.

Но вот лично Алексея больше всего радовали проросты урожая картошки: машина собирала в том числе и очень мелкие клубни, сантиметров до трех — а таких было все же немало. Для употребления внутрь человеческих организмов такая картошка была все же не очень удобна (хотя с голодухи и не такое сожрешь), но вот в качестве корма для скотины или сырья для получения крахмала она подходила прекрасно. Заменяя, между прочим, крупную картошку на крахмальных заводах, а скорее, вообще ее вытесняя: много было «мелочи», крахмальные заводы теперь вообще с перегрузкой работали. Производя заметно больше крахмала — а в Белоруссии, пользуясь наличием этого ценного сырья, сразу на трех фабриках наладили выпуск продукта, о котором Алексей раньше только от родителей слышал: киселя в брикетах. Конечно, для этого брикета еще и сахар требовался, причем сахара вдвое больше, чем крахмала, а еще — раз уж речь шла именно о киселе — и какой-то сироп, но с этими компонентами к осени сорок шестого тоже стало получше. В Белоруссии случился очень неплохой урожай яблок, опять же народ насобирал много ягод в лесу (и особенно много клюквы на болотах насобирали), так что «продукт пошел в массы». Еще для киселя нужна была лимонная кислота, но ее все равно делали из сахара или крахмала, так что по большому счету кисель делался из трех компонентов.

Его вообще-то еще до войны начали производить, но делали его тогда в основном для армии, а теперь он и в магазинах появился. Точнее, появлялся, и по карточкам брикет белорусского или российского производства стоил три рубля двадцать копеек, а Днепропетровского завода — всего два-восемьдесят, но почему-то украинский брикет был весом в двести граммов, а другие — по двести пятьдесят. И украинские народ в Москве вообще не брал (на карточки не брал), так как он продавался по карточкам на сахар, и вместо килограмма сахара людям давали пять брикетов, причем любых. Кисель этот имелся (причем практически всегда) и в «коммерческих» магазинах, но там брикет стоил уже двенадцать рублей… собственно, потому он там и всегда был: его почти никто не покупал за такие деньги. Ну, почти никто.

Особенно студенты не покупали. В первом меде стипендия на первом курсе составляла всего сто сорок рублей, тут уж не до киселя. Хорошо еще, что карточки студентам выдавали по высшей рабочей категории, а еще руководство института старалось хоть как-то студентов еще подкормить. Очень старалось, однако успехи их в этом деле были довольно скромными, тем более что в сорок шестом на Украине и в Молдавии случился, мягко говоря, «неурожай». Проще говоря, там крестьяне просто забили на сельхозработы, да и с погодой было не очень — и две республики остались без хлеба. Но тем не менее Хрущев «планы по сдаче зерна государству» выполнил, попросту выметя под метлу собранное зерно в колхозах и полностью забрав урожай у оставшихся единоличников. Но в стране зерна больше-то не появилось, просто в деревне жрать стало нечего.

Неурожай (причем без кавычек) случился и в Поволжье — но там действительно случилась засуха, и туда были направлены изрядные запасы как хлеба из госрезерва, так и «сверхплановые» сборы из других республик. Но суть от этого тоже не поменялась: в подмосковных колхозах институт ничего закупить не мог, да и в неподмосковных тоже — а приобретать продукты на рынке было нельзя, да и цены там были совершенно неподъемные…

Андрей Гаврилович Лихачев на работу приходил довольно рано, а уходил поздно — но все равно времени катастрофически не хватало. Потому что руководство одним из крупнейших ВУЗов страны отнимало очень много времени, а ведь и медицинскую работу никто не отменял. То есть формально профессор Лихачев от научно-медицинской и преподавтальской работы был освобожден, но он прекрасно понимал, что новые врачи сами собой в стране не появятся и новые способы лечения — тоже. Однако чтобы эти новые врачи все же появлялись, их требовалось не только обучить: как заметил товарищ Бурденко на вчерашнем совещании, теперь задача усложнилась и институт должен не просто дать стране много хорошо подготовленных врачей, но и сделать так, чтобы они в процессе обучения просто не поумирали от голода. И в этой грустной шутке была, к сожалению, немалая доля суровой правды.

Так что на работу Андрей Гаврилович шел в настроении не самом веселом, и, вероятно поэтому, он ответил перехватившему его у дверей института товарищу довольно неприветливо:

— Вы из горкома комсомола? К сожалению, у меня нет времени на разговоры с вами.

— Я не из горкома, а просто студент первого курса.

— Тогда запишитесь на прием в канцелярии.

— Времени на это нет. У нас студентам буквально жрать нечего…

— Вы ошибаетесь, все студенты — и даже имеющие невысокие оценки — получают карточки по рабочей норме.

— Это замечательно, но стипендии не хватает даже на то, чтобы выкупить продукты по карточкам. Но я вообще не об этом, лично у меня денег хватит чтобы в коммерческих ресторанах питаться. Однако я такой один здесь, а вот студенческие столовые…

Этот студент категорически не желал отстать от директора института. И тот, забыв на минуту о своих обычных заботах, едва не сорвался:

— С подобными вопросами обращайтесь в профсоюз, или…

— Времени нет. Я могу хоть завтра… точнее через неделю, привезти в институт четыреста тонн картошки…

— И по какой же цене вы предлагаете институту приобрести эту картошку? — вкладывая максимум сарказма в свои слова, поинтересовался директор ММИ. — Институт на рынке даже мешка купить права не имеет…

— Я могу помочь институту приобрести ее по закупочной цене, то есть по пятьдесят рублей за тонну. И приобрести ее по безналичному расчету, но это нужно проделать очень быстро.

— Почему быстро? — озвученная цена его так удивила, что он даже остановился.

— Потому что картошка сейчас лежит в поселке под Витебском, и если ее не перевезти сюда до ноября, то потом ее можно будет доставить в Москву только мороженной. Но в институте ее сейчас хранить негде…

— Четыреста тонн, вы говорите? — он уже совершенно иначе посмотрел на молодого человека, стоящего рядом с ним в коридоре.

— Да. Но я знаю, как эту проблему решить, да и не только эту.

— Это действительно интересно… сколько времени займет… сколько времени вам нужно, чтобы рассказать все более подробно?

— Минут десять, не больше. Но потом…

— Давайте зайдем ко мне в кабинет и вы мне там все расскажете. Итак, вы сказали, что где-то в Белоруссии…

— Да, в моем поселке, там картошки много собрали в этом году. Очень много, ее даже хранить негде…

— Но вы же сами сказали, что и здесь ее негде хранить.

— Да, однако в конце улицы лежит большой пустырь. Если вы, как директор института, договоритесь, чтобы их этого пустыря пару гектаров выделили институту под хознужды, то силами студентов за пару субботников там можно будет легко выкопать временное картофелехранилище. И каждый наш студент будет иметь в запасе почти что центнер картошки сверх всяких пайковых норм. И если эту картошку готовить в столовых, то и студент не разорится, потому что порция в столовой уложится в гривенник, и вообще…

— Понятно… а почему вы говорите о двух гектарах пустыря? Мне кажется, что для хранилища вполне хватит участка соток в двадцать.

— Для хранилища — да, но я думаю, что одним хранилищем мы не отделаемся. Вы и сами знаете, что творится у нас в общежитии: в комнате по шест, а то и по восемь человек, и все равно четь ли не половине абитуриентов институт вынужден отказывать в приеме из-за того, что их селить негде. А на пустыре можно будет, кроме хранилища, выстроить новое общежитие, по моим прикидкам, на паре гектаров получится четыре корпуса поставить, на три с половиной тысячи метров каждый. То есть на бедного студента получится уже метров по шесть, даже если прием иногородних втрое увеличить. А чтобы это побыстрее обеспечить, то опять студентов на субботники привлечем, причем я уверен, что энтузиазма на стройке у тех, кто сейчас в общежитии живет, будет не меньше, чем на постройке хранилища.

— Звучит, конечно, вдохновляющее, — Андрей Гаврилович все еще помнил про эшелон картошки, а потому постарался с молодым человеком говорить все же повежливее. — Но у института нет средств на постройку хотя бы сарая. То есть на картофелехранилище мы средства изыщем, а вот…

— А я и не говорил, что стройка пойдет за счет института, а сказал, что студенты в этом активно… помогут строителям. Я же не от балды про два гектара говорил и про четыре корпуса, у меня сейчас денег только на четыре и хватит.

— Молодой человек!

— Точно хватит: мне за изобретения разные довольно много премий выплачивают, и еще больше чем два года выплачивать будут. А куда мне еще деньги девать?

— Вы… вы это серьезно говорите? Ведь выстроить большое здание…

— Совершенно серьезно. Мне за несколько изобретений выплачивают… очень много а через два года денег хватит и мне на всю жизнь, и детям, если у меня такие будут, и внукам останется. И все равно всех денег потратить не выйдет, а с собой… Мне знающие люди говорили, что в саване карманов нет, а вот общежитие для будущих врачей пользы принесет немало. В том числе и мне.

— Вы… если вы думаете, что вам в учебе будут какие-то поблажки…

— Вы, Андрей Гаврилович, сами подумайте: зачем мне поблажки? Я учиться сюда пришел именно чтобы учиться, мне о том, чтобы на хлеб как-то заработать, вообще не надо. А польза мне будет оттого, что если я вдруг заболею, то лечить меня будут все же профессионалы, а не… довоенные выпускники Минского мединститута.

— Я понял… а вот что мне теперь делать нужно, хотелось бы с вами подетальнее обсудить.

— Вот с этим я вам точно не помогу, я знаю как фашиста в лесу выслеживать, а не как с чиновниками вопросы решать. Я тут в тетрадочке написал, что было бы хорошо от московских властей получить, и там указано, после какого этапа уже меня звать нужно. Ну, чтобы о перевозке картошки договариваться или о строительстве — уж это я точно лучше вас проделать сумею. Но давайте так договоримся: о том, что все эти стройки будут вестись за мой счет, вы никому в институте не говорите. И вообще никому не говорите, а если кто-то будет вопросы всякие задавать, посылайте их всех…

— Молодой человек!

— Посылайте их в представительство Белоруссии, там им все объяснят насчет того, куда им нос совать не стоит. У меня там знакомые хорошие, тоже из партизан.

— Так вы ордена эти… понятно. Считайте, что договорились. И даже если не получится, спасибо вам ха то, что хотя бы постарались институту помочь.

— Во-первых, получится. Во-вторых, я помогаю себе… в будущем не особо о собственном здоровье волноваться. А в-третьих, вы и сами работаете с утра и до ночи, и знаете, для чего вы это делаете. Так вот, таких, как вы — много. Я тоже, например, знаю, для чего делаю то, что делаю — и спасибо вам, что вы мне в этом помогаете…

Насчет общежитий Алексей вообще ни на йоту не лукавил. По двум причинам: денег у него было действительно очень много, но, насколько он помнил, в сорок седьмом случится денежная реформа и во что все эти деньги превратятся, он совершенно не представлял — а потому их стоило потратить на что-то полезное. А так как он не помнил, когда именно в сорок седьмом эта реформа произойдет, то потратить их следовало как можно быстрее. Вторая причина была попроще: белорусский архитектор Липницкий по заказу Витебского обкома разработал проект общежития, в котором метр жилой площади обходился всего в девятьсот рублей. И это при том, что в каждой комнате имелся свой отдельный санузел, в котором даже душ был! Но главное достоинство проекта состояло в том, что четырехэтажное здание возводилось менее чем за пару месяцев, при наличии должного числа рабочих, конечно, и нужных стройматериалов.

Со стройматериалами именно для зданий этого проекта было все просто: три верхних этажа из четырех вообще строились из «упрощенного прессованного кирпича», то есть из того, которых делался на обычных прессах, обеспечивающих давление всего тонн до пяти. Правда, чтобы такой кирпич превращался в камень, нужно было в землю еще и цемента процентов пять подсыпать, а для совсем уже хорошего результата — и мелкую угольную золу, но при этом грунт можно было брать для работы любой, а не только лишь с содержанием глины меньше трети.

А вот с рабочими — здесь нужны были в основном прессовщики этого кирпича и носильщики (с подъемными кранами было все же еще очень трудно в стране, так что кирпич на стены поднимали в основном именно «на горбу»), но с окончанием уборочной страды можно было колхозников на такую работу набрать вообще в любых количествах. Так то когда уже через неделю, в самом конце сентября, директор Лихачев отловил студента Воронова и сообщил ему, что все вопросы с выделением институту участка «под застройку» урегулированы, работы начались. И хранилище для картошки было выкопано и обустроено вообще за неделю, а с общежитиями получилось не так хорошо, как предполагал Алексей. В том числе и потому, что руководство института договорилось о выделении участка под застройку, а вот относительно инженерных коммуникаций все еще находилось «в стадии согласования», причем на самом раннем уровне…

И только перед ноябрьскими праздниками, когда Лихачев через Бурденко достучался с этой проблемой до самого товарища Сталина, дело сдвинулось с мертвой точки. Причем сдвинулось очень существенно: Георгий Михайлович Попов, получив от Сталина втык по партийной линии как секретарь МГК партии, роздал по нисходящей втыки уже как председатель горисполкома, причем втыки были такой силы, что еще до декабря на участке были проложены и канализация, и водопровод, причем трубы были заведены и в фундаменты строящихся зданий. Небольшая проблема осталась относительно электричества: московские энергетики просто не могли понять, почему в четыре относительно небольших дома нужно подавать так много электроэнергии (да и, откровенно говоря, не знали, откуда столько электричества вообще взять). Но этот вопрос — после того, как вообще о его существовании узнал, Алексей тоже взялся решить «своими силами». Не сразу, но из-за задержки в строительстве сдача общежитий в эксплуатацию вообще переносилась на весну, так что время было. И было его достаточно…

Перед началом зимней сессии Андрей Гаврилович поинтересовался у преподавателей педиатрического факультета, как они оценивают «первокурсника Воронова» — и получил очень удививший его ответ:

— Вы считаете, что он слишком много времени тратит на подработку? Напрасно, учится он неплохо, возможно, что сессию сдаст на «отлично». А работаю у нас почти все студенты, все же у студентов лишних денег никогда не бывает. Воронов, конечно, несколько с этим и перебирает, но в клинике говорят, что такого санитара у них давно не было. По крайней мере умеющего делать довольно сложные операции — так точно не было, а тот случай в клинике… по крайней мере шум поднимать они не стали.

— Какой конкретно случай?

— Ну когда привезли мужчину, под трамвай попавшего. По хорошему следовало бы, конечно, ампутацию провести, но раз пациент жив и даже почти уже здоров…

— Ну да, конечно, если жив и здоров… Значит, ему дежурства в клинике учиться не мешают? Тогда не станем ему мешать…

Алексей работать устроился санитаром в приемном покое институтской больницы, на ночные дежурства. В «прошлой реальности» на курсах интенсивного обучения в Академии Дзержинского его научили, как можно высыпаться за четыре часа в сутки, так что ночные дежурства его не особенно и утомляли, а иногда получалось и некоторые практические навыки освоить. Даже, скорее, обновить — хотя при отсутствии кучи инструментов, препаратов и приборов многое пришлось именно осваивать.

В тот день дежурить ему выпало вместе с работавшей там же третьекурсницей, которая еще в войну успела поработать в качестве медсестры в госпитале. Операционной сестры — и поэтому приведенному в клинику парню очень сильно повезло. Хотя когда парня закатили в приемный покой, девушка с грустью сказала:

— Да, ту только ампутация и остается… беги, буди хирурга!

— Щяз, прям все бросил и побежал! На улице мороз, конечность еще может восстановиться, а пока хирург проснется и в себя придет, будет уже поздно руку обратно пришивать. Да не дергайся, я такую операцию вообще в окопе делал, раз пять подряд… становись, ассистировать будешь. Тут все и не особо сложно, только муторно и противно… но мы же заранее знали, на что подписывались. Делать будем под… там вроде закись азота была? Ну, на счет три — поехали!

Девчонка вообще-то училась на терапевта, но военные навыки она еще не растеряла — и через полчаса, когда разбуженный кем-то еще дежурный хирург вбежал в операционную, все уже закончилось — о чем Алексей ему и сообщил:

— Можете обратно спать идти, мы закончили. Там самое сложное было артерии и вены соединить, но это мы умеем. Было бы неплохо парня пять дней еще на антибиотиках подержать. Есть в клинике пенициллин?

— Есть немного…

— Думаю, ему по сто тысяч единиц трижды в сутки внутривенно… но это уже у специалистов спрашивайте, я свою работу закончил.

— Твоя работа — это меня вызывать!

— Моя работа, как и ваша — людей спасать. Что в такой ситуации делать надо, я, пожалуй, лучше вас знаю — просто потому что подобных операций точно больше вас провел.

— А вот это ты, парень, ошибаешься, я в войну…

— Не сомневаюсь, что и вы в войну героически трудились на фронте. Но на фронте в таких случаях просто проводили ампутацию, а в лесу у нас другие приоритеты были. И не потому, что мы хоть чем-то лучше вас были, а потому, что инвалидов в лесу пришлось бы просто пристрелить: там инвалиды не выживают. И давайте не будем припираться: операция закончилась, и вроде закончилась удачно — а если я что-то и напорол, так после того, как все срастется, можно и корректирующую операцию сделать…

— Слушай, парень, а посмотреть на твоих пациентов можно? Если ты придумал, как после травматической ампутации…

— Оля, сделай доброе дело, принеси чайку, желательно очень сладкого — а то у меня уже руки дрожать стали от усталости, — очень вежливо попросил Алексей, а когда девушка вышла, он ответил на вопрос хирурга:

— Нет, на моих пациентов поглядеть нельзя. Нет у меня сейчас живых пациентов.

— То есть этого парня…

— Я в лесу на фашистах тренировался. Не из садизма, а чтобы вот таких, как этот парень, спасть при необходимости.

— То есть ты немцев специально…

— Не немцев, а фашистов. Предателей в основном. Я их специально из винтовки в ад отправлял. А если кто-то из них не сразу туда попадал, то зачем добру пропадать? И не надо на меня так смотреть, вы просто не знаете, что они на оккупированных территориях творили. Из моей деревни я один остался, да и то потому, что в лес за грибами ушел, а остальных убили так… Хотя вам лучше и не знать об этом, а то ночью спасть не сможете. Да, пенициллин-то где? Этот наш парень ждать не может…